Тем временем изнутри отперли, вернее сказать, закончили отпирание, оторвав остатки цепи со скобами, уже наполовину выдернутыми, и расширив отверстие ровно настолько, чтобы впустить столь желанного гостя. «Скорей, скорей, — говорил он, — отворяйте же, дайте мне войти; а вы, храбрецы, сдерживайте там толпу, чтобы она не ворвалась вслед за мной… ради самого неба! Устройте-ка проход. Да ну же, синьоры, я в одно мгновение! — Потом, обращаясь к находившимся внутри дома: — Полегче вы с этой створкой, дайте мне пройти. Ох, рёбра мои! Пожалейте мои рёбра! Теперь запирайте, нет, погодите, мантия-то моя, мантия!» — Действительно, её защемило бы в дверях, если бы Феррер весьма ловко не отдёрнул шлейф, который и исчез вслед за ним, словно хвост змеи, быстро ускользающей в нору от преследования.
Когда створки дверей захлопнулись, изнутри постарались подпереть их ещё крепче. А снаружи те, кто составил как бы лейб-гвардию Феррера, действовали плечами, руками и глоткой, стремясь удержать свободное пространство и вознося в душе молитвы, чтобы всё окончилось как можно скорей.
— Скорей, скорей, — торопил Феррер в прихожей слуг, которые тесным кольцом обступили его, ахая и охая на разные лады: «Храни вас господь, ваше превосходительство!»
— Скорей, скорей! — повторял Феррер. — Где же этот злосчастный человек?
Бледный как полотно, заведующий спускался с лестницы: его не то тащили, не то несли другие слуги. Увидев своего спасителя, он облегчённо вздохнул. Силы вернулись к нему — он стал несколько твёрже стоять на ногах, щёки его порозовели, он бросился к Ферреру со словами:
— Я целиком в руках божьих и вашего превосходительства. Но как же мне выйти отсюда? Весь этот люд жаждет моей смерти.
— Venga usted conmigo и будьте смелей: нас ждёт моя карета, — скорей, скорей. — Он взял заведующего за руку и повёл к двери, стараясь его подбодрить, а сам всё повторял про себя: «Aqui esta el busilis. Dioe nos valga!»
Дверь открылась. Первым вышел Феррер, преследуемый — за ним, съёжившись, прильнув к спасительной мантии, как ребёнок к материнской юбке. Тогда те, что охраняли свободное пространство перед домом, подняли руки и шляпы, образуя как бы завесу, чтобы укрыть заведующего от угрожающих взоров толпы. Он первым вошёл в карету и забился в самый дальний угол. За ним вскочил Феррер; дверца быстро захлопнулась. Толпа, в замешательстве наблюдавшая эту сцену, догадалась, что случилось, и разразилась бурей одобрений и проклятий.
Часть пути, которую оставалось сделать, могла оказаться самой трудной и наиболее опасной. Но народ высказался достаточно определённо: заведующего надо отправить в тюрьму. А пока карета стояла у дома, те, кто облегчил проезд Ферреру, настолько расширили проход среди толпы, что карета теперь могла ехать более быстро и без остановок. По мере её продвижения толпа, расколотая надвое и сдерживаемая по бокам, смыкалась позади неё, снова сливаясь.
Едва усевшись, Феррер наклонился к заведующему и предупредил его, чтобы он сидел, запрятавшись в самую глубь кареты и, ради самого неба, не вздумал выглядывать; предупреждение было излишним, Самому же Ферреру, наоборот, необходимо было всё время показываться, чтобы занять публику и отвлечь на себя её внимание. И в течение всего обратного переезда, как и до этого, он держал перед менявшейся всё время аудиторией речь, самую продолжительную и самую бессмысленную из всех, что когда-либо произносились. Время от времени он, однако, пересыпал её испанскими словечками, которые, обернувшись, быстро шептал на ухо своему съёжившемуся спутнику. «Разумеется, синьоры: хлеба и правосудия! В замок, в тюрьму, под мой присмотр! Спасибо, спасибо, большое спасибо! Нет, нет, не удерёт! Por ablandarlos. Вполне справедливо, разберём, увидим… И я желаю вам добра, синьоры. Строгое наказание! Esto lo digo por su bien. Справедливая такса, честная мета и наказание виновных. Пожалуйста, подайтесь в сторону! Да, да, — я честный человек, друг народа. Он будет наказан, разумеется, он негодяй, злодей! Perdone, usted. Ему плохо придётся, плохо… el es culpable. Да, да! Мы их подтянем, этих пекарей! Да здравствует король, да здравствуют добрые миланцы, вернейшие его подданные!.. Плохо придётся ему, плохо. Animo, estamos ya casi fuera.
