По свидетельству Милована Джиласа, на его любимой пластинке вместо человеческих голосов звучал собачий вой. И Сталин заставлял членов Политбюро танцевать под этот вой.
Среди них были вполне хорошие танцоры. Например, отличным танцором был Микоян. Неплохо отплясывал и Вулганин — он чувствовал ритм. А вот Хрущев никуда не годился — танцевал как корова на льду, и Маленков с Кагановичем были ему под пару.
Однажды вечером, привлеченная, как мы можем предположить, топотом ног под собачий вой, в дверь заглянула дочь Сталина, Светлана, и Сталин заставил и ее танцевать. Через какое-то время она устала и еле передвигала ноги, и Сталин разозлился. «Ну, Светланка, танцуй!» — рявкнул он на нее. «Я уже танцевала, папа. Я устала», — сказала Светлана. Тогда Сталин — и тут я цитирую Хрущева — «взял ее пятерней за волосы и потянул. Смотрю, у нее краска на лице выступила, и слезы появились на глазах. Так жалко было смотреть на нее. А отец тянул ее, потом дернул за волосы».
Теперь удержите эту картину в памяти и давайте посмотрим, что сталось с семьей Сталина. Первая его жена умерла. Старший сын Яков пытался в двадцать один год покончить с собой, но лишь ранил себя. (Увидев его, Сталин, по свидетельству Светланы, расхохотался. «Ха! — сказал он. — Не попал!») Во время войны немцы взяли Якова в плен и, после того как Сталин отказался обменять его, он снова решил покончить с собой; на этот раз удалось: Яков бросился на находившееся под током лагерное заграждение.
У Сталина был еще один сын — Василий, алкоголик, умерший в сорок один год.
Вторая жена Сталина, Надежда, родила ему двоих детей и — по словам Светланы — сделала два аборта, а в тридцать один год, однажды поздно вечером, застрелилась. (А возможно, кто-то ее застрелил: никакой записки, которая объясняла бы самоубийство, так и не нашли.)
Надежда была четвертым ребенком в семье. Ее старший брат Павел был уничтожен Сталиным во время чисток — в свидетельстве о смерти сказано: умер от сердечного приступа. Другой ее брат, Федор, сошел с ума, увидев якобы вырванное врагами сердце друга Сталина, героя Гражданской войны красного командира Камо. (На самом деле этот армянин, прежде занимавшийся ограблением банков, просто-напросто инсценировал свою гибель, решив закалить юного бойца.) Ее сестра Анна была арестована по приказу Сталина и приговорена к десяти годам одиночного заключения. Когда ее выпустили из тюрьмы, она не узнавала собственных детей. Так Сталин обошелся с одной частью своих родственников.
А как обстояло дело с другими? Например, Александр (Алеша) Сванидзе, брат первой жены Сталина, был арестован в тридцать седьмом году и в сорок втором расстрелян. У Сванидзе была жена Мария, которая тоже была арестована и в сорок втором умерла в ссылке. Их сын Иван — племянник Сталина — был помещен в жуткий государственный приют для детей «врагов народа» и вышел оттуда почти через двадцать лет с глубоко поврежденной психикой. И, наконец, у Сталина была свояченица Мария — ее тоже арестовали в тридцать седьмом и она умерла в тюрьме.
Надо учесть, что Аллилуевы и Сванидзе были как одна семья.
Теперь вернемся к Светлане. Мать ее застрелилась. Единокровный брат погиб. Родной брат — алкоголик. Два дяди погибли, а третий — сумасшедший. Две тети погибли и одна в тюрьме. Ее таскает по комнате за волосы собственный отец в присутствии самых могущественных людей России, пляшущих под собачий вой.
Коллеги, когда я сижу в архиве или — что случается все реже — присутствую на симпозиуме вроде нынешнего, я всегда стараюсь вспомнить эту сцену, чтобы не забывать, что к прошлому нельзя подходить с рациональной меркой. Ничто в архивах не говорит о том, что заместитель председателя Совета министров или комиссар по иностранным делам принимали то или иное решение в состоянии крайней усталости и, по всей вероятности, страха — ведь они ради собственного спасения плясали до трех часов ночи и знали, что следующей ночью, скорее всего, снова придется плясать.
Я вовсе не хочу сказать, что Сталин был безумен. Наоборот. Мне могут возразить, что человек, заводивший патефон, был самым разумным из присутствующих. Когда Светлана спросила отца, почему ее тетю Аню содержат в одиночке, он ответил: «Потому что она слишком много болтает». Действия Сталина обычно были логичны. Ему не надо было напоминать слова английского философа XVI века о том, что «знание — это сила». На этом зиждется сталинизм. Помимо всего прочего, этим объясняется, почему Сталин уничтожил стольких членов своей семьи и своих ближайших коллег: он хотел ликвидировать всех, кто близко его знал.
