Он взял у мрачной проводницы два стакана с подстаканниками, наполнил их кипятком и неуверенной походкой вернулся в свое купе.
Они сидели друг против друга, методично жуя всухомятку тяжелую еду.
Келсо сказал, что, по его мнению, им нужно сойти с поезда, не доезжая Москвы.
— Почему?
— Потому что я не хочу рисковать. Нас задержат. Пока никто не знает, где мы.
О'Брайен откусил кусок хлеба и задумался.
— Так вы полагаете, что там, в лесу, они должны были нас застрелить?
— Уверен.
О'Брайен явно забыл о своих прежних страхах. Он начал спорить, но Келсо нетерпеливо прервал его:
— Задумайтесь об этом хоть на минутку. Вообразите, как легко это могло случиться. Русские заявили бы, что какой-то маньяк взял нас в заложники в лесу и они послали спецназ нам на выручку. И представили бы дело так, будто это он нас убил.
— Но в это никто не поверит…
— Еще как поверят. Он же настоящий психопат.
— Этот русский?
— Психопат и убийца. Вот почему я не захотел брать его с собой. Половина людей на том кладбище — его жертвы. И это далеко не все.
— Были и другие? — О'Брайен перестал жевать.
— Не менее пяти. Молодая норвежская пара и еще трое бедолаг — русских, которые начали вести себя не по правилам. Я нашел их документы, пока вы возились у реки. Их всех он заставил признаться в шпионаже, а потом застрелил. Уверяю вас, это тяжело больной человек. Молю Бога, чтобы никогда его больше не увидеть. И вам того же желаю.
О'Брайен, похоже, никак не мог проглотить кусок. Между зубов у него застряли кусочки рыбы. Он тихо сказал:
— Как вы думаете, что с ним будет?
— В конце концов его поймают. Закроют Архангельск, пока не найдут. И, честно говоря, я не стал бы их винить. Вы можете себе представить, на что пойдут люди, подобные Мамонтову, если найдут человека, который выглядит, как Сталин, говорит, как Сталин, да еще с документами, подтверждающими, что он сын Сталина? Уж они развернутся во всю ширь.
О'Брайен откинулся назад; он закрыл глаза, на его лице появилось выражение испуга, и Келсо, глядя на него, вдруг почувствовал беспокойство. В этой череде стремительно сменяющих друг друга событий он совсем забыл о Мамонтове.
Он перевел взгляд с О'Брайена на багажную сетку, где, запрятанный под курткой, лежал кожаный мешочек с тетрадью.
Ему хотелось все обдумать, но мысли не шли в голову. Мозги отказывались ему служить. Вот уже трое суток он как следует не спал: первую ночь просидел с Рапавой, вторую провел в камере московской милиции, третью — на шоссе по дороге в Архангельск. Он даже застонал от усталости. Единственное, на что хватило сил, — сбросить сапоги и кое-как расстелить постель.
— Я готов, — сказал он. — Утро вечера мудренее. О'Брайен ничего не ответил.
Из предосторожности Келсо запер дверь.
Прошло, наверное, еще двадцать минут, прежде чем О'Брайен нашел в себе силы пошевелиться. Келсо лежал, отвернувшись к стене, и плыл в пространстве, отделяющем сон от бодрствования. Он слышал, как О'Брайен снимал сапоги, вздыхал и устраивался на постели. Потом щелкнул выключатель настольной лампы и купе погрузилось в темноту, окрашиваемую в синеватый тон лампочкой над дверью.
Длиннющий состав, покачиваясь, медленно продвигался к югу через занесенные снегом равнины, и Келсо вскоре забылся тяжелым сном. Шли часы, и звуки поезда смешивались с неприятными сновидениями, навязчивым шепотом из соседних купе, шарканьем шлепанцев какой-то бабуси по коридору, далеким, едва слышным женским голосом из репродуктора, когда поезд останавливался ночью на промежуточных станциях: Няндома, Коноша, Ерцево, Вожега, Харовская, — с шумом входящих и выходящих людей, вспышками света на платформах, просвечивающими сквозь тонкие занавески, с беспокойным ворочаньем О'Брайена.
Он не слышал, как открылась дверь. Он просто почувствовал, как что-то проскользнуло в купе и что-то мягкое и тяжелое зажало ему рот. Глаза его приоткрылись, когда острие ножа уперлось ему в горло. Он попытался высвободиться, но рука придавила его вниз. Его руки точно онемели под простыней. Он ничего не мог разглядеть, но услышал голос, шепчущий ему прямо в ухо — настолько близко, что он ощущал горячую влагу чужого дыхания: «Товарищ, который бросает товарища, — это трусливый пес, и такие собаки должны умереть собачьей смертью, товарищ…»
Нож скользнул ниже…
Келсо мгновенно проснулся с криком, застрявшим в горле, широко открытыми глазами; простыня была смята в комок в его влажных ладонях. Мягко покачивающееся купе было пусто, синеватая тьма приобрела чуть серый оттенок. Какое-то время он не решался пошевелиться. Он слышал тяжелое дыхание О'Брайена, и когда наконец повернулся, то увидел его — болтающаяся голова, открытый рот, одна рука свесилась почти до пола, другая согнута и прижата ко лбу.