И правда, они уже миновали самое большое скопление народа и были близки к тому, чтобы совсем выбраться на простор. Тут Феррер дал некоторую передышку своим лёгким, увидав подмогу — тех самых испанских солдат, которые, однако, оказались в конце концов не совсем бесполезными, потому что при поддержке и под руководством кое-кого из граждан помогли отправить с миром по домам некоторое количество народа и обеспечить свободный проезд карете, когда она уже выбиралась из толпы. При приближении кареты они выстроились в шеренгу и взяли на караул великому канцлеру, который и тут раскланялся направо и налево, а офицеру, поспешившему к нему, отдавая честь, сказал, сопровождая свои слова выразительным жестом: «Beso a listed las manos». Эти слова офицер истолковал в том смысле, какой они и имели на самом деле, а именно: вы мне оказали большую помощь! В ответ офицер ещё раз отдал честь и пожал плечами. Был самый подходящий момент сказать: «Cedant arma togae», но Ферреру было не до цитат, да, впрочем, зачем бросать слова на ветер, раз офицер не понимал по-латыни.
Вернулась прежняя храбрость и к Педро, когда он проезжал между двумя шеренгами наёмников, между мушкетами, столь почтительно взятыми на караул. Он совершенно оправился от недавней растерянности, вспомнил, кто он такой и кого везёт, и стал без дальнейших церемоний покрикивать на толпу, теперь уже достаточно поредевшую, чтобы с ней можно было обращаться таким образом, и, понукая лошадей, гнал их по направлению к замку.
— Levantese, levantese, estamos ya fuera, — сказал Феррер заведующему; тот, услышав эти слова, успокоенный тем, что крики прекратились и карета ехала полным ходом, разогнулся, расправил онемевшие члены, поднялся и, несколько придя в себя, стал рассыпаться в благодарностях своему спасителю. А канцлер, выразив заведующему своё соболезнование по поводу угрожавшей ему опасности и радость по поводу избавления от неё, воскликнул, хлопнув себя рукой по плешивой голове: — Que dira de esto su excelencia? Он и без того уже в скверном настроении из-за этого проклятого Казале, которое никак не хочет сдаваться. Que dira el conde duque, который дрожит от страха, лишь только листочек на дереве зашелестит сильнее обычного? Que dira el rey nuestro senor, который ведь обязательно хоть что-нибудь да узнает об этом столпотворении. Да и конец ли это? Dios lo sabe…
— Ох! что касается меня, то я больше не хочу вмешиваться в это дело, — говорил заведующий, — я умываю руки, сдаю вам, ваше превосходительство, свою должность и ухожу жить в пещеру, куда-нибудь в горы, буду жить отшельником, подальше от этих скотов.
— Usted сделает то, что потребует от вас el servicio de su mageetad, — с достоинством ответил великий канцлер.
— Его величество не пожелает моей смерти, — возразил заведующий. — В пещеру, подальше бы от них!
Что сталось потом с этим его намерением, об этом наш автор умалчивает. Проводив беднягу до замка, он больше о нём не упоминает.
Глава 14
Толпа, оставшаяся позади, стала редеть, растекаясь направо и налево, по разным улицам. Кто шёл домой, заняться, наконец, и своими делами; кто уходил за город, чтобы немножко подышать на просторе после стольких часов, проведённых в давке; кто искал приятелей поболтать о громких событиях этого дня. То же происходило и на другом конце улицы, где остатки толпы уже поредели настолько, что упомянутый отряд испанцев мог продвигаться, не встречая сопротивления, и вскоре выстроился у дома заведующего. Неподалёку всё ещё продолжали стоять плотной кучкой, так сказать, подонки мятежа — шайка негодяев, недовольных таким сравнительно мирным и неудачным исходом столь грандиозной затеи; одни ворчали, другие ругались, третьи держали совет и прикидывали, нельзя ли предпринять ещё что-нибудь; для пробы они подходили к злополучной двери, снова прочно припёртой изнутри, трясли и толкали её. При появлении отряда все они — кто быстрёхонько, а кто и не торопясь, словно он был просто зевакой, постарались улизнуть в другую сторону, уступив поле действия солдатам, которые и заняли его, выстроившись для охраны дома и всей улицы.
Однако на всех окрестных улицах продолжали толпиться люди, и как только сходилось вместе два-три человека, сейчас же около них останавливались ещё трое-четверо, целый десяток. Тут кто-нибудь отделялся от кучки, а там целая группа двигалась вместе — словно разорванные облака, оставшиеся после бури и несущиеся в небесной синеве, так что иной, посмотрев на них, скажет: «А ведь поди ж ты, погода-то ещё не совсем установилась». Подумайте только, какие пошли толки! Кто с жаром рассказывал о всяких случаях, свидетелем которых он был; кто повествовал о своих собственных деяниях, кто радовался благополучному исходу и восхвалял Феррера, суля великие беды заведующему; кто саркастически замечал. «Не беспокойтесь, его не убьют: волк волчьего мяса не ест»; кто ещё более злобно ворчал, что за дело взялись не так, как нужно, что всё это — обман и просто безумие поднимать такой шум, чтобы потом дать себя так провести.
