одни из дружбы или расположения к лицам, которым грозит опасность, другие — единственно из естественного непроизвольного ужаса перед кровью и жестокостями. Да благословит их небо! В каждой из этих двух противостоящих сторон, даже при отсутствии предварительной договорённости, единство воли создаёт внезапную согласованность в действиях. То, что образует потом толпу и как бы самое орудие беспорядков, — это просто случайная смесь людей, которые, с бесконечными, правда, оттенками, так или иначе впадают в ту или иную крайность. Не лишённые горячности, плутоватые, склонные к известной справедливости, — как они её понимают, — жаждущие увидеть что-нибудь из ряда вон выходящее, готовые на жестокость и на милосердие, на обожание и на ненависть, в зависимости от случая, который представится, чтобы проявить то или иное чувство, они каждое мгновенье жаждут узнать, поверить во что-нибудь необычайное. Им непременно нужно кричать, рукоплескать кому-нибудь или улюлюкать вслед. «Да здравствует!» и «Смерть ему!» — эти слова они выкрикивают охотнее всего; и если удаётся убедить их в том, что такой-то не заслуживает четвертования, то уже немного понадобится слов доказать им, что он достоин триумфа; они — действующие лица, зрители, они то «за», то «против», в зависимости от того, откуда дует ветер. Готовы они и молчать, когда некому больше вторить, готовы и отстать, когда нет налицо подстрекателей, и разойтись, когда много голосов, не встречая возражения, скажут: «Идёмте!», и вернуться домой, спрашивая друг у друга: «А что такое произошло?» Но так как эта масса, создающая перевес сил, может последовать за кем угодно, то каждая из двух действующих сторон прилагает все усилия, чтобы перетянуть её к себе, завладеть ею. Словно две враждебные души состязаются в том, чтобы проникнуть в это огромное тело и заставить его двигаться. Всё зависит от того, кто сумеет распространить слухи, наиболее способные возбудить страсти, направить чувства к той или иной цели; кто более кстати сумеет подпустить слухи, которые смогут вновь раздуть негодование или, наоборот, ослабить его, внушить надежду или страх; кто сумеет бросить клич, который, звуча всё громче в устах всё возрастающего числа людей, выражает, подтверждает и тем самым выносит приговор большинства в пользу той или иной стороны.
Всё это пустословие понадобилось лишь для того, чтобы сказать, что в борьбе между двумя партиями, которые оспаривали друг у друга приговор народа, собравшегося у дома заведующего, появление Антонио Феррера мгновенно дало решительный перевес сторонникам гуманности, позиция которых была явно слабее, и подойди эта помощь немного позже, у них не было бы больше ни сил, ни цели для борьбы. Этот человек угодил толпе столь выгодным для покупателей хлебным тарифом собственного изобретения и своей героической твёрдостью, не поддающейся никаким доводам, противоречащим ему. Людей, и без того к нему расположенных, он ещё больше восхитил той смелой доверчивостью, с какой он, старик, без всякой охраны, без помпы, явился сюда, чтобы лицом к лицу встретиться с раздражённой, бурлящей толпой. Потрясающее действие произвели и слухи о том, что он явился забрать в тюрьму заведующего продовольствием. Ярость толпы против последнего, которая разгорелась бы ещё сильнее, вздумай кто-нибудь пойти ей наперекор, теперь, когда обещано было удовлетворение и брошена, так сказать, кость, чтобы заткнуть ей рот, коекак улеглась и уступила место другим, противоположным чувствам, которые пробудились у значительного числа людей. Воспрянув духом, сторонники мирного исхода поддерживали Феррера. Оказавшиеся близ него своими одобрительными криками повлияли на настроение всей толпы, причём одни призывали народ посторониться, чтобы дать дорогу карете; другие рукоплескали, повторяя и распространяя слова, уже сказанные канцлером или те, которые он, по их мнению, скорее всего мог сказать. Тем самым они затыкали рот тем, кто упорно продолжал бесноваться, обращая против них новое настроение этого изменчивого сборища людей.
— Кому это не нравится, чтобы кричали: «Да здравствует Феррер»? Ты что же это, не хочешь, чтобы хлеб был дёшев? Негодяи те, кто не хотят христианской справедливости, — они-то больше всех и горланят, чтобы дать заведующему улизнуть. В тюрьму заведующего! Да здравствует Феррер! Дорогу Ферреру!
Число людей, говоривших так, всё росло, и соответственно этому шла на убыль отвага противной стороны, так что первые от уговоров перешли к действиям против тех, кто ещё продолжал разрушительную работу: стали отгонять их назад, вырывая у них из рук орудия разрушения. Те огрызались, продолжали грозить, пытаясь взять верх, но о кровопролитии уже не могло быть и речи; победу одержали кричавшие: «В тюрьму! Судить его! Феррер!» После непродолжительной перепалки погромщики были отброшены, их противники овладели дверью, чтобы защитить её от новых нападений и обеспечить проход Ферреру. Некоторые из них прокричали находившимся в доме (благо пробоин было сколько угодно), предупреждая, что подходит подмога и чтобы заведующий был наготове «для немедленной отправки в тюрьму, — гм… поняли, что ли?»