Пока прошла паника, миновало еще несколько минут. Он потянулся и приподнял угол занавески, чтобы посмотреть на часы. Он полагал, что еще середина ночи, но с изумлением увидел, что уже около семи. Он проспал целых девять часов подряд.
Келсо привстал, поднял занавеску повыше и тут же увидел плывущую на него ни с чем не соединенную голову Сталина, едва различимую в бледном свете возле железнодорожного полотна. Она появилась на уровне окна вагона и быстро уплыла назад.
Он продолжал смотреть в окно, но никого не увидел, только поросшую кустарником землю и чуть подсвеченные электрические провода, висящие между столбами; казалось, они прогибаются и поднимаются в такт движению поезда. Снега здесь не было, только холодная обесцвеченная пустота, уходящая в небо.
Очевидно, кто-то вывесил портрет Сталина, подумал он.
Келсо закрыл занавеску и опустил ноги на пол. Тихо, чтобы не разбудить О'Брайена, натянул резиновые сапоги и осторожно отворил дверь в пустой коридор. Посмотрел в обе стороны. Никого. Задвинул за собой дверь и направился в хвост поезда.
Он миновал один вагон, совершенно пустой, тоже мягкий, все время глядя на мелькающий за окном ландшафт. Следующий вагон был жесткий, плацкартный. Людей здесь ехало гораздо больше — полки в три уровня в открытых купе, а через проход еще ряд полок во всю длину вагона. Шестьдесят пассажиров. Повсюду распихан багаж. Люди сидят, позевывают с красными от недосыпа глазами. Другие храпят, им нет дела до бодрствующих пассажиров. Очередь в смрадный туалет. Мать меняет младенцу пеленки (в нос Келсо ударил резкий запах, когда он проходил мимо). Курильщики сгрудились у открытого окна в дальнем конце вагона. Резкий запах сигарет без фильтра. Сладковатый привкус холодного воздуха.
Он прошел четыре жестких вагона и был готов перейти в пятый, решив, что это будет последний и что он зря волнуется: должно быть, все это ему привиделось во сне.
Но вдруг перед ним возникла картина. Вернее, две картины, надвигающиеся на него: одна — Сталина, вторая — Ленина. Портреты высоко держала пожилая супружеская пара; увешанный медалями мужчина стоял на небольшом возвышении. Поезд медленно въезжал на станцию, и Келсо успел хорошенько рассмотреть этих людей — морщинистые задубелые лица, очень смуглые, изможденные. Через несколько секунд оба повернулись, их лица вдруг помолодели, они заулыбались и начали махать, кого-то увидев в вагоне, в который Келсо собирался войти.
Время замедлило ход в унисон поезду. Выстроившиеся в ряд железнодорожные рабочие в ватниках стояли, опираясь на ломы и лопаты, приветствуя кого-то поднятыми кулаками. Поезд полз вдоль платформы, в нем стало чуточку темнее. Келсо услышал звуки музыки, доносившиеся сквозь лязг тормозов. Звучал старый советский гимн:
— Партия Ленина, партия Сталина… — и за окнами проплыл небольшой оркестр, музыканты в светло-голубых формах.
Поезд остановился, издав пневматический вздох. Келсо увидел надпись «Вологда» на здании вокзала. Возбужденные люди толпились на платформе. Он открыл дверь в вагон и тут же прямо перед собой увидел русского, по-прежнему в отцовской форме, спящего на нижней полке шагах в десяти. Его чемодан лежал в багажной сетке над его головой. Вокруг образовалось пустое пространство: люди почтительно расступились и смотрели на него.
Русский начал просыпаться. Голова его пошевелилась. Он смахнул что-то с лица и, замигав, открыл глаза. Он увидел, что на него смотрят, и медленно, осторожно, устало выпрямился. Кто-то начал аплодировать, аплодисменты подхватили, они выплеснулись на платформу, где люди сгрудились у окон вагона. Русский огляделся вокруг, испуг в его глазах сменился ужасом. Кто-то ободряюще кивнул ему и улыбнулся, продолжая аплодировать, и русский медленно кивнул в ответ, как бы начиная постигать этот незнакомый ему ритуал, и вдруг начал аплодировать тоже, что вызвало новую бурю восторга. Он снова едва заметно кивнул, и Келсо подумал, что он, наверное, тридцать лет ждал этой минуты. В самом деле, товарищи, наверное, хотел сказать он, я всего лишь один из вас, простой, грубый человек, но если вы находите нужным меня приветствовать…
Он не заметил, что Келсо в числе других смотрит на него, это было лишь лицо в толпе; Келсо тут же повернулся и двинулся назад, продираясь сквозь сгрудившихся у двери людей.
Он был в смятении.
Очевидно, русский сел на поезд в Архангельске через минуту-другую после них — это объяснимо, если он поступил так же, как они, и поймал машину. Пока все нормально.
Но это?..
Он столкнулся с женщиной, проталкивавшейся по коридору с двумя сумками, красным флажком и маленьким фотоаппаратом.
