Позже я посмотрел старые карты нашей губернии и обнаружил, что еще в 1812 году этот массив — прежде он был намного просторнее! — назывался «Бузунов бор», и речка была Бузуновка, и озерцо называлось «Бузуново». А первая карта с названием «Бузиновский лес», которую мне довелось видеть, была составлена в 1831 году. К сожалению, точно узнать, когда и что переименовали, очень сложно, если вообще возможно. Наверно, знаешь, что наш областной архив был разбомблен и сгорел во время войны?— Да, слышал, — кивнул Никита. — Ну, значит, вы сделали доклад, а журналисты раздули это в сенсацию?— Совершенно верно! Какой-то прощелыга скромненько сидел с диктофоном и записал мое сообщение. Потом прихожу как-то в школу и меня встречает завуч с газетой:«Владимир Алексеевич, а про вас тут пишут!» Читаю — и прихожу в ужас.Спокойное, вполне научное и безо всяких отсебятин сообщение превратили черте во что!— Что, так сильно переврали?— Не то чтобы переврали, а просто так изложили факты, что получилось, будто мне доподлинно известно насчет сорока возов драгоценностей, которые Федька Бузун увез в лес и запрятал где-то в районе Бузинового озера. И что я призываю областную администрацию организовать поиски этих сокровищ. А я говорил только о том, что в Бузиновском лесу, возможно, сохранились какие-то следы пребывания отряда Бузуна, и желательно провести там археологические изыскания.Да и то добавил, что вполне сознаю невозможность этого в настоящее время. Это ведь был 1992 Год, самый буйный галоп инфляции.— Ну и какие были последствия?— Да уж не самые лучшие. Во-первых, мне звонили какие-то подозрительные типы, предлагали встретиться и поговорить. Потом пару раз приходили в школу. Я решил, что они от меня отстанут, если я расскажу все, как есть, откровенно сообщу, что никаких точных сведений о кладе Федьки Бузуна у меня нет, а тем более — какой-либо карты с надписью в духе Стивенсона: «Копай здесь!» Думаешь, они мне поверили?— Могу догадаться, что нет…— Совершенно верно. Все выслушали, а потом сказали: «Братан, все понятно, сами деньги любим: говори процент — поторгуемся». Я сказал, что они не поняли и торговаться из-за того, чего нет, я не могу. На какое-то время звонить и приходить прекратили, но зато стали следить… Почти год за мной наблюдали.Потом опять пришли и сказали: «Смотри, если вдруг тебе кто-то что-то предложит и ты согласишься — заказывай гроб». Вот что может сделать одна-единственная публикация в прессе. Поэтому я всех этих журналюг, если появляются, гоню поганой метлой. И вообще-то тебя тоже принял за одного из них.— А с бандитами чем все закончилось?— Ну, они ведь не дураки. Когда увидели, что все это выеденного яйца не стоит, то прекратили беспокоить. К тому же в Бузиновском лесу не так-то просто что-то искать. Туда и сейчас никто из местных заходить не решается. Там полно неразорвавшихся снарядов и мин. Да и землянки со скелетами не редкость. Сам я там не был, но один из моих коллег когда-то ходил туда с отрядом «красных следопытов». Кстати, их тогда же и перестали туда пускать, потому что один паренек наступил на немецкую противопехотную мину и погиб. Но это еще при Советской власти было. Хотели провести разминирование, собрать останки, провести захоронение… Но бросили. Потому что на все это деньги нужны, а все предпочитают их получать, а не тратить.— Так что у вас тут своя Зона, вроде как в «Сталкере»? — спросил Никита.— Да… Чем-то похоже. Ну, засиделся я, а то у меня небось семейство волнуется. И Михалыч, конечно, тоже.— Вы мне так и не сказали, отчего он у вас остался… Я ведь все-таки к нему приехал. Или, может быть, мне с вами съездить? Он здоров?— Тебе все Степанида Егоровна расскажет. А я пошел. Будь здоров, коллега!— Из этого следовало, что везти Никиту к себе домой он не собирается.Корнеев оделся, попрощался с Егоровной, пожал руку Никите и вышел за дверь.— Странно… — пробормотал Никита. — Что случилось-то?Этот вопрос был обращен к бабке.— Я, Никитушка, сама знаю только то, что он сказал, — осторожно произнесла Степанида Егоровна, как бы предупреждая, что не несет ответственности за достоверность сведений.— Ну и что ж он сказал? — с некоторым нетерпением спросил Никита.— Ну, значит, позвонил он ему вроде бы в семь. Володя его ждать стал.Ехать-то дотудова — час, не больше. А за два, если ноги ходят, пешком дойти можно. До Белинского-то. Ждет-пождет, час прошел, другой, третий, а деда нет.Володя решил тогда сам сюда съездить. Оделся, спустился в подъезд, а там у двери, под батареей, Михалыч сидит раздетый до трусов и плачет… Ну, Володя-то его в свое пальто завернул, наверх отвез на лифте, в квартиру привел и в ванну посадил отогреваться. Чаем с медом напоил, а уж потом расспросил, что и как.