— Это что же, тот самый Феррер, который помогает составлять указы? — спросил у своего нового соседа наш Ренцо, припомнив, как адвокат прокричал ему прямо в ухо: «Скрепил Феррер», показывая ему подпись под бумагой.
— Он самый великий канцлер, — раздалось в ответ.
— Благородный он человек, не так ли?
— Ещё бы не благородный! Ведь он пустил хлеб по дешёвой цене, а другие не хотели. А вот теперь он явился забрать в тюрьму заведующего за то, что тот поступал несправедливо.
Нет надобности прибавлять, что Ренцо тут же стал на сторону Феррера. Он захотел немедленно пробраться к нему поближе. Сделать это было не легко. Однако, раздавая тумаки направо и налево, работая локтями, как привычный горец, он сумел проложить себе дорогу и пробраться в первый ряд, как раз сбоку кареты.
Карета уже успела врезаться в толпу и в этот момент как раз остановилась вследствие одной из помех, неизбежных в путешествиях подобного рода. Старик Феррер показывал то в одну, то в другую дверцу своё кроткое, улыбающееся лицо, с тем выражением, которое он всегда имел про запас на тот случай, если ему приходилось бывать в присутствии дона Филиппа IV; однако он вынужден был и при данной оказии показать его. Он что-то говорил, но при шуме и гомоне множества голосов и возгласах «Да здравствует!», которыми встречали канцлера, лишь немногие могли разобрать его слова. Поэтому он помогал себе жестами: то прикасался кончиками пальцев к губам, как бы срывая с них поцелуи, которые взмахом обеих рук посылал публике направо и налево в знак благодарности за благосклонный приём; то, высовываясь из дверцы, медленно помахивал руками, прося дать дорогу, или изящным жестом опускал их, прося минутного молчания. Когда это ему ненадолго удавалось, стоявшие совсем близко могли расслышать и затем повторяли отдельные его слова: «Хлеб, изобилие; я явился навести порядок; пожалуйста, дайте дорогу». Затем, оглушённый и подавленный шумом стольких голосов, видом этого скопища людей, стоявших плечом к плечу, утомлённый тысячами взоров, устремлённых на него, он на мгновенье откидывался на спинку кареты, пыхтел, отдувался и шептал про себя:
— Por mi vida, que gente!
— Да здравствует Феррер! Не бойтесь. Вы — благородный человек. Хлеба, хлеба!
— Да, да, хлеба, — отвечал Феррер, — изобилие; я обещаю вам его, — и он прижимал руку к груди.
— Посторонитесь чуть-чуть, — тут же прибавлял он, — я приехал забрать его в тюрьму, дабы он понёс заслуженную кару, — и добавлял про себя: «Si es culpable». Наклонившись к кучеру, он быстро говорил ему: — Adelante, Pedro, si puedes.
Кучер тоже улыбался толпе с сердечной приветливостью, словно какая-нибудь важная особа, и с невыразимым изяществом легонько помахивал кнутом вправо и влево, прося мешавших ему проехать немного потесниться и податься в сторону.
— Пожалуйста, синьоры, — говорил он, — посторонитесь немного, совсем чуть-чуть, только бы проехать.
Тем временем наиболее деятельные из числа сочувствующих в ответ на столь вежливую просьбу принялись расчищать дорогу. Одни, двигаясь впереди лошадей, заставляли людей расступаться, действуя уговорами и раздвигая руками толпу, вежливо приговаривали: «Подайтесь, посторонитесь чуть-чуть, синьоры»; другие проделывали то же самое по обе стороны кареты, чтобы она могла продвинуться, не отдавив никому ног и не задев ничьей головы, так как помимо нанесения вреда отдельным лицам, это могло бы легко подорвать престиж самого Антонио Феррера.
Ренцо, некоторое время с восхищением смотревший на эту величавую старость, несколько встревоженную заботами, подавленную усталостью, но вместе с тем оживлённую хлопотами и, так сказать, ободрённую надеждой избавить человека от смертельной опасности, Ренцо, говорю, отбросил всякую мысль об уходе, решив помочь Ферреру и не оставлять его, пока тот не добьётся своей цели. Сказано — сделано, вместе с другими он принялся расчищать путь и, разумеется, оказался среди самых напористых. Путь был расчищен. «Продвигайтесь-ка вперёд», — говорили кучеру из толпы те, что отходили в сторону. Другие продолжали прокладывать дорогу карете. «Adelante, presto, con juicio!» — понукал его и хозяин, и карета продвигалась. Кроме поклонов, щедро расточаемых публике, Феррер отвешивал, выразительно улыбаясь, особые поклоны в знак благодарности тем, кто особенно хлопотал для него: такие улыбки не раз доставались и на долю Ренцо, который вполне заслужил их, ибо работал в этот день на великого канцлера лучше любого самого добросовестного из его секретарей. Молодому горцу, очарованному такой благосклонностью, казалось, что он чуть ли не подружился с Антонио Феррером.
