Он сожалел, он ужасно сожалел о том, что приехал… но в самом ли деле? Он получил свою книгу, первые странноватые ее главы, повествовавшие вовсе не о том, что он хотел.
Но Том не собирался сдаваться, следовало воспользоваться этим летом, воспользоваться семьей и закончить свою книгу.
Джон Дауни, искалеченный на войне ветеран.
Как же он относился к интрижке своей жены с вездесущим Питером Лайтоулером? Дауни… такой ранимый, такой патетичный… но что еще ему оставалось? Отравленный горчичным газом калека, заточенный в кресло на колесиках. Оттуда он и идет — запах аммиака.
Удобно устроившись за столом, в кресле Ренни Макинтоша, ожидая, пока в нем не пробудится вдохновение, он ощутил внезапный холод. Карандаш вывалился из рук.
Аммиак сочился по длинному коридору, изгоняя дыхание из его тела.
С этой вонью ему не справиться, она убьет его.
И все же чистая бумага ждала, и карандаш лежал рядом — так мог бы положить его только художник, — указывая острием в начало листа.
Том снова взял карандаш — медленно и нерешительно. Нужно было еще кое-что. Задержав дыхание, словно ожидая прикосновения ножа хирурга, он подошел к пианино. Ноты песен Дюпарка лежали открытыми на клавиатуре.
Распахнуть объятия, усталые от ожидания,
Сомкнуть их на пустоте!
И все же всегда простирать к ней руки,
И вечно любить ее…
Карандаш был в его руке, отточенный и готовый.
Том вернулся к столу и начал писать:
«Руки его устают даже после того, как он расчешет волосы. Чтобы завязать шнурки на ботинке, нужно несколько минут; при этом приходится несколько раз передохнуть. Ему сказали, что лучше не будет. В легких его просто не осталось достаточно здоровой ткани, которая могла бы позволить ему дышать и делать что-либо, кроме самых скупых движений.
Отчаянные были дни, когда Джон Дауни впервые начал понимать собственные возможности. Увечье простерло свое влияние на все области жизни. Самое простое — не бегать, не играть в крикет и не проехаться на коне. Все это пустяк в сравнении с истинным унижением: ему не открыть окно, когда слишком жарко, не надеть пиджак, когда холодно. Не встать, когда женщина входит в комнату.
Запрещено. Не по силам.
— Вы должны ограничиться жизнью наблюдателя, — увещевал его один из рассудительных докторов. — Действия теперь не для вас. Книги, музыка… культура поддержит вас. Карты, шахматы. Я могу не говорить вам. — Доктор откинулся назад в кресле, закинув руки за голову. Он был стар, лыс и не следил за одеждой. Разговор этот состоялся как раз после войны. Десять лет назад. Он провел в приюте уже десять лет. Глаза доктора лучились симпатией, в голосе слышалась доброта. — Вы из университетских?
— Провел год в Кембридже, прежде чем шарик взлетел на воздух, — хрустнул он остатком своего голоса.
Доктор кивнул.
— Тогда читайте. Но не проводите много времени в одиночестве. И не думайте слишком много, это не поможет.
В этом он был прав. Все трудности из-за мыслей. Джон Дауни старался наполнить свои дни, раскатывая в кресле по приюту, разговаривая с другими калеками, знакомясь с несчастными, которым некуда было идти.
Могло быть и хуже. Все-таки его не мучила боль, он не сделался полным уродом, как Джорджи Грейвс, потерявший половину лица при мортирном обстреле.
В основном все калеки считали, что Джон легко отделался, и он понимал, что собратья его правы. Так было легче примиряться с приютом, обитатели которого были изувечены телом или духом. Джон знал, как ему повезло; он видел, как соседи сражаются с искусственными конечностями, с жуткими дневными кошмарами, с изоляцией, вызванной глухотой, болью, безумием или уродством.
Ему повезло и в том, что Элизабет приехала проведать молодого Джимми Чиверса. А потом познакомилась с приятелем Джимми, и он сумел рассмешить ее в первый визит.
Иногда по ночам он просыпается в холодном поту, понимая, насколько все зависело от удачи. Она уже дважды посетила Джимми, а он и не знал об этом. По чистой случайности они играли в шахматы, когда Элизабет приехала. Еще — в третий раз — ему повезло в том, что ей не нужно было от него ничего, кроме дружбы. Так он мог даже подумать о браке с ней, зная, что она не потребует большего. Их соединила спокойная, благородная дружба — прекрасная, пока они не поженились и не перебрались в дом.
Очутившись здесь, Джон понимает, что в Элизабет Банньер кроется больше, чем он предполагал, Невозмутимая поверхность дневной жизни скрывает непостижимые для него глубины. В ней есть нечто особенно одинокое, никогда не оставляющая ее скорбь. Джон не обладает достаточным умением, чтобы извлечь из нее секреты прошлого, он не имеет ключа к загадке. И считает это собственным недостатком.
