По крайней мере так считал Саймон. Месяцами не оставляя поместья, он знал, что его отец никогда не бывает один. Он слышал от Кейт о мерзком спектакле на лужайке и сразу узнал их работу. В мгновение лихорадочной интуиции, в те странные мгновения, когда алкоголь вот-вот должен затопить рассудок, он знал, что женщины эти — создания тьмы, крылатые, покрытые перьями или чешуями. Незамеченные, они вползали в его комнату со спасительной золотой жидкостью, сновали по поместью, ползали в траве, двигались среди деревьев. Они умели избегать Листовика и входить в защищаемые им пределы. Ни люди, ни животные — нечто другое: исчадия ада.
Мужчина отличался от них. Ничто не предполагало в нем чего-либо нечеловеческого. Внешность его отталкивала: бледная кожа слизняка, лукавые глаза и стриженые волосы. На одной стороне его лица располагался шрам, в точности такой же, как у самого Лайтоулера.
Иногда Саймон начинал видеть в нем некий аспект своего отца. Что, если злая и могущественная сторона характера Питера Лайтоулера проявляла себя в этом молчаливом создании, бдительно державшемся возле двух тварей в женском обличье? Он даже усматривал некое сходство между ними обоими — Питером Лайтоулером и мужчиной из этого трио.
Алкоголь приносит странные ассоциации, когда отключаются интеллект и воля. Саймон признавал эту связь без особых раздумий. И намеревался оставить ее в покое. На какое-то время.
22
Бирн обошел кругом огород, направляясь к задней части дома. Он без труда отыскал тропку — буквально через мгновение после того, как поднялся. Бумажник оставался в кармане пиджака.
Он попытался убедить себя в том, что уснул. Питер Лайтоулер и слившееся в одно существо трио представляли собой галлюцинацию, невещественную и бестелесную. Он просто задремал в лесу. И увидел сон.
За прикрытыми французскими окнами Том, сгорбившись над столом, торопливо писал. Нечто в том, как он сидел, — согбенные плечи и поникшая голова — привлекло внимание Бирна, на миг задержавшегося, чтобы понаблюдать.
Слова непрерывным потоком текли с карандаша Тома. Он не останавливался, чтобы подумать, не грыз карандаш, не исправлял неудачные фразы. Молодой человек был захвачен происходящим.
Бирн переступил через порог, вошел в библиотеку и громко заговорил, преднамеренно разрушая чары:
— Итак, вы вернулись. Дом впустил вас. И сегодня вы останетесь здесь?
Рука Тома двигалась по бумаге, заполняя словами нижнюю часть страницы. Он писал, не прерываясь. Сделав еще один шаг, Бирн остановился у противоположного края стола.
— Том! — сказал он уже мягче. — Том, что вы делаете?
Молодой человек наконец поглядел на вошедшего. Лицо его осунулось, под глазами залегли глубокие тени, возле рта — непривычно резкие морщины.
— Я намереваюсь закончить книгу. В ней будет ответ, и Кейт… я должен выяснить, что здесь случилось!
— Но зачем такая спешка?
— Кейт не хочет уезжать. Она сказала мне это сегодня утром. Она говорит, что даже, может быть, не станет возвращаться в Кембридж. Все дело в Рут. Это из-за нее Кейт чувствует себя неизвестно в чем виноватой. И Саймон половину времени проводит избавившийся от рассудка… Боже, что родители делают со своими детьми!
— Саймон — не отец Кейт, — негромко напомнил Бирн.
— И то хорошо. Он всегда был здесь, сказала она. Но как бы то ни было, она не оставит Рут перед этим поганым гуляньем в саду.
Разумно. Бирн видел всю мешанину побуждений, удерживавших здесь Кейт. Он и сам оставался в поместье, чтобы помочь Рут. Она умела добиться участия всех окружающих.