— Что происходит? — спросил у нее Келсо.
— Неужели вы не слышали? С нами — сын Сталина! Это чудо! — Она расплылась в улыбке, обнажив металлические коронки.
— Откуда вы узнали?
— По телевизору показывали, — сказала она, как будто это могло что-то ему объяснить. — Всю ночь напролет! Когда я проснулась утром, это продолжали показывать и сообщили, что его видели в поезде, идущем в Москву из Архангельска.
Кто-то толкнул ее сзади, и она вплотную прижалась к Келсо. Ее лицо было совсем рядом, он попытался высвободиться, но она буквально вцепилась в него, пристально разглядывая.
— Но ведь вы… — начала она. — Вы же все это знаете! Вас показывали по телевизору, вы сами говорили, что все это правда! — Она обняла его за шею своими крупными руками. Сумки впились ему в спину.
За ее головой он увидел на перроне движущийся яркий свет и наконец высвободился из объятий. Телевизионные софиты. Телевизионные камеры. Большие серые микрофоны. Кинооператоры с помощниками отпрянули назад, наталкиваясь друг на друга. И в центре этой неразберихи — шагающий решительной походкой навстречу судьбе, уверенно бросающий что-то на ходу своим спутникам, окруженный фалангой телохранителей в черных куртках Владимир Мамонтов.
У Келсо ушло несколько минут, чтобы протолкаться обратно в свой вагон. Когда он открыл дверь в купе, О'Брайен сидел к нему спиной и смотрел в окно. Услышав, как вошел Келсо, он быстро повернулся, подняв вверх руки и выставив вперед ладони — это был предупредительный, виноватый и одновременно извиняющийся жест.
— Послушайте, я понятия не имел, что такое может случиться, клянусь вам. Непредсказуемый…
— Что вы сделали?
— Ничего…
— Я вас спрашиваю, что вы сделали? О'Брайен пробормотал еле слышно:
— Я передал репортаж. — Что?!
— Я передал репортаж, — повторил он уже с некоторым вызовом. — Вчера на берегу реки, пока вы говорили с ним в его лачуге. Я смонтировал репортаж на три минуты сорок секунд, приложил комментарий, перевел в цифровой код и передал через спутник. Я собирался вам вчера рассказать, но мне не хотелось вас огорчать…
— Огорчать?
— Да будет вам, Непредсказуемый, я был уверен, что репортаж не пройдет. Батарея подведет или что-нибудь в этом роде. Эта аппаратура, знаете…
Келсо отчаянно пытался осмыслить происходящее: русский в поезде, возбуждение толпы, Мамонтов… Они все еще в Вологде, поезд стоит на месте.
— Эти ваши картинки, когда их могли принять здесь, в России?
— Часов в девять вечера.
— И они могли их гонять… как часто? Каждый час?
— Это весьма вероятно.
— В течение одиннадцати часов? По всем каналам? Ваши хозяева продали права русским компаниям?
— Они бы предоставили их русским в качестве дара, всем ведущим компаниям. Это же отличная реклама!
— И вы передали также интервью со мной относительно этой тетради?
О'Брайен, словно защищаясь от удара, снова выставил вперед ладони.
— Ну, точно я ничего сказать не могу. То есть у них этот материал, конечно, был. Я его смонтировал и передал еще из Москвы, до отъезда в Архангельск.
— Вы бессовестный негодяй, — медленно процедил Келсо. — Вам известно, что Мамонтов в нашем поезде?
— Да. Я только что его видел. — Заметно нервничая, О'Брайен повернулся к окну. — Еще подумал, что ему здесь надо?
И что-то в том, как он это сказал — некая фальшивая нотка в его голосе, притворная беззаботность, — заставило Келсо буквально окаменеть. Выдержав паузу, он тихо произнес:
— Значит, Мамонтов подбил вас на это?
О'Брайен на мгновение замялся, и Келсо почувствовал, что его качнуло, как смертельно пьяного, или как боксера, готового рухнуть в нокауте.
— Боже милостивый, так вы меня просто обвели вокруг пальца…
— Нет, — сказал О'Брайен, — это не так. Хорошо, признаю, Мамонтов мне позвонил, я говорил вам, что мы несколько раз встречались. Но все это — найденная тетрадь, поездка в Архангельск — не имеет к нему отношения. Это только мы с вами. Клянусь вам. Я понятия не имел о том, что нас ждет.
Келсо закрыл глаза. Это был кошмар.
— Когда он вам звонил?
— В самом начале. И лишь намекнул. Он не упомянул Сталина или еще кого-нибудь.
— В самом начале?
— Накануне того дня, когда я появился на симпозиуме. Вот его слова: «Поезжайте в Институт марксизма-ленинизма со своей камерой, мистер О'Брайен, — ну, вы знаете его манеру говорить, — найдите доктора Келсо, спросите, не хочет ли он что-нибудь сказать». Это все. И буквально швырнул трубку. Но его намеки всегда имели неплохой результат, поэтому я там и появился. Господи… — он засмеялся, — с какой стати я бы поехал, как вы думаете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46