Дни его в Голубом поместье просторны. Развлечений немного, если не считать книг. Гости редки, общественные события тоже. Маргарет и Элизабет всегда жили в стороне от местного общества, и хотя Элизабет всегда готова представить его соседям, он знает, что она чувствует себя не слишком легко за пределами дома.
Впрочем, скучать не приходится. Он думает, все время думает, невзирая на добрый совет доктора.
Он не может понять свою жену и полагает, что знает причину. Кто он такой… сушеная скорлупа, унылый циничный обломок. Пустой человек. Он ни на что не надеется. Брак с Элизабет Банньер кажется ему случайным отклонением в череде потерь и боли, складывающихся в жизнь человека. Он никогда не думал, что брак продлится навечно, но это ничего не значит. Джон считает, что скоро умрет, что надсаженное сердце, наконец, сдастся в неравной борьбе за воздух. Можно надеяться, что брак их протянется достаточно, чтобы она проводила его, однако он не рассчитывает на это.
Здесь в поместье все становится понятнее. Джон понимает, что Элизабет нуждается в большем, чем он может дать. Ее жизненный центр не сгорел посреди французских трясин. Джон начинает думать, что если он не знает свою жену, то и она не знает себя.
Он внимательно наблюдает за ней этим летом и видит избыток энергии, необычайный прилив. Оттого ли, что ей удобно в поместье, что она считает себя дома? Походка Элизабет стала пружинистой, она словно готова сорваться с места в любое мгновение. Волосы ее пышут здоровьем, щеки румяны, глаза чисты и искрятся.
Он старается понять, какие же перемены произошли после их брака. Отчасти это связано с теннисом, решает он, вспоминая прилив адреналина после быстрых у томительных упражнений. И сперва ощущает неподдельную радость от того, что она нашла партнера, не уступающего ей в мастерстве.
Однако Лайтоулер ему не нравится. Уж в чем-чем, а в эгоизме Дауни можно обвинить в последнюю очередь. Но он достаточно восприимчив, чтобы заметить сильную ниточку самолюбования, вплетенную в характер молодого человека. Потом он понимает, что молодой Лайтоулер хочет добиться Элизабет. Его бы скорей удивило, если бы Питер оказался к ней безразличен. В нее должны влюбляться все знакомые, думает Дауни. Разве может быть иначе? Она мила как весна, нежна и благородна. Изящна как олени, которые иногда приходят из леса.
Он видит, как она оживает этим летом в обществе Лайтоулера. Этого нельзя отрицать. И поэтому погружается в глубокую депрессию по мере приближения осени.
Почему она должна соблюдать целомудрие? Все дело в этом, нечего сомневаться. Она заслуживает страсти, тепла и физического восторга, а не увечной дружбы, кроме которой Дауни нечего предложить. Самый неэгоистичный из мужчин, не рассчитывающий получить от брака ничего, кроме приятельских отношений, он сам пригласил Лайтоулера в их дом.
Он хочет, чтобы Элизабет было легко оставаться его женой.»
— Ужинать!
Том слышит зов Рут и распрямляется. Спина его болит, рука онемела от напряжения. Он начинает улавливать черты благородства в характере Джона Дауни, истинного великодушия. Элизабет вышла за него замуж, она действительно любила его, и это делало поступки Лайтоулера еще более ужасными.
Сейчас рядом с Питером Лайтоулером Кейт. Том глубоко вздохнул. Лайтоулер стар, стар и немощен. С Кейт ничего не может случиться, она сильна, молода и способна сама позаботиться о себе.
Я никогда не сумею вновь встретиться с этим человеком, с уверенностью подумал Том. Потому что повесть моя придумана, сочинена, и я знаю лишь, что правда неподалеку. Совпадения могут оказаться случайными, но эмоциональный характер моей повести достаточно справедлив.
Отодвинув кресло от стола, он прогнул спину.
Надо бы узнать, вернулась ли домой Кейт, и он направился в кухню. В ней полно народа.
Рут, Саймон, Алисия, Кейт… Кейт сидит за столом, опасно наклонив стул назад.
— Привет, Том, ну как там муза, как у тебя дела? — Она искрится жизненной энергией, счастливая и расслабленная.
А он сердился. Он волновался.
— А где ты была? — пробормотал Том. — Я искал тебя.
— Гуляла, — ответила она, пожимая плечами. — Я думала, что ты хочешь побыть наедине с книгой.
Дверь открылась, вошел Бирн, одетый в желтую рубашку, в которой его здесь еще не видели.
— Ну что за веселая вечеринка у нас сегодня! — Глаза Саймона злодейски блеснули. — Простите меня, схожу и надену галстук. Надо было принести бутылку. Какое упущение. Похоже, у меня ничего нет под рукой.
— Тихо, Саймон. — Рут ухмыльнулась, открывая холодильник. — Хочешь фруктовый пунш или предпочтешь безалкогольное пиво? Бирн, что вы хотите?
— К пиву я даже не прикоснусь, — объявил Саймон громким театральным шепотом. — Кошачья моча. Мерзость. Лучше уж воды из-под крана.
— А мне нравится пунш, — сказал Бирн.
