обычно сдержанный, хладнокровный, Шубарин загорячился:
— Ну, в моем случае, наверное, все более или менее ясно, теперь генетику, слава Богу, никто не отвергает. Будем считать, что во мне взыграла дурная кровь. Кто мало-мальски знаком с историей этого края, тот знает, что Шубарины владели тут многим — ремонтными мастерскими, масложиркомбинатом в Андижане, доходными домами. Дед и его брат были инженерами-путейцами, учились в Петербурге. Инженером, и незаурядным, был и мой отец: он, как и я, закончил Бауманское. Да вот наглядный пример… В начале шестидесятых годов, когда вошли в быт шариковые ручки, мой отец за три дня сконструировал и за неделю изготовил полуавтомат, из которого непрерывным потоком, все двадцать четыре часа в сутки, вылетали в три стороны три детали готовой ручки, а стоила ручка, как помню, по тем временам семьдесят копеек и многие годы была в дефиците. Отец шутил, что создал аппарат, печатающий деньги — так оно на самом деле и оказалось. Отец был инженер до мозга костей, и это проявлялось даже в мелочах. Чтобы избавить нас от подсчётов, он, рассчитав, заказал на местной картонной фабрике коробки, в которые помещалось ровно сто шариковых ручек. И задача всей нашей семьи свелась к одному — успевать укладывать эти коробки. В гараже у нас стояли рядком три таких полуавтомата, и если мне не изменяет память, каждый из них штамповал в день тысячу штук — такова была их производительность. Не было проблем и с сырьём: в те годы в наших краях построили не один комбинат бытовой химии, и пластмассу — брак с этих предприятий — шофёры время от времени за бутылку водки вместо свалки завозили к нам во двор.
Тогда, в шестидесятых, ещё не существовали официально артели, промкомбинаты, входящие в систему местной промышленности, поэтому с реализацией тоже не знали хлопот. С каждой ручки отец, кажется, имел сорок копеек дохода — выходит, только станки, стоящие в нашем гараже, приносили ему в день больше тысячи рублей. Отец быстро сообразил, что напал на золотую жилу, и, уже привлекая людей со стороны, изготовил ещё штук тридцать таких полуавтоматов и развёз их по областям республики. Не знаю, какую уж он имел долю, но помню, что каждую последнюю неделю месяца в сопровождении двух парней, как Ашот, отец объезжал на «Волге» свои владения. Он никогда не продавал свои изобретения, а сдавал их в аренду или вступал в долю. Однажды он показал мне установку, за которую предлагали десять тысяч — казалось бы, огромные деньги, но он её не продал, а сдал в аренду. Установка служила пять лет и принесла ему за это время сто тысяч — так он преподал мне наглядный урок коммерции, поэтому я тоже не расстаюсь со своими изобретениями.
Мы построили в Заркенте, в старинной узбекской махалле, где некогда старики, сидящие в красном углу чайханы, ещё знали и помнили моего деда и его брата, большой каменный дом. Почему в узбекской махалле? Потому что между нами не было языкового барьера — в нашей семье все без исключения знали местный язык, эта традиция пошла от деда, и ещё потому, что жизнь в махалле особая: тут не вмешиваются в жизнь соседа, но и не дадут его в обиду. Да и вокруг нас жили люди с достатком, родовитые, и мы особо не выделялись. К тому же отец никогда не скупился: щедро финансировал махаллинский комитет, давал крупные суммы на общественные нужды и мероприятия, поэтому мы не чувствовали инородности, хотя и были единственной русской семьёй в квартале.
Но о доме я хотел сказать только потому, что отец построил там такую мастерскую, с такими станками и сварочным оборудованием, что я не перестаю удивляться ей до сих пор. Практически не выходя со двора, отец мог изготовить сам то, что конструировал. Можно считать, что я вырос в этой мастерской, и нет станка там, которым я бы не владел в совершенстве. Так что, как видите, у меня были все предпосылки, чтобы стать инженером.
— Выходит, он и передал вам своё дело по наследству? — уточнил прокурор.
— Да нет. Не совсем так. Отец никогда не втягивал меня в свои дела и старался, чтобы я держался подальше от них, — он хотел видеть меня настоящим инженером. Оттого я и переменил институт — о Бауманском он говорил всегда в самых возвышенных тонах, считал, что оно ничуть не уступает таким известным в мире техническим вузам, как, скажем, Массачусетский технологический.
Я точно не знаю, каким образом, но Шубарины вышли из революции без особых потерь. Конечно, все, что подлежало национализации, отобрали, но существенную часть капитала удалось сохранить — впрочем, не нам одним. Это я отвечаю на ваш вопрос относительно тяги к деньгам.