Тем временем солнце село, все предметы приняли одну и ту же окраску, и многие, утомлённые пережитым за день, не имея больше охоты болтать в потёмках, стали расходиться по домам. Наш юноша, помогавший карете продвигаться, пока в этом была нужда, и как бы с триумфом пробравшийся вслед за нею между рядами солдат, обрадовался, увидев, что карета свободно мчалась и была вне всякой опасности. Он прошёл немного, замешавшись в толпе, и выбрался из неё на первом же повороте, чтобы и самому вздохнуть на просторе. Сделав всего несколько шагов, взволнованный таким многообразием чувств и образов, столь неожиданных и смутных, он ощутил сильную потребность в пище и отдыхе и начал глядеть по обеим сторонам улицы, отыскивая вывеску какой-нибудь остерии, ибо идти в монастырь капуцинов всё равно было уже слишком поздно. Шагая таким образом, задрав голову, он подошёл к какому-то сборищу. Прислушавшись, он понял, что происходило обсуждение предложений и планов на завтрашний день. Послушав немного, он не мог удержаться, чтобы не высказать и своё мнение: ему казалось, что для человека, столь деятельно участвовавшего в событиях, не зазорно внести и своё предложение. Всё виденное им в течение дня привело его к убеждению, что отныне для успешного осуществления какого-нибудь дела достаточно снискать сочувствие тех, кто разгуливает по улицам.
— Уважаемые синьоры! — крикнул он в виде вступления, — позвольте и мне высказать своё скромное мнение. А скромное моё мнение таково, что не только в вопросе о хлебе совершаются всякие несправедливости. Сегодня все мы увидели, что если заставить себя выслушать, то добьёшься справедливости, — значит, надо действовать дальше, пока не будут устранены все другие злодейства и пока люди не заживут по-христиански. Разве вам неизвестно, синьоры мои, что существует шайка тиранов, которые поступают противу десяти заповедям и глумятся над честными людьми, которые к ним никакого отношения не имеют? Они творят над нами всяческие насилия и всегда оказываются правыми. И даже совершив злодеяние из ряда вон выходящее, они разгуливают, ещё выше задрав головы, словно они кого-нибудь облагодетельствовали. Наверно, и в Милане их достаточно.
— И даже слишком, — раздался чей-то голос.
— Вот я и говорю, — продолжал Ренцо, — у нас тоже рассказывают всякие истории. Да и дела сами за себя говорят. Допустим, для примера, кто-нибудь из тех, про кого я говорю, живёт и в деревне и в Милане: коли он дьявол там, не захочет же он быть ангелом здесь, — я так думаю. Вот и скажите мне, синьоры мои, приходилось ли вам когда-нибудь видеть хотя бы одну такую рожу за решёткой? И, что гораздо хуже (уж это я знаю наверняка), есть и указы, напечатанные и грозящие им наказанием, и не какие-нибудь пустяковые указы, нет, преотлично составленные, так что лучшего и желать нечего. Там все эти мошенничества ясно описаны, именно так, как они и происходят; и за каждое — своя кара. Ведь так и сказано: кто бы там ни был, худородные ли люди и простонародье, ну и так далее, почём мне знать. Теперь пойдите вы и скажите учёным людям — этим книжникам и ханжам, — чтобы они заставили рассудить вас, как гласит указ, — вас послушают не больше, чем папа — мошенников, — голова закружится у всякого порядочного человека. Значит, ясно, что королю и всем, кто у власти, хотелось бы, чтобы негодяи были наказаны, — только ничего из этого не выходит, потому что все они заодно. Значит, надо их разъединить: надо завтра же пойти к Ферреру, так как он порядочный человек, обходительный синьор. Вот сегодня было видно, как ему приятно быть среди бедных людей. Он старался прислушаться к доводам, которые ему приводили, и охотно на них отвечал. Надо идти к Ферреру и всё объяснить ему, и я, например, смогу порассказать ему кое-что, потому сам, своими собственными глазами видел один указ, с разными гербами вверху, и составлен он был теми тремя, что сейчас у власти. Под указом стояло имя каждого из них, красиво так напечатанное, и одно из этих имён — Феррер, — я сам видел, своими глазами. Так вот указ этот защищал как раз таких, как я, но один учёный, которому я сказал, чтобы он, значит, похлопотал обо мне, чтобы вышло по справедливости, как того хотели эти три синьора, и среди них опять же Феррер, этот синьор доктор, который мне сам и показал-то этот указ, — в этом-то вся и штука! — сделал вид, будто я мелю чепуху. Я уверен, если этот почтенный старец услышит об этих штуках, — ведь он же не может знать обо всех, особенно о тех, что творятся не в Милане, — он не захочет, чтобы на свете были такие порядки, и найдёт против них хорошее средство. Опять же и они, если издают указы, то для того, чтобы их слушались, — ведь это же наглость, эпитафию с их именем не ставить ни во что. А если насильники не хотят склонить головы и буйствуют, то наше дело явиться тут ему на помощь, как это было сегодня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97