И мы не можем не признать, что такая линия поведения была на редкость успешной. Мы собрались сегодня в Москве, через сорок пять лет после смерти Сталина, чтобы поговорить о недавно открытых архивах советского периода. Над нами, в хранилище с противопожарным устройством при постоянно поддерживаемой температуре в восемнадцать градусов Цельсия и шестидесятипроцентной влажности, находится полтора миллиона папок — весь архив Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза.
Однако много ли раскрывает нам этот архив о Сталине? Что мы сегодня узнаем, чего не могли знать, когда коммунисты находились у власти? Письма Сталина к Молотову — да, мы можем с ними ознакомиться, но они не представляют интереса. К тому же они прошли жесткую цензуру. И дело не только в этом: они заканчиваются тридцать шестым годом, как раз в ту пору, когда начались настоящие репрессии.
Мы можем также увидеть списки людей, которым Сталин подписал смертный приговор. Теперь мы знаем, что восьмого декабря тысяча девятьсот тридцать восьмого года Сталин подписал тридцать списков со смертными приговорами пяти тысячам людей, среди которых было немало его друзей. Мы знаем также, что в тот самый вечер он отправился в кремлевский кинотеатр и смотрел на этот раз не Тарзана, а комедию под названием «Веселые ребята».
Но что или кто находится между этими двумя противоположностями — между убийствами и смехом? Каким был этот человек? Мы не знаем. А почему? Потому что Сталин постарался убрать почти всех, кто мог бы рассказать нам, каким он был…
4
Новое жилище Мамонтова оказалось как раз через реку, в большом многоквартирном комплексе, известном как Дом на Набережной. Этот десятиэтажный комплекс товарищ Сталин — с типичной для него щедростью — предоставил для жилья руководящим членам партии и их семьям. В нем было двадцать пять подъездов, в каждом из которых Генсек предусмотрительно посадил охранника из НКВД — исключительно для вашей безопасности, товарищи.
После проведения чисток шестьсот обитателей комплекса были ликвидированы. А теперь квартиры приватизированы, и самые хорошие из них, с видом на Москву-реку и Кремль, стоят более полумиллиона долларов. Келсо не мог понять, как Мамонтов сумел набрать такую сумму.
Он спустился по лестнице с моста и перешел через дорогу. У мамонтовского подъезда стояла похожая на коробку белая «лада» с опущенными стеклами, на переднем сиденье двое мужчин жевали жвачку. У одного от уголка глаза до рта тянулся белый шрам. Они с нескрываемым интересом проследили за Келсо, когда он проходил мимо них к подъезду.
В подъезде рядом с лифтом кто-то написал по-английски аккуратными крупными буквами: « Fuck off». Свидетельство российского образования, подумал Келсо. Нервничая, он стал насвистывать мотив собственного сочинения. Лифт бесшумно поднял его на девятый этаж; он вышел, встреченный отдаленным грохотом западного рока.
Дверь у Мамонтова была железная. На металле кто-то аэрозолем нарисовал красную свастику. Краска облезла и потускнела от времени, но ее и не пытались смыть. В стену над дверью была вделана маленькая телекамера.
Многое здесь сразу не понравилось Келсо: охрана, парни в машине у подъезда. На какой-то миг он ощутил запах страха, царившего тут двадцать лет тому назад и, словно запах пота, пропитавшего кирпичную кладку, — грохот сапог, громкий стук в дверь, поспешные прощания, всхлипы, тишина. Рука его застыла на звонке. Надо же выбрать такое место для жилья!
Он нажал на кнопку звонка.
После долгой паузы дверь открыла пожилая женщина. Госпожа Мамонтова не изменилась — все такая же высокая, полная, но не грузная. На ней был широкий цветастый халат, и она, похоже, только что плакала. Она окинула его рассеянным взглядом покрасневших глаз и, не успел он открыть рот, исчезла. Из глубины темного коридора показался Владимир Мамонтов, одетый так, будто собрался на службу: белая рубашка, голубой галстук, черный костюм с маленькой красной звездочкой на лацкане.
Он молча протянул руку. Рукопожатие было таким, что от руки Келсо, казалось, ничего не останется, — по слухам, Мамонтов на собраниях в КГБ занимался тем, что разрабатывал руку с помощью резинового мячика. (Немало слухов ходило о Мамонтове: говорили, например, что в ночь на 20 августа 1991 года во время знаменитого заседания на Лубянке, когда путчисты поняли, что все сорвалось, Мамонтов предложил полететь на дачу Горбачева в Форосе на Черном море и лично застрелить президента. Эти слухи Мамонтов объявил «провокационной выдумкой».)
Из темноты, царившей за спиной Мамонтова, возник молодой человек с пистолетом в кобуре под мышкой, и Мамонтов, не оборачиваясь, сказал:
— Все в порядке, Виктор. Я владею ситуацией.