В традициях нашей семьи — основательность жизненного уклада, исключающая мотовство, показуху. Мы могли позволить себе многое, но не настолько, чтобы вызывать зависть и раздражение окружающих, привлекать к себе нездоровое внимание. Того, что заработал отец, было вполне достаточно, чтобы мы с братом прожили долгую и безбедную жизнь, конечно же, правильно распоряжаясь капиталом.
Брат мой живёт в Москве, его привлекла наука, ныне он заметный учёный-физик. В его судьбе родительские деньги сыграли немалую, если не главную роль — благодаря им он мог спокойно заниматься любимым делом, не отчаиваясь при неудачах, без которых немыслимы настоящие исследования, и в конце концов сделал открытие, над которым бился почти двадцать лет. Я думаю, он живёт счастливою жизнью.
У меня все сложилось иначе. После института я вернулся в родные края, вроде неплохо начал, стал продвигаться по службе. Но очень скоро я почувствовал потолок своего роста — большего мне не позволяли. Это как раз пришлось на годы, когда должности отдавались по родственным, национальным признакам, по принадлежности к роду, правящему в городе или области. А я был уверен, что должность главного инженера завода, на котором я работал главным технологом, отойдёт ко мне, как только прежний уйдёт на пенсию. Причём я имел на эту должность все права — так считали и многие на заводе. Но не тут-то было… Главным инженером стал зять очередного секретаря райкома, заочно доучившийся в местном институте. Отца, к сожалению, к этому времени уже не было в живых — он наверняка помог бы мне пробиться, потому что прекрасно знал закулисную возню вокруг должностей, знал тех людей, которые делили места. Он видел, с каким энтузиазмом я работал, знал о моих планах реконструкции этого завода. Но что не получилось, то не получилось…
Оставшись, как говорится, у разбитого корыта, я потерял интерес к работе… А ведь совсем недавно, скажу без утайки, мечтал стать даже директором крупного завода, а может, со временем и возглавить отрасль, чтобы сравняться со своим братом, у которого к тем годам было уже имя в науке — отец, слава Богу, дожил до этого часа…
Рассказывая, хозяин не забывал ухаживать за гостем — подливал чай, подкладывал закуски, печенье. Но Азларханов, кажется, и забыл, что напросился на чай, — так заинтересовал его рассказ Шубарина.
— …Конечно, в нашем тогда ещё небольшом городе событие это не осталось незамеченным, отца — как вы понимаете, знали, он там многим дал подняться. Тогда уже вовсю, правда, не в таких масштабах, работали всякие артели, и почти в каждой у отца имелся пай. Он предусмотрительно познакомил меня с делами, зная, что дни его сочтены, и я каждый месяц исправно получал свою долю прибыли, каждая из которых намного превышала оклад главного инженера, за место которого я бился. Но потеря этой должности, а главное — перспектив роста выбила меня из колеи, и для всех это было очевидно.
С уходом из жизни отца, казалось, что-то умерло и в деловой жизни нашего города — мне об этом не раз с сожалением говорили. Однажды пришли старые компаньоны отца с какой-то безумно дерзкой авантюрой и просили меня как инженера обсчитать свои предложения — короче, пришли с тем, с чем раньше приходили к отцу.
Месяц я бился не только с расчётами, но и самим проектом — от него только идея и осталась. Воплотить без меня результат в металле они не могли, хотя и пытались, и опять пришли ко мне на поклон. Я, как и отец, отказался от предложенных денег, а потребовал половины доли за эксплуатацию моего детища; скрепя сердце они согласились — уж слишком выгодной оказалась штучка. За три месяца я выполнил заказ — и расстался с заводом без особого сожаления. Устроился механиком с окладом девяносто рублей на одну из фабрик местной промышленности. От вынужденного безделья, на одном чистом энтузиазме, я принялся за модернизацию тех маленьких цехов и предприятий, где у отца был пай. Меня охотно подпускали к делам — ведь я занимался только тем, что ускоряло выход и улучшало качество изделия, такой подход устраивал всех. Мой инженерный зуд не давал мне покоя. Работа увлекала, тем более что результат был налицо.
Меня заметили в управлении местной промышленности, предложили возглавить реконструкцию обувной фабрики, выпускающей ичиги, кавуши, женские и мужские туфли, традиционные для Востока. После реконструкции резко обновился ассортимент: вместе с национальной обувью мы стали выпускать обувь на платформе — помните, была такая тяжеловесная мода? — стали ориентироваться на молодёжные изделия, — в общем, дела на фабрике круто пошли в гору.
В ходе реконструкции, когда я дневал и ночевал на фабрике — а она находилась в райцентре, в шестидесяти километрах от Заркента, я понял, что нашёл своё место в жизни: здесь я мог развернуться куда масштабнее, чем на заводе, где так и не стал главным инженером.