— Я должна извиниться, — напряженно проговорила Алисия. — Простите меня за… вторжение в коттедж сегодня утром. Мне жаль виски. Вполне естественная ошибка, однако я излишне поторопилась.
— Все в порядке, пустяки. — Бирн сел за стол возле Тома. — А как продвигается книга? — спросил он. — Много ли вы сделали?
— Достаточно. — Том терпеть не мог подобных расспросов.
— Вы извлекли из него больше, чем я, — вставила с раздражением Кейт. — Том никогда ничего мне не рассказывает.
— Но тебя никогда не бывает рядом, — ответил Том. — Я волновался, не знал, где ты.
— А я не знала, что тебя интересует, где я нахожусь. Я не знала, что ты этого хочешь.
— Я бы тоже сходил с тобой. Я люблю гулять.
— Ох, прости ! А я думала, что книга важнее всего. Я решила, что ты слишком занят сочинительством и не станешь прерывать бурный поток такими пустяками, как прогулка.
— Это нечестно! — Назревала полномасштабная ссора, и Рут вместе с Бирном одновременно спросили:
— А куда ты ходила?
— Ты была одна?
— Здесь не инквизиция! — Кейт выскочила из кресла. — Что тебе, тебе и тебе до того, где я была?! — По очереди она указала на Тома, Бирна и Рут.
Алисия встала.
— Какая смешная ссора. Кейт, никому здесь нет абсолютно никакого дела до того, где ты была.
— Я была у дяди Питера! — Она была возмущена. — Да, я отправилась погулять по лесу с ужасным и злым мистером Лайтоулером, но я не знаю, какое к этому отношение имеете все вы.
В молчании, последовавшем за этими словами, Том понял, что все глядят на Рут. Та открыла рот, словно собираясь что-то сказать, но губы ее испустили лишь тихий стон. На их глазах Рут соскользнула вбок с кресла и в обмороке повалилась на пол.
Голова ее ударилась о плиту. Тонкая струйка крови появилась на лбу, и Бирн согнулся возле нее. Пока он исследовал рану, остальные стояли и наблюдали, явно парализованные случившимся.
— Ничего страшного, просто царапина.
Он принял от Алисии платок, намоченный в ледяной воде, и осторожно вытер им лицо Рут.
Веки ее затрепетали, открываясь.
— Кейт!..
— Я здесь, мама. — Кейт казалась бледнее ее матери. — Прости меня, прости. Я не думала…
Саймон стоял в дверях, ведущих в холл. Он не сказал ни слова, буквально не проронил ни звука.
Алисия зашипела на Кейт.
— Ты сошла с ума? Чего ты этим хотела добиться? Неужели ты ничего не знаешь о дяде Питере?
— А что ты имеешь в виду? — Кейт поглядела вверх. Она отодвинула Бирна с пути и помогла Рут подняться в кресло.
— Нет , Алисия! Не надо! — раздался слабый, полный чувств голос Рут.
— Ей следует знать все. Она уже взрослая и со временем поймет, что происходит.
— Тогда я ухожу, — внезапно сказал Саймон. — Я не хочу ничего слышать. — Он посмотрел на Алисию. — Пойми, это мой отец , ты говоришь о моем отце.
— Она должна знать.
— Я полностью запрещаю это! — Рут пришла в себя и встала на ноги, — Бирн, пожалуйста, останьтесь, прошу вас! Пока миссис Лайтоулер не уедет.
— Не будь дурой! Кейт должна знать. Она имеет право! — Алисия была в ярости.
— Я полностью не согласна. Это все прошлое, туманное и неясное; никто не знает, что действительно произошло. Истории этой следует позволить умереть. Я поднимаюсь наверх, Алисия, и если ты скажешь хоть слово о том, что случилось между Питером и мной… хотя бы одно слово о том, чего ты не понимаешь, я никогда не буду разговаривать с тобой.
Рут и Саймон оставили комнату вместе.

Бирн увидел, что Алисия, Кейт и Том переглядываются, обнаруживая сложную смесь сомнений, взаимного обвинения и вины.
Сбоку остывала забытая пища.
Алисия проговорила:
— Ладно, по крайней мере я вправе рассказать вам свою собственную историю. Возможно, и вам будет интересно послушать, мистер Бирн. А тебе, Том, раз ты так заинтересовался прошлым семьи, послушать просто полезно.
— А почему вы развелись? — спросил Том. Бирн отметил, что юноша уже извлек свой блокнот и сидел с карандашом наготове, как какой-нибудь зловредный старомодный журналист.
Отвратительная картина. Более всего Бирну хотелось уйти отсюда. Он терпеть не мог никаких застарелых сплетен, ворошения былых грехов.
Но Рут просила его остаться.
Нечестно, подумал он. Какое отношение все это имеет ко мне? Зачем мне сидеть здесь посторонним наблюдателем против собственной воли, как какая-нибудь компаньонка, чтобы грязное белье этой семьи не выстирали на людях.
— Много чего было. — Алисия раскурила сигарету, дав необычный для себя неопределенный ответ. Быть может, и она не посмела обратиться к прошлому лицом, когда до этого дошло дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47