Не преминули эксперты указать и на тот факт, что в рецензиях о выставке Тургановой западные журналисты не раз оценивали стоимость экспонатов, а газетчики оценивали коллекцию щедро, тем более что знали — она не продаётся. Оттого предполагаемая цена, называемая восторженными журналистами, была куда выше, чем назначил аукцион «Сотби» за коллекции из Анкары и Порт-Саида.
Эксперты переводили фунты, доллары, западногерманские марки, японские иены, французские франки, в которых хоть однажды оценивалась коллекция, по официальному курсу на рубли, и сумма получалась астрономическая, что-то около ста пятидесяти тысяч, превышая даже цену, названную анонимщиками. И эта, гипнотизирующая любого советского человека, живущего на зарплату, цифра витала в стенах обкома задолго до начала бюро — она определила тон и настроение его. Наверное, слух опережает скорость света, обрастая деталями или, наоборот, теряя их, и уже скоро не говорили, что коллекция керамики оценивается экспертами примерно в сто пятьдесят тысяч, а говорили, что областной прокурор собрал сто пятьдесят тысяч или просто называли эту потрясающую цифру, увязывая всяк на свой лад с его фамилией такие большие деньги. Но все эти слухи распространялись и ширились после бюро, на котором и решилась судьба Амирхана Даутовича.
Конечно, и до обкома его члены знали и о заключении комиссии полковника Иргашева, и о выводах проверяющих из Ташкента. Комиссия из Ташкента ещё отметила, что иметь в домашнем саду «музей под открытым небом» для такого должностного лица, как областной прокурор, — вызывающая нескромность, и партийная, и должностная.
Однако, обшарив чуть ли не все углы коттеджа, комиссия даже мельком не упомянула о спартанской скромности жилья областного прокурора, где не было ни одной вещи, которые принято называть предметами роскоши.
Членом бюро обкома оказался и один из младших братьев Суюна Бекходжаева, из тех, что носили другую фамилию. Он не стал выступать первым, но, видя, что собравшиеся не вполне разделяют выводы двух комиссий, взял слово.
— Я бы хотел, чтобы меня поняли правильно. Мне совсем не просто сказать слова правды человеку, перенёсшему такое большое горе, потерю жены, и едва оправившемуся после двух тяжёлых инфарктов, но долг коммуниста обязывает к этому. Я тоже, можно сказать, косвенно соприкоснулся с бедой товарища Азларханова: убийца-маньяк, так быстро пойманный и сурово наказанный органами правосудия, угрожал жизни моего родственника, студента, будущего коллеги нашего прокурора. Поверьте, если он не пострадал физически, то психологическую травму он получил на всю жизнь, я знаю это точно. Так что мне, больше чем кому-либо, понятна беда товарища Азларханова. Беда неожиданно высветила и другое, но я убеждён, даже не случись беды, рано или поздно ситуация с частной коллекцией в доме областного прокурора выплыла бы наружу. И тут мы подходим к сути дела. Я хочу сказать о корысти, какие личины она может принимать. Если раньше на бюро мы обсуждали людей, наживших неправедным путём дома, машины, дачи, ковры, хрусталь, сегодня мы сталкиваемся с более изощрённой формой стяжательства. Меня поразила оценка уважаемых и авторитетных экспертов из столицы — сто пятьдесят тысяч! А в такую астрономическую цифру оценивается собранная семьёй Азлархановых редкая керамика нашего края. На такую сумму у нас не тянул ещё ни один хапуга.
Я не знаю всех методов, посредством которых собрана коллекция, и не хочу знать, копаться в грязи, но, например, изъятие святых для мусульман реликвий Балан-мечети из Сардобы не разделяю даже я, убеждённый атеист. Этот факт дискредитирует товарища Азларханова и как коммуниста, и как должностное лицо. Это большой политический вопрос, и, я думаю, бюро обкома даст принципиальную оценку такому поступку.
Но вернусь к корысти. Она шла под руку с неуёмным тщеславием жены товарища Азларханова, и в лучах этой славы, как я знаю, любил покрасоваться и сам товарищ прокурор. Партийной нескромностью я считаю и то, что он дважды сопровождал жену в её зарубежных поездках. Сегодня, когда была названа сумма в сто пятьдесят тысяч, я понял, наконец, объяснил для себя её действительно неуёмную энергию, подвижничество. Убеждён, ею двигали только тщеславие и корысть — это отчасти и привело её к гибели…
Прокурор, хладнокровно выслушавший всех выступающих, неожиданно вскочил с места.
— Прекратите свои подлые измышления, товарищ Бекходжаев, и не касайтесь грязными руками имени моей жены, иначе я… — Амирхан Даутович, как тогда, в день задержания преступников, вышел из-за стола и, не помня себя, угрожающе двинулся на Бекходжаева.