Тут уж взыграло моё инженерное тщеславие, как ни смешно звучит это слово в наших занятиях. Не поверите, но, чтобы двигалось порученное мне государственное дело, я вложил немало своих средств, зато выиграл самое бесценное — время, тем самым приблизив результат — выход готовой продукции. Видел я и другое: как без особого риска смогу изъять, вернуть с прибылью вложенные в реконструкцию деньги, лишь только производственная машина наберёт заданный ей ход.
Наверное, в немалой степени успеху способствовало и то, что я хорошо знал не только явную, но и тайную жизнь бесчисленных предприятий местной промышленности, меня сложно было провести, я знал истинные возможности каждого станка, каждого цеха и, владея почти везде определённым паем, скоро прибрал всех к своим рукам. Никто не ожидал от меня такой прыти — ведь мне ещё не было и тридцати. Однако тогда я меньше всего думал о деньгах, я создавал свою отрасль, или, как говорит Файзиев, свою империю. Меня пьянила моя творческая свобода, возможность самостоятельно принимать решения и… рисковать, ведь я не однажды ставил на карту почти все, что имел. А это — неизведанное чувство для руководителя обыкновенного предприятия. Худшее, что может с ним случиться, — снимут с работы, а вот прогореть, потерять свои деньги, на которые и так можно было бы безбедно прожить десятки лет, — этого он никогда не узнает. Только ныряя в такие бездны риска, становишься настоящим хозяином, понимаешь всю цену ответственности, но уж и выигрыш тут иной — двойной, тройной…
Амирхан Даутович, почувствовав, что Шубарин вновь, как в машине, увлёкся, сел на любимого конька, уточнил:
— Значит, вы, как и ваш дед, через полвека стали миллионером? Наверное, стояла и такая цель?
Артур Александрович, доливая воды в электрический самоварчик, неопределённо пожал плечами.
— Да нет, ни дед мой, ни его брат не были миллионерами. У нас сохранились кое-какие бумаги, я их изучил… Хотя владели дед с братом многим и многое от них осталось на земле и служит людям до сих пор. Тот же масложиркомбинат в Андижане, доходные дома, которые ныне, как архитектурные памятники старины, взяты государством под охрану, а на базе ремонтных мастерских в Ташкенте выросли заводы.
Не скрою, у меня есть миллион, может, больше. Немудрёно, если я кое-кому делаю за три года из пятидесяти тысяч двести — правда, такой прирост только у него, ему положено по рангу… Но скажите, какой толк от этих миллионов? — вдруг спросил он, в свою очередь, прокурора.
Азларханова удивила неожиданная горечь в тоне Шубарина. До сих пор он казался Амирхану Даутовичу человеком сугубо деловым, лишённым каких-либо сантиментов. А вот поди же ты… Шубарин, кажется, уловил это во взгляде, в выражении лица гостя.
— Да-да, не удивляйтесь… Я веду скромный образ жизни: не курю, пью крайне редко и умеренно, не чревоугодник, не играю в карты. Хотя меня окружают разные люди, чьи нравственные принципы я не всегда разделяю. У Икрама Махмудовича, например, две жены, и все его страсти влетают ему в копеечку. Из-за риска, своеобразия нашей работы я вынужден порой терпеть возле себя людей, которых в иной ситуации и на порог своего дома не пустил бы. У меня нет ни явных, ни тайных страстей, правда, я собираю картины, и есть кое-что поистине удивительное. — Он неожиданно оживился, словно прикоснулся к чему-то дорогому, заветному. — Есть две картины Сальвадоре Розе — наверное, они попали сюда во время войны, с беженцами, а может, ещё раньше, до революции. Правда, большинство картин — неизвестных мастеров, хотя есть пять полотен Николая Ге, — ведь его дочь закончила в Ташкенте гимназию. Я бы с удовольствием пригласил экспертов, наверное, многое бы прояснилось, так ведь нельзя, все держится в тайне, взаперти, как у вора. Я даже не могу совершить жест благотворительности и перечислить крупную сумму, скажем детдому; не могу ничего завещать после себя открыто, а анонимно не хочется, душа не лежит — мне ничего легко не доставалось. А вы говорите: страсть к накопительству. Ничего я не коплю! Я работаю, а деньги множатся сами собой, и уйти от дела нет сил: я запустил машину, а она не отпускает меня, заколдованный круг — не вырваться. Я знаю, изменись что в стране, я пойду под вышку, под расстрел, знакома мне такая статья: «Хищения в особо крупных размерах».
Не хочу хвалиться, но я не боюсь ответственности, потому что воспринимаю возмездие как плату за реализацию своих творческих возможностей, за что часто расплачивались жизнью — такова судьба многих незаурядных людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40