С виду Мамонтов походил на обычного чиновника: волосы с проседью цвета стали, очки в стальной оправе, отвислые щеки, как у охотничьей собаки. Мимо такого сто раз пройдешь на улице и не обратишь внимания. А вот глаза — горящие. Глаза фанатика, подумал Келсо: наверное, у Эйхмана или какого-нибудь другого нацистского чиновника-убийцы были такие же глаза. Пожилая женщина где-то в глубине квартиры начала странно выть, и Мамонтов велел Виктору пойти ее утихомирить.
— Значит, вы участвуете в этом сборище воров, — сказал он Келсо.
— Каком сборище?
— В симпозиуме. В «Правде» был напечатан список иностранных историков, которые приглашены выступить. Ваша фамилия там стоит.
— Историков вряд ли можно считать ворами, товарищ Мамонтов. Даже иностранных историков.
— Нет, значит? Самое важное для народа — его история. Это почва, на которой построено любое общество. Наша история была у нас украдена — сужена и затемнена клеветой наших врагов до такой степени, что народ перестал понимать, что он собой представляет.
Келсо улыбнулся — Мамонтов ничуть не изменился.
— Но вы же не можете всерьез этому верить.
— Вы не русский. Представьте себе, что ваша страна предложила иностранной державе купить ее национальный архив за жалкие два-три миллиона долларов.
— Вы же не продаете свой архив. Вы планируете переснять документы на микропленку и дать возможность ученым пользоваться ими.
— Ученым в Калифорнии, — сказал Мамонтов таким тоном, словно это было решающим аргументом. — Но нечего заниматься тягомотиной. У меня неотложная встреча. — Он посмотрел на часы. — Могу уделить вам еще только пять минут, так что переходите к делу. Что это вы заинтересовались тетрадкой Сталина?
— В связи с исследованием, которым я занимаюсь.
— Исследованием? Исследованием чего? Келсо замялся.
— Событий, связанных со смертью Сталина.
— Продолжайте.
— Если бы я мог задать вам пару вопросов, тогда, возможно, мне удалось бы объяснить…
— Нет, — сказал Мамонтов. — Поступим наоборот. Сначала вы расскажете мне, что вы знаете об этой тетради, а потом я, возможно, отвечу на ваши вопросы.
— Возможно, ответите? Мамонтов снова взглянул на часы.
— Четыре минуты.
— Хорошо, — поспешил согласиться Келсо. — Вы помните официальную биографию Сталина, написанную Дмитрием Волкогоновым?
— Предателем Волкогоновым? Вы напрасно занимаете мое время. Эта книга — дерьмо.
— Вы ее читали?
— Конечно, нет. В нашем мире хватает дерьма, и я вовсе не желаю погружаться в него.
— Волкогонов утверждает, что Сталин держал свои бумаги — в том числе черную коленкоровую учебную тетрадь — в собственном сейфе в Кремле и что эти бумаги были украдены Берией. Он узнал это от человека, которого, я думаю, вы знаете. От Алексея Алексеевича Епишева.
В тяжелых серых глазах Мамонтова что-то вспыхнуло — на миг. Значит, он об этом слышал, подумал Келсо, он знает о существовании тетради…
— И?
— И я подумал, что вы знали об этом, когда писали справку о Епишеве для биографического справочника. Ведь он, насколько я понимаю, был вашим другом?
— А вам-то что до этого? — Мамонтов перевел взгляд на сумку Келсо. — Вы нашли тетрадь?
— Нет.
— Но вы кого-то знаете, кто может знать, где она?
— Кое-кто приходил ко мне, — начал было Келсо и умолк.
В квартире стояла полная тишина. Старуха перестала выть, но охранник не появлялся. На столике в передней лежал экземпляр «Авроры».
До Келсо вдруг дошло, что никто в Москве не знает, где он находится.
— Я зря отнимаю у вас время, — сказал он. — Пожалуй, я зайду позже, когда у меня…
— В этом нет необходимости, — ответил более мягким тоном Мамонтов. Острый взгляд прошелся по Келсо — по лицу, по рукам, определяя потенциальную силу мышц его предплечий и груди, потом снова переметнулся на лицо. Он ведет себя, подумал Келсо, исходя из принципов ленинского учения: воткни штык. Если попадешь в жир, втыкай глубже. Если почувствуешь железо, вытащи до другого раза.
— Вот что, доктор Келсо, — добавил Мамонтов. — Я сейчас кое-что покажу вам. Это будет вам интересно. А после кое-что расскажу. А потом вы мне кое-что расскажете. — Он помотал пальцами между собой и Келсо. — Предлагаю обмен. По рукам?
Впоследствии Келсо попытался составить перечень увиденного, но предметов было слишком много, всего не запомнишь: огромное полотно работы Герасимова, написанное маслом, — Сталин на фоне кремлевской стены; подсвеченный неоном застекленный шкафчик с миниатюрами: блюда, коробочки, почтовые марки, медали — все с изображением вождя; полка книг Сталина, книги о Сталине, фотографии Сталина — подписанные и неподписанные;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46