Получается, будто на него в подъезде бомжи напали, оглоушили, да и раздели.Им-то, бомжам, сейчас к осени на зиму одежка нужна. Вот они Михалыча-то и ограбили. Да синяк еще под глазом поставили… А Михалыч-то помнит, что ты к нему должен приехать. Стыдно ведь с синяком-то показываться. Да и одежи нет.Опять же деда успокоить надо. Вот он и остался пока у Володи.— Да-а, — протянул Никита с недоверием в голосе. -Интересно, Степанида Егоровна, а вы ему рассказывали про то, как мы на Коммунарскую ездили?— Как не рассказала — рассказала. С самого начала и рассказала.— Раньше, чем он про Михалыча сообщил?— Да конечно! Он же сразу, как ты ушел, спросил у меня: «Егоровна, ты, поди, за дядю Васю переживаешь?» Я говорю: «А как не переживать, когда скоро сутки уж, как его дома нет? А к нему парень из Москвы приехал, отца его изучает для истории. Да еще Похабыч, пьянь несчастная, пришел да и говорит, будто Васю машина задавила…» И как в милицию ходили, и как в морге покойника глядели — все рассказала. И что верхняя одежда была его, а споднее— чужое. И про шрам, и про осколок не забыла. Ну, а Володя улыбнулся и говорит: «Успокойся, все в порядке, у меня твой сосед, живой, хоть и не совсем здоровый». Ну а потом и рассказал то, что я тебе перед этим говорила.Никита сразу прикинул: директор школы человек говорливый и вполне мог придумать что-нибудь такое, что бы вписывалось в те обстоятельства, которые Корнеев узнал от бабки. А если та под горячую руку еще и рассказала Владимиру Алексеевичу одну из тех версий, которые они обсуждали с Никитой, а конкретно — про нападение бомжей, — то ему не пришлось надрываться, фантазируя…Но хотя это предположение Никите казалось весьма реальным, высказываться он не стал. Во-первых, потому, что он хоть и чувствовал, что Корнеев врет, но не знал, зачем ему это нужно. Может, просто уже знает, что с Ермолаевым худо, и не хочет Егоровну волновать? Но могло быть и что-то еще, не столь безобидное.Да и сама старуха почему-то не вызывала доверия. Мало ли о чем они тут совещались, пока Никита знакомился с краеведческим музеем… Ведь если речь шла только о том, что передала бабка, то зачем было изображать сверхсекретность и выставлять Никиту за дверь? А если говорили о чем-то еще, то, значит, Егоровна вовсе не искренняя бабулька. И вообще, может быть, вся эта информация, которую она для Никиты озвучивает, постоянно ссылаясь на то, что, мол, «за что купила, за то продаю», была загодя согласована с Владимиром Алексеевичем. Тогда Никита решил задать контрольный вопрос:— А зачем же все-таки Михалыч хотел с ним встретиться?— Да просто сказал, что, мол, важное дело, — глаза у бабки малость забегали. — Забыла спросить-то. Мне так все одно, об чем они говорить хотели.Главно дело, что живой он, Михалыч-то.Вроде бы можно было согласиться, но, чем больше Никита анализировал свой разговор с Корнеевым, тем больше ощущал неприятное волнение.То, что директор-краевед подробно рассказывал о том, как его, бедного-несчастного, мафия одолевала из-за какой-то неудачной публикации в прессе, было не очень логично. Тем более что подозревал в Никите журналиста.Если б он действительно один раз обжегся на излишнем паблисити, то не стал бы распространяться об этом самом «кладе Федьки Бузуна». Ведь с чего пошел разговор? Никита просто заметил, что милая старушка, экскурсовод Нина Васильевна, упомянула труды Корнеева в связи с историей восстания Степана Разина. А тот сразу насчет клада переспросил, Федьку Бузуна вспомнил и погнал сначала всякую политику с философией, а потом взялся рассказывать о своих изысканиях. Наверняка проверял реакцию Никиты. То есть присматривался, заинтересует Ветрова информация насчет клада? Может быть, его действительно бандюги запугали? Москва, как известно, тоже охотниками до халявы славится. И связываться с ними, ежели они вдруг за Никитиной спиной стоят, ему не хочется.Даже если начнешь говорить, что ничего нет, кто ж тебе поверит? Опять же риск большой. А ну как бандюки, не удовлетворившись этими россказнями, решат попросту похитить бедного директора, затащить его на какую-нибудь неприметную дачку и начать всякие эксперименты с утюгами, паяльниками и обычным мордобоем, который тоже далеко не всякий стоик выдержит. Но интересно, почему он тогда темнит насчет старика Ермолаева? Ведь история с евстратовским мятежом никаким боком не связана с кладом Федьки Бузуна… А может, все-таки связана?! Егоровна сказала:— Притомилась я что-то, Никитушка. День сполошныи был, сердце что-то прихватило. Давит. Пойду-ка, прилягу, что ль… А ты, коли надо, ночуй тут, где утром дремал. Спокойной ночи.