– Значит, не зря идем.
– Хоть кто-нибудь, да есть… – согласился Андрей.
– Это значит также, – добавил проводник, – что Гитлеру не часто удается запускать сюда свои когти. Там, куда он повадится ходить, от куриного царства и следа не остается.
Деревня показалась, когда вышли на край кладбища. По виду – так и не Грибки вовсе: знакомый тополь не маячит при входе в улицу, не машет старыми крыльями мельница на противоположной околице. Постройки тоже не похожи на те, что помнились Андрею. А может, эта предвесенняя дымка туманная, наплывшая с востока вместе с бледно-сизым рассветом, так переиначила деревню, что не узнать?.. В лесу-то без дымки, а тут вся прогалина от кладбища до крайних построек закутана в белое знобкое марево.
– Вот вы и дома, – сказал проводник.
– Да-а, дома, – вздохнул Андрей и чуть не бегом бросился вперед.
– Погодите! – остановил его Зайцев. – Сначала я схожу туда один.
– Зачем же? – не согласился проводник. – Я схожу, мне сподручнее. Ни оружия у меня, ничего. Если нету никого, чиркну спичкой, а если кого встречу, подам голос.
– Никакого дьявола там сейчас нет! – уверенно заявил Андрей. – А если кто и есть, то спит сейчас как пеньку продавши. Пойдем вместе, только свернем вон к тем плетням на выгоне. А вам большое спасибо, – повернулся он к проводнику. – Возвращайтесь, до утра вам надо бы все «кордоны» пройти.
– Нет, товарищ командир, – запротестовал проводник, – не могу вас тут оставить. Наказано мне довести вас до места, а то, не приведи господь, случится что-нибудь, как я в глаза Климу Филипповичу посмотрю?
И пошел проводник в деревню один. Пошел прямо по дороге.
А обратно отправился только тогда, когда Андрей был уже возле своего двора.
Двор… Там, где когда-то была изгородь, стоят лишь обгоревшие столбы. С левой руки, если идти двориком к хате, был садик, объект неустанной заботы отца Андрея. Место тут низменное, каждую весну заливало водой. Несколько лет отец таскал сюда землю. Таскал корзиной – кобылку берег для более важных работ. Не будь снега, и сейчас можно бы увидеть большой пруд, который отец когда-то выкопал. Землю также выносил корзиной: лучший пласт – на сад, глину и гравий – во двор, в пригуменье.
Теперь садика нет, из-под снега торчит лишь старая седельчатая малиновка, памятная Андрею с самого детства. На нее удобно было залезать, потому летом не могло созреть ни одно яблоко, а зимой на ветви ставили силки и клетки для синиц.
Все здесь было близким, родным, каждая поделка просилась, чтоб глянули на нее знакомые глаза, вспомнили ее прошлое… Вон хатка в конце дворика. Андрея так и тянет к ней. Вроде засветилось в окнах. И тотчас погасло. Окна слились с потемневшими стенами.
Прильнув к окну, Андрей заметил через щелку, что свет в хате не погас, просто окна занавешены постилками. У припечка стоит мать и, держа толкач обеими руками, толчет что-то в ступе. Рядом дежурит опаленный «дед» с зажженной лучиной в зубах.
Все это Андрей видел в годы детства, в гражданскую войну. Только мать тогда была моложе, толкач держала одной рукой…
Он тихо побарабанил в окно. Мать перестала толочь, насторожилась. На полушубок Андрея стучится капель о крыши: тук-тук-тук… Показалось, будто мать тоже услышала это. Вот она осторожно, не зацепить бы ненароком, обходит «деда» с лучиной. Тихими, мелкими шажками подходит к окну. Нагибаться ей почти не надо. Была небольшого роста, а теперь вроде еще меньше стала. Ждет, всматривается в ту же щелку, в которую смотрит Андрей. Лицо изможденное, глубокие морщины видны и при неровном дрожащем свете лучины. Из-под черного платка выбились пряди седых волос.
