Что интересного мог найти Цунэмори в книгах Конфуция о четырех древних правителях-мудрецах? Сам-то он притворялся, что слушал, но проспал все лекции, разъяснявшие учение великого китайца. Наставления Конфуция использовались, чтобы убедить воинов и простых людей подчиняться высшей власти. На каких основаниях определил Конфуций этот кодекс, управляющий поведением людей? Что он улучшил за свою жизнь, какие деяния совершил? Разве в Китае перестала литься кровь? Или воры стали праведниками? Лжецы перевоспитались?
— Глупый мой брат! — сказал наконец Киёмори. — Зачем ты забиваешь свою бестолковую голову этой чепухой? При дворе есть декоративная ширма с изображениями мудрецов, и люди верят, что они наполнятся мудростью, если просто посидят в той комнате с картинками. И ты тоже предполагаешь набить свою голову тем, что возьмешь от мудрецов? Глупость какая! Мы же не аристократы! Они кормят нас, а когда прикажут, разве не должны мы немедленно броситься убивать даже тех, кто не причинил нам никакого вреда? Разве мы не полностью в их власти? Брось эти книги — хватит!
Киёмори лежал, растянувшись на спине в дверном проеме; верхняя половина его туловища находилась в комнате, а ноги он свесил через край веранды. Вокруг жужжали москиты, но он не обращал на них внимания, пристально глядя на поглощенного чтением Цунэмори. Киёмори был раздосадован и внутренне начинал закипать от злости; отец давно лег спать, все слуги заснули, и лишь упорный Цунэмори так долго не ложился. Зануда он, его младший брат, так не похож на него темпераментом, хотя у них одна мать. Докучливые мысли просачивались сквозь мозг Киёмори, как упорные капли дождя через дырявую крышу. Он подумал, может ли их различие с братом объясняться тем, что у них разные отцы. Нарочито зевнув, он пробормотал себе под нос:
— Ну, пора идти. Еще одна прекрасная лунная ночь. — Киёмори резко поднялся и просунул ногу в мокрую от росы сандалию, стоявшую возле веранды.
— Куда идешь?
— Я и несколько моих друзей-стражников обещали встретиться с Ватару в лунную ночь, когда он выведет жеребца побегать.
Цунэмори взглянул с недоверием:
— Что? Выводить жеребца так поздно?
— В этом нет ничего необычного. Перед скачками наездники тайно испытывают лошадей.
— Ты врешь!
— Что? — гневно крикнул Киёмори, уставившись на яркое сияние вокруг светильника.
Цунэмори быстро встал из-за стола, подошел к брату и прошептал:
— Кланяйся от меня матушке. Возьмешь это? — Киёмори задохнулся от удивления, почувствовав, что брат пихает ему за пазуху письмо. — Ведь она разрешила тебе приходить к ней? И я так хочу ее увидеть. Она бросила отца, но она же по-прежнему моя мать. Я дождусь, пока придет мое время встретиться с ней. Передай ей теми же словами… Да и в письме все это есть.
По щекам Цунэмори катились слезы. Киёмори видел, как каждая капля ловила блеск луны. Нелепо! Какие у него причины добиваться встречи с матерью? Однако смягченный видом плачущего брата, Киёмори ласково сказал:
— Ты ошибаешься, Цунэмори. Я собираюсь сдержать обещание, данное Ватару.
— Не пытайся меня обмануть, — настойчиво возразил Цунэмори, — здесь были гости, сказавшие отцу, что видели тебя рядом с особняком Накамикадо.
— Нет! Кто же рассказывает подобные сказки?
— Фудзивара Токинобу. Он — один из немногих придворных, которым отец доверяет, и я не сомневаюсь в его словах, — ответил Цунэмори.
— Значит, этот старикан недавно заглядывал к нам?
— Во дворце нельзя говорить обо всем, поэтому он пришел сюда.
Киёмори почесал в затылке:
— Попался! Если так много людей знают об этом, нужно и мне сознаваться. Я возьму твое письмо к матушке, Цунэмори. Должен сказать, отец разрешил мне бывать у нее, когда я захочу.
— Тогда возьми меня с собой! — крикнул Цунэмори.
— Идиот! — взорвался смущенный Киёмори. — А об отце ты подумал? Ни к чему говорить ему о моих ночных побегах, и помни: Мокуносукэ — ни слова!
Киёмори ушел, перепрыгнув через стену. Заплаканное лицо брата какое-то время маячило впереди, но вскоре он забыл о Цунэмори. Над ним простирался Млечный Путь. Ночной ветер охлаждал его разгоряченное тело. Куда он шел? Киёмори не знал. Из-за чего сегодня он такой неугомонный? Эта причина, как ее ни называй, приводила его в мечтательное состояние, заставляла сходить с ума, плакать, лишала сна, доводила до отчаяния. Он верил в некое Высшее существо, как и те буддисты, проповедовавшие добродетельную жизнь. Он мучительно размышлял о человеке, от которого унаследовал свою дикую кровь. Было ли это наследственное безумие, переданное ему матерью или прежним императором? Если так, то отвечает ли он за свои действия? Ему не хватало храбрости одному посетить «веселые кварталы» на Шестой улице, но если бы в тот момент Морито был рядом, Киёмори немедленно пошел бы к тем женщинам, к любым женщинам и даже к лисе, принявшей образ женщины в лунном свете. Что угодно и кто угодно, лишь бы унять эту силу, этого дикого зверя, бушевавшего в нем. Любая иллюзия, которая успокоит зверя, уложит его отдохнуть… Коснуться какой-нибудь женщины… встретить сейчас, случайно.