Такое на бюро обкома случилось впервые, и дядя Анвара Бекходжаева взвизгнул от страха точно так же, как некогда племянник. Прокурора под руки вывели из кабинета секретаря обкома, где проходило бюро, и заседание закончилось уже без него.
Бюро обкома началось во второй половине дня; когда Амирхан Даутович покинул приёмную, рабочий день в старинном особняке давно закончился, и он брёл по пустым, гулким коридорам, спускался по устланной коврами лестнице, не встречая ни единого человека. Между вторым и третьим этажом у Амирхана Даутовича снова прихватило сердце, и он, присев прямо на ступеньке лестницы, принял нитроглицерин. Нашёл в себе силы подняться только потому, что чувствовал — заседание бюро вот-вот закончится, а он не хотел, чтобы его видели в таком жалком состоянии, — ни друзья, ни враги. Осторожно, держась за широкие, отполированные временем перила мраморной лестницы, прокурор спустился вниз.
Уже сгущались весенние сумерки, и в воздухе заметно посвежело — Амирхан Даутович даже поёжился, но, наверное, знобило его не от холода. Он не спеша пересёк нарядную площадь перед обкомом и направился к стоянке служебного транспорта. Несмотря на поздний час, машин на стоянке оказалось много. Обычно, когда прокурор ещё пересекал площадь, его машина уже выруливала навстречу, но на этот раз «Волга» не спешила к нему, и Амирхан Даутович подумал, что его шофёр заговорился с коллегами. Подойдя ближе, он не увидел своей машины и стоял некоторое время в растерянности, заметив, как из других машин наблюдают за ним. Он уже хотел повернуть назад, как из «Волги», крайней в ряду, вышел пожилой шофёр и направился к нему. Прокурор узнал Усмана-ака — несколько лет назад тот возил его. Усман-ака подошёл к Амирхану Даутовичу, поздоровался и, жестом пригласив к машине, не скрывая смущения, сказал:
— Бежал как крыса с тонущего корабля. Пронюхал где-то, что Азларханов уже не областной прокурор и у вас крупные неприятности, и уехал, как только ушли на бюро… Такая нынче молодёжь пошла практичная, а небось у вас характеристику в институт подписывал, заочник… — И Усман-ака от злости сплюнул.
Амирхан Даутович, поблагодарив старого шофёра, от его услуг отказался и отправился домой пешком — пройтись ему не мешало.
Была суббота, последняя суббота апреля, и на улицах большого города вечерняя жизнь вступала в свои права, люди шли в кино, в парки, просто гуляли. Многие раскланивались с Амирханом Даутовичем, оборачивались ему вслед: после смерти Ларисы Павловны вряд ли в городе был человек, не знавший его историю. Не знали они только о сегодняшнем бюро обкома, о выводах которого Амирхан Даутович догадывался ещё до заседания. Особых иллюзий он не строил: после ночного звонка прокурора республики понял, что Бекходжаевы обложили его основательно, после таких обвинений едва ли кого оставили бы на столь ответственном посту.
О своём несдержанном поступке на бюро обкома Амирхан Даутович не жалел, потому что знал: не останови он Бекходжаева, тот продолжал бы поливать грязью Ларису, а домашних заготовок у них на этот счёт, наверное, имелось немало, безошибочно высчитали, как дорога для него память жены. Не жаль ему было и должности, которую наверняка потерял надолго, если не навсегда, — обидно было сознавать, что проиграл борьбу, считай, без боя. Растоптали, как мальчишку, и пикнуть не позволили. Эта мысль и не давала покоя ни по дороге домой, ни дома.
«Если Бекходжаевы думают, что дискредитировали меня как прокурора и лишили меня должности, власти, и теперь я им не опасен, — рассуждал прокурор, — так зря они успокоились. Может, мне без чинов и легче будет отстоять свою честь. И может, то, что они считают концом, будет только началом».
Амирхан Даутович расхаживал по пустому, неуютному дому, не зажигая света, затем вышел в сад. Весенние сумерки быстро перешли в ночь, и бурно разросшийся по весне сад пугал темнотой. Прокурор долго стоял на открытой веранде, не желая возвращаться в дом и не включая огней в саду, — мысль о том, что он сдался без боя, не давала покоя.
И вдруг он представил себе, как Бекходжаев, по паспорту Садыков, вернулся после бюро обкома домой, где его наверняка дожидались и остальные родственники, включая и самого Суюна Бекходжаева, и сейчас они за столом празднуют победу, упиваясь своей властью, вседозволенностью: ведь не шутка, отстояли убийцу и заодно стёрли в порошок областного прокурора. Это ли не показатель мощи их клана.
Азларханов так ясно увидел это торжество самодовольных людей, что, не задумываясь, решил испортить им преждевременный праздник.