Андрей постучал еще раз. Старушка отпрянула от окна, спросила обрадованно:
– Костя, ты?
– Это я, мама, – сказал Андрей. – Откройте…
…В хате старушка суетилась, хваталась то за одно дело, то за другое, не зная, чем и как угодить таким нежданным гостям. И всякий раз с какой-то опаской обходила «деда». Видать, была у него дурная привычка падать при самом малом прикосновении, а спичек в хате – небогато. Андрей взял «деда» за «шкирку», поставил в угол возле стола. Тут не так сподручно ему падать.
– Я сейчас печь затоплю, – снова захлопотала мать, – да сварю вам чего-нибудь горяченького.
– Не беспокойтесь, мама, – остановил ее Андрей, – кое-что мы прихватили с собой… Да и не знаю, как хлопцы, а я еще не проголодался.
– Мы тоже, – подтвердил Зайцев, внимательно разглядывая ступку и толкач. – Что это у вас за фабрика такая? – заинтересованно спросил он у хозяйки.
– А разве у вас нет таких? – в свою очередь спросила старушка.
– Не встречал.
– Откуда же вы, коль так?
– Из Сталинграда, мамаша, – ответил Зайцев.
– И у нас уже много лет не было таких, как вы говорите, фабрик, – сказала мать, – а теперь вот снова довелось…
И вдруг умолкла, заспешила в сени.
– Это как же надо?.. – любопытствовал Зайцев. – Вот так? – Высоко поднял толкач и с силой опустил в ступу. Сухой ячмень брызнул на пол.
– Э-э, брат, не так, – засмеялся Андрей. – Сначала надо потихоньку, и бить посередке, а не сбоку. Вот, гляди! – Он взял у Зайцева толкач, оперся левой рукой на край ступы, поплевал на ладонь правой и начал не спеша, равномерно толочь.
– И долго так тюкать? – спросил Зайцев.
– Смотря как толочь.
– А что же потом?
– Выйдет кутья, – сказал Андрей. – Так у нас говорят, а вообще – ячменная крупа, каша.
– Не хотел бы я такой каши, – собирая с пола зерна, заявил Зайцев.
Вошла мать.
– О, уже и помощники у меня объявились! – шутливо сказала она. – И ты не забыл, Андрейка? Хотя в детстве вроде мало толок.
– Кутью мало, – согласился Андрей, – а пшено приходилось. Еще и теперь больше всего люблю пшенную кашу с молоком.
– Как же ты, сынок?.. – начала мать, но вот повернулась к Зайцеву: – Да не собирайте с пола, сейчас подмету.
Лицо ее стало еще озабоченнее, морщины глубже.
– Давно я тебя, сынок, не видела. Откуда идете? Верка где?
– Не знаю, где Вера, – с грустью ответил Андрей, – расстались мы с ней на одной дорожке, далекой-далекой… Поговорим, мама, обо всем поговорим! Давайте сначала мы вам поможем в чем-нибудь. Дрова у вас есть?
– Да есть, есть, – успокоила мать. – Я сама все сделаю. Вы раздевайтесь да приляжьте с дороги, пока я готовлю.
– А у вас тут из фашизма никакого антихриста нет? – деланно равнодушно, словно о каком-то пустяке, спросил Зайцев.
– Это из немцев? – переспросила мать.
– Вот-вот!
– Из немцев не было эти дни, а так есть… Не переводятся, – мать словно смутилась, чего-то не досказав.
– А Костя дома? – спросил Андрей. Спросил и вздрогнул. Но вида не показал. Вопрос прозвучал так по-домашнему, будто всего лишь час-два назад они виделись с братом.
– Нет, нету, – ответила мать. Ее голос тоже был таким, как и в те давние времена, когда в хате шел будничный семейный разговор… Только руки, когда она отставляла заслонку, заметно задрожали.
– Где же он? – приглушая тревогу, спросил Андрей.