Киёмори продолжал идти словно в бреду. Каким-то непонятным образом он вдруг очутился под стенами особняка Накамикадо. Эти стены были гораздо выше той, что дома. Он знал, что покои матери располагаются в восточном крыле. Ему вспомнились ее слова на скачках у реки Камо: «Приходи навестить меня… Рурико составит тебе приятную компанию». Но Рурико слишком красива, она происходила из слишком знатной семьи, чтобы заинтересоваться простым мечтательным молодым человеком из воинского сословия. Все же ему ничего не мешало попробовать встретиться с ней под предлогом посещения матери. Не любовь заставляла его искать с ней встречи, но мечты.
Всякий раз, когда он приходил сюда, от храбрости не оставалось и следа. Киёмори винил свою робость, и все сильнее приводила его в уныние та жалкая фигура, какую он собой представлял. Пока юноша стоял там, в старой одежде и поношенных сандалиях, в его пылком воображении проносились многочисленные истории о придворных, которые он слышал ежедневно — например, об аристократе, легко похитившем принцессу, как он увез ее в чистое поле, где волновалась высокая трава и цвели хаги, как провел с ней всю ночь, пока на рассвете луна не начала бледнеть и роса не украсила ее ресницы, и как затем незамеченным прокрался с ней обратно. Киёмори думал о придворных, небрежно ронявших любовные записки в дворцовых залах, где проходили придворные дамы, и ждавших ночи, которая дарила им прикосновение волнистого локона или горячих губ… Ну почему судьба не благосклонна так же к нему? Он трус! Если бы избавиться от этого неодолимого страха!
В ту ночь Киёмори твердо решил выполнить все до конца. Он уже залез на стену, но его снова охватила нерешительность. Пылкое воображение рисовало дикие картины. Постой! Холодный ветер остудил потное тело, и сквозь безумные видения юноша услышал слова Мокуносукэ: «Кем бы ты ни был, в конце концов, ты человек не хуже других, с руками и ногами». Сын императора или результат интрижки, разве он не дитя неба и земли?
Вдруг ему захотелось посмеяться над собой, похохотать прямо там, на таком высоком сиденье. Он посмотрел вверх, на Млечный Путь, проложенный по небу. Неплохо, совсем неплохо сидеть одному под таким огромным осенним небом!
Что это было? И еще раз!
Вдалеке огненный язык лизнул небо. Киёмори пристально посмотрел в сторону крыши, находившейся внутри городских стен. Ничего необычного — просто еще один пожар. В те дни пожары были нередки. Пока красное свечение распространялось, он думал о многих простых людях, сжавшихся, забывшихся в беспокойном сне, в то время как легкомысленные и изнеженные аристократы правили в роскоши; два правительства плели интриги друг против друга, а жестокие вооруженные монахи бунтовали. Это голодное пламя, так жадно подпрыгивавшее к небу, было языком голодающих масс, простых людей, кому оставалось единственное средство протеста — поджигать имущество тех, кто им ненавистен. Он вспомнил самые недавние пожары: ворота Бифуку, Западный квартал, усадьба высшего канцлера. Как наблюдала за разрушением униженная беднота, а также воры, чье существование зависело от процветания дома Фудзивара, и как они злорадствовали под дождем из искр и пепла!
Киёмори спрыгнул со стены — наружу — и бросился бежать в направлении неясного шума, начинавшего заполнять улицы.

Долгие, сплошные осенние дожди не способствовали хорошему настроению, правда, в этом году ни одна из рек — ни Камо, ни Кацура — не вышла из берегов. На Северных горах уже начинала увядать листва.
До паломничества к храму Ниннадзи оставалось всего лишь десять дней, и дворцовая стража готовилась к этому событию. Хотя Киёмори по-прежнему ощущал неуверенность в себе, новые обязанности ему нравились. Его возвели в шестой ранг, он стал офицером стражи и должен был верхом сопровождать императорскую карету; свою службу Киёмори собирался нести безупречно. Он допоздна оставался во дворце и возвращался домой ночью, слишком голодный и усталый, чтобы предаваться праздным мечтам.
Незадолго до полуночи 14 сентября Киёмори находился в своей комнате, когда до него донесся приближавшийся топот. Это бежал Хэйроку, управляющий. Он прокричал, что из дворца верхом прибыл гонец. Молодому господину нужно было немедля надеть доспехи и отправляться на службу.