— Спокойной ночи, — отозвался Никита, хотя подозревал, что ночь может получиться и неспокойной. Прежде всего потому, что мысли всякие начнут его дергать за нервы, далеко не восстановившиеся после чеченской заварухи. Так, чуть-чуть отошел за полтора года. Кроме того, он подсознательно ощущал какую-то опасность. Может быть, из-за этой утренней истории с киллером, а может, из-за неясностей с Василием Михайловичем Ермолаевым, которые разговор с директором Корнеевым отнюдь не устранил.Толком не понимая, что именно ему угрожает, Никита чуял дискомфорт. Опять эта чертова Чечня вспоминалась. Там тоже, и не раз, несмотря на отсутствие каких бы то ни было признаков нападения, Никита ощущал подобный же мандраж. И чаще всего не ошибался: через час-полтора начиналась пальба.Тогда же, с Чечни, в нем прочно поселилась привычка держать ухо востро и не доверять никому, особенно с тех пор, как после ночной перестрелки на блоке, в кустах, откуда строчили боевики, обнаружили труп пацана лет пятнадцати, светловолосого и совсем русского по виду. Этот парень столько раз приходил к посту днем, дружески разговаривал, шутил… А ночью, выходит, стрелял по тем, кто привык к нему относиться по-приятельски. Никите тогда очень хотелось верить, что именно его пуля достала этого гаденыша.Бабка захрапела у себя в комнате, а Никита достал дневник Евстратова. Надо было еще раз перечитать последние записи. Ветрову чуялось, будто где-то там, в этих столько раз уже читанных строчках, кроется некая полезная информация, которую он при прошлых прочтениях не замечал… ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА «6 сентября 1919 года.Продолжаю повествовать о событиях 30 августа. О самом страшном дне моей жизни.Мокрого, без ремней и фуражки, со связанными за спиной руками, меня везли на лошади в качестве трофея. Такого же трофея, как наше оружие, наваленное на подводы, ехавшие за моей спиной. Именно трофея, а не пленного, ибо я понимал, что никакие Женевские и Гаагские конвенции в этой войне не действуют, и я даже не подлежу военно-полевому суду как шпион или вольный стрелок. У меня не было никаких человеческих прав — я за несколько минут из человека превратился в вещь. Я даже умереть не мог по собственному произволу. Вместе с тем меня могли убить в любой момент. Даже не справляясь, признаю ли я себя виновным, и не выясняя мотивов того, что заставило меня с ними сражаться. Не говоря уже о том, что позволить мне сказать что-либо в свое оправдание или предоставить мне адвоката. Обо всем этом даже сейчас, когда все минуло и отодвинулось вдаль, можно рассуждать только с саркастической улыбкой.Много часов продолжался мой путь. Меня повезли торными дорогами, от села к селу, как и обещал Ермолаев.Нет, я не ожидал приветствий — как же можно приветствовать побежденного! Я даже на сочувственные возгласы не надеялся — ведь за выражение сочувствия большевики никого не похвалили бы. Я надеялся лишь на одно: на гробовое молчание народа и тихие всхлипы женщин. Эта почесть была бы для меня высочайшей, и я смог бы ехать с гордо поднятой головой, а потом, если б суждено было, умер с именем Божьим на устах…Но когда я услышал эти громкие, безудержно-злорадные вопли: «Пымали!Пымали, беляка-то!», когда от околицы с радостным визгом понеслись в село босые мальчишки, торопясь оповестить о моей поимке, когда увидел ухмыляющихся оборванцев, лузгающих подсолнухи и приветственно орущих Ермолаеву: «С полем тебя, Михаила! Узял волка-то!», когда заорали со всех сторон: «Сволочь кадетская! Сука! Вражина!» — я понял, что мне уготовано пройти страшное испытание. Может быть — да простит меня Господь! — не менее тяжкое, чем Спасителю, восходящему на Голгофу.В меня плевали, бросали семечной лузгой и камнями, грязью и навозом.Красноармейцы, ехавшие по бокам от меня, специально приотстали, чтоб вся эта дрянь случайно не попала в них. Свист, улюлюканье, слова, одно грязней другого, звучали отовсюду… Казалось, что поймали не просто вожака повстанцев, а врага рода человеческого. Десятки, сотни, тысячи людей в тех селах, через которые пролегал мой крестный путь — всего их до обеда было четыре или пять, — и хоть бы один сочувственный взгляд! Ненависть, одна лишь ненависть! Позорище!Примерно во втором часу пополудни Ермолаев сделал привал в Кудрине — бывшей «столице» атамана Орла. Здесь едва ли не каждый второй был повстанцем.Пусть Орел отказался признавать мое главенство, пусть он был тем, кто сорвал наши планы, но ведь все, кто шел с ним, утверждали, будто ненавидят большевиков… Черта с два я заметил какую-то отчужденность между здешними обывателями и ермолаевцами! Но пуще всего меня удивило появление среди публики самого Орла!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48