Как и сам дом. Его нельзя было бросить, просто уйти, оставляя на произвол судьбы. Все это дряхлое очарование — двери, которые не закрывались, пыльные окна, источенные доски — требовало починки и помощи. Наперекор всему, Рут намеревалась спасти и дом и Саймона, так что все, кто окружал ее, незаметно вовлекались в борьбу.
Бирн уселся на край стола возле растущей стопки листов.
— А где Рут?
— Должно быть, в кухне, если ее нет в саду. Не знаю. Послушайте, мне надо работать. — Том крутил карандаш, поворачивая его напряженными пальцами.
— А можно мне почитать? — Бирн понятия не имел, что можно узнать из этого сочинения, однако и Том, и Кейт явно придавали повести большое значение.
Рука Тома придавила стопку бумаг.
— Нет! Нет, это личное! Рукопись принадлежит семье! — Он был в гневе.
— Ну хорошо, хорошо. — Бирн отодвинулся. — Значит, вы остаетесь здесь?
— Не на ночь. — Внимание Тома было уже полностью отдано лежащему перед ним листку, и рука его поползла по чистой белой бумаге.

Питер Лайтоулер был достаточно юн, чтобы прикидываться невинным. Он мог подружиться с Элизабет и Джоном Дауни после их свадьбы; мог вкрасться в доверие к ним, мог воспользоваться очарованием юности, чтобы победить их сдержанность. Он мог… играть в теннис с Элизабет. Они познакомились в теннисном клубе и пили чай. Потом Лайтоулера пригласили в поместье, и он постарался понравиться Дауни, искалеченному мужу Элизабет. Они разговаривали о политике и экономике. Лайтоулер развлекал Дауни, льстил ему, интересуясь мнением зрелого мужа по вопросам внешней политики. Маргарет, тетя Элизабет, также жила с ними (потому что в доме всегда должно обитать трое людей). Они играли в бридж, но иногда Дауни погружался в уныние, замечая, как Элизабет смеется над шутками Лайтоулера.
Однако Дауни всегда принимал Лайтоулера, понимая, что Элизабет нужно общество. Дауни боялся потерять ее, слишком укоротив цепочку…
Лайтоулер должен был прогрызть себе путь внутрь поместья, словно червяк в яблоко.

«Бридж затянулся надолго, роббер не складывался. Лайтоулер остается на обед, как теперь часто случалось.
В конце трапезы Джон Дауни проливает вино.
Оно течет по столу, пятная дамаст пурпуром, пачкает светлое кружевное платье Элизабет и вечерний пиджак Лайтоулера.
— Боже мой, что я наделал! — Дауни смотрит на причиненный ущерб, и нижняя губа его дрожит.
— Ничего, Джон. Все это сущий пустяк.
Вскочившая на ноги Элизабет неловко промокает скатерть.
— О какой позор, Питер! Ваша рубашка!
— Простите, Лайтоулер, мою неловкость. — Слезы текут по лицу Джона. — Прости меня, Лиззи.
— Ты устал, дорогой. Простите нас. — Она смотрит на Лайтоулера.
— Конечно же. — Питер встает. — Позвольте мне. — И зайдя за кресло Дауни, катит его к двери. — Положитесь на меня, старина. Сейчас не худо бы и вздремнуть? — Речь Лайтоулера звучит непринужденно и мягко. Над головой Дауни его взгляд встречается со взглядом Элизабет. Она коротко кивает.
Питер Лайтоулер наклоняет кресло назад, чтобы поднять его на ступеньку, ведущую в холл.
— Надо устроить здесь рампу — и другую, ведущую в сад.
— Подождите только, пока я не уйду, прошу вас! — Тихий отчаянный шепот.
— Что такое, старина? — Лайтоулер наклоняется к исхудалым плечам. — Зачем нам рампы, если вас не будет? Они нужны вам.
Они уже у двери в комнату Элизабет, тут их нагоняет она сама.