Что означал этот внезапный вызов? Киёмори поднялся с постели. Впрочем, он не слишком удивился. У Цунэмори же от возбуждения стучали зубы, и ему с трудом удалось произнести первую фразу:
— Это что — война?
— Не знаю. В наше время все может быть.
— Может быть, монахи с горы Хиэй или из храма Кофукудзи пришли в столицу вместе с наемниками, чтобы снова подать прошение властям?
Киёмори открыл сундук с доспехами и достал латы, наголенники и набедренники. Начав облачаться в тяжелые доспехи, он обратился к Цунэмори:
— Сходи в покои к отцу. С тех пор как мать ушла, некому помочь ему надеть доспехи.
— С ним Мокуносукэ. Мне тоже одеваться?
Киёмори невольно улыбнулся:
— Ты остаешься здесь и присмотришь за маленькими, чтобы не плакали.
По всей территории усадьбы разносился цокот копыт и слышались сердитые крики. Слуги, исступленно переругиваясь, выводили из конюшни лошадей, несли из кладовых оружие и сосновые факелы. В открытом дворе, где обычно собирались слуги, верхом на лошади сидел Тадамори. Увидев Киёмори, он приказал Мокуносукэ открыть ворота, пришпорил лошадь и выехал со двора. Шестнадцать или семнадцать слуг с алебардами гуськом побежали следом, спеша догнать Тадамори.
Ничто не нарушало покоя сонных улиц, и Тадамори приказал своим людям осторожнее обращаться с огнем. Со всех сторон дворцовой стены на воротах висели засовы, и разочарованным разгоряченным воинам пришлось направиться к Ведомству стражи — там ворота оказались открыты. За деревьями они увидели огни в главном здании дворца и почувствовали — случилось что-то необычное. Тадамори дожидался посланец: с ним хотел переговорить помощник его величества. Тадамори проехал внутренние ворота и исчез во дворце.
Тем временем Киёмори прибыл к Ведомству стражи. Оставив лошадь слуге, он протиснулся через плотную толпу стражников и вооруженных людей, окружавших здание, надеясь из раздававшегося со всех сторон гомона выудить хоть какое-нибудь объяснение такому сбору людей.
— Чужая душа — потемки. А ведь только в прошлом месяце мы собирались в доме Ватару в Ирисовом переулке.
Лица, лица, лица. Ничего, кроме возбужденных лиц и возбужденных речей.
— Да, я был там в ту ночь. Мы здорово выпили и подшучивали над Ватару — предлагали любоваться луной на кухне, а не в саду…
— Это было совсем в духе Ватару — представить свою жену таким изящным способом.
— Даже лунный свет казался слишком грубым для нее, когда она повернула к нам неулыбчивое лицо.
— Она была сама элегантность, словно белоснежный пион, хотя и только что вышла с кухни…
— Как веточка с цветками груши весной!
— Ах, какая жалость! Ужасно жалко!
Проявляя больше чувства, чем считалось допустимым среди стражников, один из них сокрушался:
— Хотя она являлась женой другого, я должен сказать: она была неописуемо прекрасна. И вот Кэса-Годзэн убита…
Киёмори не верил своим ушам. Умерла Кэса-Годзэн? Убита? Этот образ в его сердце был таким живым, что он отказывался поверить в ее смерть. С ней случилось самое ужасное. Юноша чувствовал, что может найти такие слова, превозносящие ее красоту, каких не подберет ни один из собравшихся здесь. Но она была женой другого, и ему, как он считал, нельзя и помыслить о ней. Теперь, когда все вокруг говорили о Кэса-Годзэн, он уже не боялся признаться себе, что восхищался ей. Юноша грубо проложил себе дорогу в толпе, как человек, твердо решившийся на дело, которое касалось лишь его одного.
— Это правда? Ошибка исключена? А убийца? Кто убийца? — спросил Киёмори.
Кто-то заговорил с ним, но он не обращал внимания.
— Господин тебя зовет.
Киёмори обернулся и поспешил к внутренним воротам, где ждал отец. Он не узнал отца в заговорившем мужчине.
— Займи пост в начале дороги Курама у Первой улицы, — приказал Тадамори, — и проверяй всех проходящих. Каждого мужчину считай подозрительным. Никого не пропускай, не обыскав. Не позволь убийце сбежать. Он может замаскироваться, не дай себя обмануть.
Киёмори не мог больше ждать.
— Кто этот человек, которого я должен схватить? — прервал он отца.
— Воин Эндо Морито.
— Что? Морито убил Кэса-Годзэн?
— Да, убил, — с горечью ответил Тадамори. — Он опозорил доброе имя императорской стражи из-за — подумать только! — своей безрассудной страсти к чужой жене.
В этот момент дядя Морито, Эндо Мицуто, быстро прошел через внутренние ворота, пряча глаза и отворачивая осунувшееся лицо. Он быстро проскользнул мимо, будто стремясь сбежать. Все присутствовавшие провожали его пристальными взглядами, словно он был сообщником убийцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76