Он вошёл в кабинет и поднял трубку прямого телефона, потому что такой же аппарат с двузначным номером стоял и на квартире члена бюро обкома Садыкова. Звонить по городскому телефону Амирхан Даутович не стал, знал, что трубку поднимут домашние, и вряд ли задуманный разговор в этом случае состоялся бы, а к обкомовскому Садыков наверняка подойдёт сам. Так оно и вышло — ответил сам, в голосе довольство, ликование. Амирхан Даутович понял, что поднял Садыкова из-за стола, тот что-то торопливо дожёвывал, но к телефону поспешил — наверное, ждал поздравлений по поводу своей бескомпромиссной речи на бюро.
— Это Азларханов, — представился прокурор и услышал, как на другом конце провода человек от неожиданности икнул и тяжело засопел, — куда и весёлость, с какой он поднял трубку, девалась.
— Товарищ Бекходжаев, — Амирхан Даутович упорно называл Садыкова Бекходжаевым, и тот ни на бюро, ни сейчас не возразил. — Мне кажется, вы рано празднуете победу. Если я сегодня и потерял должность, это не означает, что смирился с решением суда. Я хорошо знаю, кто убил мою жену, и есть люди, которые помогут мне доказать это. Если я не найду правды здесь, в республике, я дойду до Генерального прокурора страны. И раненый зверь куда опаснее здорового — примите это к сведению. Меня поставить на колени не так просто, бороться буду до последнего дыхания… — Амирхан Даутович чувствовал, с каким напряжённым вниманием слушают его на другом конце провода, и, наверное, увидев, как изменился в лице хозяин дома, к нему уже подошли его братья и сестры или старшие сыновья Суюна Бекходжаева.
Видимо, Амирхан Даутович в своём предположении не ошибся, Садыков вдруг нервно сказал:
— Подождите две минуты, не кладите трубку. — Прикрыв микрофон, он, вероятно, совещался с набежавшими родственниками.
Через несколько минут он ответил прокурору:
— Я буду у вас через два часа, нам необходимо переговорить с глазу на глаз.
Амирхан Даутович посмотрел на часы, и в этот момент городские куранты отбили десять; значит, ровно в полночь в коттедж на Лахути должен был прибыть Акрам Садыков, родной дядя убийцы его жены.
Прокурор прошёл на кухню и поставил на газовую плитку чайник — за весь день он не выпил и пиалушки чая, такой суматошной выдалась суббота.
«Полгода им не хватило, ещё два часа понадобилось», — подумал зло прокурор о Бекходжаевых. В том, что у них поубавился аппетит за столом, Азларханов не сомневался.
«Для чего им понадобились эти два часа?» — думал он, но сколько ни перебирал варианты, к единственному выводу не пришёл. Но в том, что им действительно необходимы эти два часа, Амирхан Даутович не сомневался — все их поступки до сих пор оказывались точно выверены, просчитаны, и чувствовалось, что мозговой трест клана работает чётко и оперативно.
«Один придёт Акрам Садыков или вместе с братом, Суюном Бекходжаевым, а может, заявится вся мужская половина рода?» — продолжал размышлять Амирхан Даутович. И опять ни в чем уверенности не было — все ходы этого семейства для него оказались непредсказуемы, не стоило и голову ломать. Один ли приедет Акрам Садыков или заявится сам Суюн Бекходжаев, прокурор был готов к разговору и действию — чаша терпения переполнилась. Конечно, не мешало бы, чтобы сейчас в его квартире оказался Эркин Джураев, единственный свидетель, на чью помощь мог рассчитывать теперь прокурор. Но в эти же самые минуты в доме Акрама Садыкова, словно читая мысли прокурора, тоже говорили о капитане Джураеве, зная, что тот упрямец, не убоявшийся арестовать Анвара Бекходжаева в доме его отца, всесильного Суюна Бекходжаева, — единственная надежда Азларханова.
Так в бесплодных размышлениях и пролетели два часа…
7
Едва городские куранты начали отбивать полночь, по сонной Лахути тихо прошуршала чёрная «Волга» с выключенными огнями и остановилась у ворот дома прокурора. Хлопнула дверца машины, и по слабо освещённой дорожке сада к дому двинулся человек. Один…
На бетонных плитах дорожки от калитки к веранде чётко отдавались уверенные шаги. Ритм шагов, уверенная поступь сразу подсказали Амирхану Даутовичу, что это не Акрам Садыков и уж тем более не Суюн Бекходжаев — братья были в теле, каждый за сто килограммов, и при ходьбе от ожирения шумно дышали.
Амирхан Даутович поднялся навстречу полуночному визитёру. В ярко освещённой прихожей стоял подтянутый молодой мужчина, лет тридцати пяти — тридцати семи, хорошо одетый, можно даже сказать, элегантно, в правой руке он держал новенький кожаный «дипломат» с цифровым кодом. Встреть прокурор ночного гостя на улице пять часов назад среди празднично одетой вечерней толпы, принял бы его если не за иноземца, так за москвича, настолько он не вписывался в улицы их провинциального областного города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40