— Все в порядке, Питер. Я возьмусь за дело. Мегс сейчас в столовой. — Она берется за кресло, и руки их соприкасаются. В молчании она катит кресло по холлу, потом из коридора в кабинет, потом в спальню Дауни. Лайтоулер следует за ними.
В дверях Элизабет оборачивается лицом к нему и замирает между четырех углов в раме, которую он назвал своей.
— Спасибо вам за все, — говорит она негромко. — Просто не знаю, что мы делали бы без вас.
Питер делает шаг к ней, молча смотрит на нее серьезным взглядом. Он знает, что видят ее глаза, каким именно он кажется ей. Питер прикасается ладонью к ее лицу, медленно гладит по щеке. Глаза внезапно застывают, подернутые морозцем. Он проводит правой рукой по лицу, закрывая тонкие черты. Потом прикладывает пальцы к кончикам ее грудей. Левая рука опускается вниз и касается мягкой ложбинки между ног.
Тут он поворачивается и уходит.
…
Питер ждет ее в саду. Лишь несколько листьев и горсточка сморщенных плодов еще остаются на ветвях. Длинные травы уже умирают. Но вечер совсем не холодный, ведь ветра нет.
В час ночи он слышит, как открывается западная дверь в доме. Ворона сразу взлетает, исчезая в черном небе.
Он стоит в воротах, ведущих в сад, смотрит на дом. Луна на ущербе, но звезд много. Он видит ее фигуру, медленно движущуюся по лужайке через розарий.
Таков обычный путь, каждый вечер она проходит здесь, прежде чем отправиться спать. Питер видел ее здесь сотню раз. Он усматривает некоторую аналогию с его собственным обходом дома, с прикосновениями ко всему. Итак, сейчас она помечает сад, делая его своим. Она не знает, что он уже побывал там и пометил собственные претензии, как сделал бы любой пес.
Трава шевелится возле нее.
— Питер? — Она смотрит на него. Удалось! Он не смел даже надеяться на это. — Питер, где вы?
— Хелло, Элизабет. — Он стоит, распахнув объятия, обратив к ней приподнятые, открытые ладони. Он следит за движением в траве, но оно замирает выжидая. Оно признает его власть. Под его ногами жук среди листвы.
Победным движением он увлекает ее вперед. Дыхание Питера окружает Элизабет, глаза ее обращены только к нему.
— Не понимаю… — умудряется она сказать.
— Любовь — самая странная вещь на свете, — говорит он с легкой улыбкой, наблюдая за тенями, мелькающими в ее глазах, сразу и понимающих все, и растерянных.
— И это любовь?
Он поднимает левую руку и проводит по другой стороне ее лица.
— О да, это именно то, что люди зовут любовью. — Глаза закрываются словно в глубокой дремоте.
Время пришло. Питер вновь произносит ее имя, ощущая, как оставляют ее силы. Он заключает ее в объятия, принимая на себя весь ее вес. Она принадлежит ему, она приникает к нему, дыша в лицо сладкими ароматами. Голос ее бормочет слова, которых он даже не пытается понять.
И вдруг его разом охватывает бурное желание. Он срывает с нее блузку, обрывая пуговицы, так хочется ему взять ее груди, воистину вступить в обладание ими. Его руки ощущают прохладную мягкую тяжесть. Он нагибается и прикасается к соску зубами. Она уже стонет, и руки ее теребят его брюки, нетерпеливо дергают молнию, пуговицы…
На траве он сразу входит в нее без дополнительных ласк. Она ведь уже открыта… Он двигает быстро и настойчиво, не позволяя ей опомниться, понять и осмыслить происходящее. Он изливается в нее с громким трепещущим вздохом и, изогнув спину, запрокидывает к звездам искаженное победой лицо.