– Поехал вчера в лес, дров хотел привезти, да что-то задержался.
– А вообще-то он дома?
– Был, слава богу, дома, – удивленно глянув на старшего сына, ответила мать. – Где же ему быть? Приедет, поговорите.
Зайцев все-таки принес дров. Хотел сходить и за водой, но далеко колодец, не отважился. Спать боец не ложился, ватника не снимал. Все время держался поближе к печке и, понятно, больше мешал хозяйке, чем помогал. Время от времени он выбегал в сени, выглядывал в оконце на улицу: из окоп хаты просматривались только двор и огород. Слазил он и на чердак, и хозяйка не удивилась этому, поняв, что на всякий случай хлопец должен знать все ходы и выходы.
Когда стало светать и с окон сняли маскировку, мать увидела, что у хлопца под ватником желтеет кобура, а на поясе висит несколько круглых граненых железяк величиной с гусиное яйцо. Потому в сумерках хлопец и выглядел таким полным. Железяки приторочены к ремню блестящими зацепками, и когда Зайцев нагибался – подать полено, поднять на припечек чугун с водой, они сползали по ремню на бок. Заметив это, мать стала опасаться своего помощника, не позволяла нагибаться: мало ли какое оружие бывает, упадет да разорвется…
Припомнилось ей, как в гражданскую войну к ним в хату зашел один красногвардеец. Сел к столу, начал оправлять одежду, а у него и выпало что-то круглое и длинное, как скалка. Хлопнулось об пол и покатилось под припечек, возле которого в это время стояла хозяйка, дети путались под ногами в ожидании горячей картошки. Красногвардеец подхватил эту скалку, приложил к своему уху. Послушал, послушал, да и спрятал за пазуху.
Дети тогда ничего не поняли, а мать чуть не обомлела от страха.
Андрей, раздевшись, лежал на крайней от печи кровати, завешенной рядном. Во всем теле чувствовалась усталость. Хорошо бы вздремнуть, да сон не шел. Миша Глинский рядом сладко посапывает, Зайцев беспрестанно балагурит… А его, Андрея, одолевают неспокойные, противоречивые мысли. Думалось о Косте: почему он дома, почему мать говорит о нем вполголоса?..
Зайцев вышел в сенцы. Через реденькую ткань рядна Андрей видит: к кровати подходит мать, стоит, скрестив на груди руки, смотрит на него с умилением, хоть, верно, и ничего не видит сквозь рядно. Губы чуть-чуть шевелятся – старушка тихонько шепчет что-то – понятно, душевно-ласковое, материнское. На родном лице прибавилось морщин да бледности… Некогда так же вот подходила она к детской постельке, склонялась над сонным Андреем и тихо-тихо шептала: «Спи, мои сынок, спи, мой маленький…»
А Андрей иной раз не спал в такие минуты, слышал все, что она шептала. И хотелось обхватить руками материнскую голову, крепко-крепко прижать к себе.
Старушка тяжело вздохнула, медленно отошла к печке. Андрей слышал, как она что-то сгребает с припечка, поправляет кочергой поленья. Когда вернулся в хату Зайцев, она еще долго возилась у печи, потом потихоньку начала расспрашивать хлопца и про него самого, и про сына.
– Вы, небось, только по пути сюда зашли, а сами идете куда-то далеко?
– Не знаю, мамаша, не знаю, – отвечает Зайцев, – однако думаю, что дальше никуда не пойдем.
– Откуда же вы идете?
– Из леса, вестимо.
– Ну, а кто же у вас за старшего? Вы или Андрей? Или, может, этот молоденький?
– Все на одной линии, мамаша.
– Как это?
– А так, что все мы тут старшие. Младшего между нами никого нет.