Тронувшись с места, карета продолжала продвигаться дальше, правда довольно медленно и не без коротких остановок. Весь путь, пожалуй, занимал расстояние не больше, чем на ружейный выстрел, но в смысле времени, на него затраченного, переезд этот мог показаться длинным путешествием даже тому, кто не спешил с благими намерениями, подобно Ферреру. Народ волновался и впереди и сзади, справа и слева от кареты, подобно морским валам, вздымающимся вокруг корабля в самый разгар бури. Но гул толпы был более резким, разноголосым и оглушительным, чем шум бури. Выглядывая из кареты, принимая соответствующие позы и жестикулируя, Феррер старался разобраться в криках и ответить на них; ему искренне хотелось побеседовать с этой толпой друзей, но это было труднее всех дел, какие выпадали ему на долю за его долголетнее великое канцлерство. Иногда ему удавалось расслышать какое-нибудь слово и даже целую фразу, несколько раз повторённую отдельной группой, подобно тому, как взрыв мощной ракеты выделяется среди оглушительной трескотни фейерверка. И он то старался успокоительно ответить на эти крики, то попросту произносил слова, которые, на его взгляд, были всего более кстати. Таким образом, он всю дорогу говорил с народом: «Да, да, синьоры, хлеб, изобилие… я его сам отправлю в тюрьму, он понесёт наказание… Si es culpable. Да, конечно, я прикажу — дешёвый хлеб… Asi es… вот именно, хочу я сказать: государь, наш король, не хочет, чтобы его верные подданные голодали. Голод. Боже мой! guardaos! как бы вам не пострадать, синьоры. Pedro, adelante, con juicio! Изобилие, изобилие… Посторонитесь чуть-чуть, сделайте милость. Хлеба, хлеба… В тюрьму, в тюрьму… Что такое? — спрашивал он одного, который влез прямо в окно кареты и что-то выкрикивал, то ли какой-то совет, то ли просьбу. Но тот не успел даже услышать обращённых к нему слов: «Что такое?», так как был тут же стянут вниз кем-то из толпы, заметившим, что его вот-вот придавит колесом. Так, давая на ходу ответы, среди не смолкавших приветственных возгласов, а порой и отдельных враждебных выкриков, правда, сразу же заглушаемых, Феррер в конце концов добрался до осаждённого дома благодаря, главным образом, усердию своих добрых помощников.
Те, что уже пробились, как мы сказали, к дверям с подобными же добрыми намерениями, упорно старались расчистить хоть немного места. Пустив в ход просьбы и угрозы, напирая то в одну, то в другую сторону с удвоенной энергией и с новым приливом сил, которые появляются по мере приближения к желанной цели, — им удалось в конце концов разделить толпу надвое, а затем и оттеснить её назад, так что между дверью и каретой, остановившейся перед нею, образовалось небольшое свободное пространство. Ренцо, играя роль отчасти форейтора, отчасти конвоира, прибыл вместе с каретой и сумел стать в одну из двух шеренг сочувствующих, которые служили и прикрытием для кареты и плотиной против напиравших людских волн. Помогая своими крепкими плечами сдерживать одну из этих волн, он находился на отличном месте и мог видеть всё происходящее.
Феррер облегчённо вздохнул, увидев перед собою эту небольшую свободную площадку и ещё запертые двери, или, вернее сказать, ещё не взломанные, ибо дверные крюки были уже почти выворочены, створки дверей расщеплены, продырявлены, раздвинуты, и через широкую щель виднелась цепь, погнутая, расшатанная и почти оборванная, так что она, можно сказать, едва удерживала дверные створки, не давая им окончательно раскрыться. Какой-то благожелатель крикнул в это отверстие, чтобы отпирали; другой быстро распахнул дверцу кареты; старик высунул голову, поднялся и, опершись правой рукой на плечо человека, распахнувшего дверцу, вылез из кареты и стал на подножку.
Народ теснился со всех сторон, поднимаясь на цыпочки, чтобы лучше видеть. Тысяча лиц, тысяча бород мелькали в воздухе, любопытство и всеобщее ожидание на мгновение заставили всех замолчать. Остановившись на подножке, Феррер бросил взгляд кругом, приветствуя толпу поклоном, словно с амвона, и, прижимая левую руку к груди, воскликнул: «Хлеба и правосудия!» Затем смелый и величественный, в своей длинной мантии, спустился на землю среди приветствий, возносившихся к небесам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97