Она лежит словно ошеломленная. Он отодвигается от нее и встает. Широко раскрывшиеся глаза ее ничего не видят. Руки мечутся, прикасаясь к грудям, телу, как к чему-то странному и неведомому для нее. Словно стараясь убедить ее в том, что ее тело по-прежнему существует, как было всегда.
Слишком поздно. Сделано. Он торопливо одевается, а она лежит, извечно пассивная, распростершаяся под его взглядом, и ее руки все прикасаются к коже с легкостью перышка.
Потом он помогает ей встать, помогает одеться и мягко подталкивает к дому. Элизабет едва смотрит на него, глаза ее пусты и незрячи.
— Я люблю тебя, — говорит он шепотом. — И ты любишь меня.
Он видит, как она бредет по лужайке, как ухитряется отворить дверь. Элизабет оставляет ее чуточку приоткрытой, но он полагает, что это ничего не значит.»

Том спросил себя, как сумел Питер сделать это. А как насчет охранителей, плюща?.. Листовика? — подсказало его сердце. Как насчет Лягушки-брехушки? Где они были? Почему они не остановили его?

«Лайтоулер идет через сад к буковой изгороди. Он не замечает волны, катящейся за ним по траве, хотя ворона кричит, предупреждая его. С отрывистым карканьем она опускается на один из дубов, и он принимает птичий крик за возглас победы…
Питер опускает свои ладони на сплетенные бледные ветви, и они тут же отодвигаются в отвращении. Дерево не желает терпеть его-прикосновения. Ему хочется осмеять этого бестолкового охранителя, выставленный против него бесполезный барьер.
Питер лезет в брешь, и шип цепляется за пиджак, удерживая его. Он неловко пытается высвободиться, и что-то охватывает его — вырвавшееся из самой изгороди, слишком быстрое, незаметное ни зрению, ни слуху. Что-то хлещет его по лицу, цепляет за плоть и разрывает мягкие ткани от глаза корту.
Руки его пытаются остановить, отодвинуть это, и одновременно Лайтоулер падает сквозь изгородь.
Тут Листовик исчезает. Чуть пошатнувшись, Питер ощущает, что лицо его пылает от боли. Он поднимает руки к лицу и видит на них в лунном свете липкую кровь. Жуткое потрясение лишает его всякой уверенности. И он бежит по октябрьским аллеям к деревне, ощущая, как кровь капает на его рубашку.
Тоже красные пятна, красные возле красных, кровь и вино. Старинная метафора, вновь выписанная во всей реальности на полотне его рубашки. Питер Лайтоулер не ведал пределов своему святотатству.
Все это пустяки.»

Итак, Питер Лайтоулер изнасиловал Элизабет, подумал Том. Но уместно ли в данном случае слово «насилие»? Конечно, некоторая степень принуждения существовала, конечно, это насилие стало возможным благодаря чарам, странному обряду помечивания дома.
Том остановился, постукивая карандашом по зубам. Неужели ты серьезно предполагаешь, что в этом доме исполняли магические ритуалы ? Здесь в Эссексе, в двадцатом столетии, люди среднего класса, привилегированная среда? Тогда гипноз, подумал он. Гипноз — вещь возможная. Стоит только вспомнить об этих шоу, странных трюках, которыми обманывают людей, дурачащихся в кабаре, в театрах… Это, должно быть, было нечто вроде гипноза.
И все же в душе своей он понимает, что в поместье орудовали другие силы. Воспоминания последних трех ночей не утратили яркости. Том вспомнил видения и галлюцинации, изгнавшие его из дома, саму силу отвержения. Это дом, решил он. Лайтоулер был зачат в его пределах, на острове в озере. Остров принадлежит сразу поместью и лесу. Он неразрывно связан с домом так же, как и Листовик, и Лягушка-брехушка.
Слова проникали в его ум без всяких усилий.
Саймон знает, подумал он. Саймон понимает ситуацию много лучше, чем женщины. Вот поэтому-то он и пьет, потому-то с ним так трудно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47