Старушка поняла, что хлопец не хочет серьезно отвечать на ее вопросы, и замолчала. Нет, не обиделась: кто знает, может, по ихней-то военной службе так и положено говорить с незнакомыми? Только уж больно тяжело на душе. Она так рада сыну, чует сердце, что пришел он к ней и к своему брату. Сердце чует, что он и теперь такой же, каким был, но не оставляют ее тревожные мысли об одном соседском сыне. Он тоже не так давно пришел домой, сначала будто бы на побывку, проведать родителей, но миновали день, неделя, вот уж скоро месяц пойдет, а он все сидит и сидит за печкой. Теперь уже мать его при встрече с людьми говорит: болен, мол, сынок-то. Скажет, а сама опускает глаза, не может смотреть людям в лицо от срама. Старик-отец почернел за эти недели. До войны не упускал случая похвалиться, что сын скоро будет командиром и останется в Красной Армии надолго. Об Андрее как-то с насмешкой сказал, мать это хорошо запомнила: «Ну, что твой? Поставят над детьми командовать. А моему целую роту, а то и батальон настоящих бойцов могут дать!»
– Полк дадут, – подсказали со стороны.
– Могут и полк дать при некоторых обстоятельствах, а что вы думаете?
Все дни перед приходом Андрея мать, бывая на улице, старалась не заглядывать на соседский двор, таким мрачным он ей казался, будто только что оттуда вынесли покойника.
Избави бог, она не думала так о своем сыне, но сердцу хотелось незамутненной правды. Когда все ясно, тогда и муки меньше.
Мать снова тихонько подошла к кровати, и Андрей отвернул рядно.
– Присядьте, мама, на минутку, – попросил он.
– Так у меня там в печке все… – забеспокоилась старушка. – А разве ты не спишь? Чего же ты?.. Целую ночь, поди, шли, притомились.
– Посидите минутку.
Мать присела на краешек кровати.
– Вы не ждали, что я приду, – спросил Андрей, – и ничего не слышали обо мне?
– А где же я услышу? – зашептала мать. – С той поры, как пришел Костя и сказал о тебе, ничегошеньки мы не слышали и не знали. Я было слегла тут, думала – не встану, когда доведались, что у тебя так с ногой было. А как начала двигаться, стала выправлять Костю к Вериным родителям. «Иди, – говорю, – сынок, проведай, как там. Дорогу ты знаешь. Где пешком, а где, может, подвезут. Дома с работой я сама как-нибудь управлюсь…»
– И Костя ходил туда, к нашим?
– Ходил, да никого не застал. Я же говорю: придет, сам все расскажет. А как у тебя, Андрейка, теперь с ногой? Она у тебя и в детстве побаливала.
– Сейчас не болит, – заверил Андрей, – совсем не болит. Приходится и ходить много, и верхом ездить – пока ничего!
– Ну и слава богу, сынок, – обрадовалась мать, – дай бог, чтобы не болела.
Она положила на плечо Андрею огрубевшую, но по-прежнему ласково-теплую ладонь, склонилась к его лицу. Потом провела рукой по боку до пояса и вдруг отшатнулась, стала осматривать одежду Андрея.
– Чего вы? – не догадываясь, в чем дело, спросил Андрей.
– И у тебя, сынок, эти самые, как их?.. Вон, что у хлопца на ремне…
– Гранаты? – засмеялся Андрей. – Без них, мама, нельзя на нашей службе, да еще в дороге.
– А я их очень боюсь, – призналась старушка. – Еще, не дай бог, ненароком упадет или ударится обо что-нибудь.
– Ну и что?
– Так разорвется ж!
– Нет, сама не разорвется, – объяснил Андрей. – Тут все так сделано, что она разрывается только тогда, когда сорвешь одно приспособление да бросишь ее далеко.
– Кто же вы, мой сынок? – не в силах больше скрывать своих сомнений, взволнованно спросила мать. – То ли красноармейцы-командиры, то ли партизаны эти самые, то ли, не дай бог…
Андрей ласково взял старушку за руку. Рука ее дрожала.
– Я слышал мама, как вы допытывались об этом у Зайцева. Он ничего не мог сказать, а я скажу. Мы партизаны, я командир партизанского отряда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49