Ужаснулся, потому что в действительности запасы этого тела были на «Востоке» не ахти какими обширными, что как раз и было предметом некоторого беспокойства разработчиков. А тут — нате вам! — такая безответственно лихая рекомендация!
— Потом-то я понял, — улыбнулся Макаров, — что начинать нужно было именно с этого: не сковывать ребят заботой о запасе рабочего тела, а выработать сначала автоматизм — когда куда отклонять ручку; мелкая дозировка придёт потом сама. Но в первый момент это звучало страшновато.
Тем не менее тогда, у тренажёра, Макаров ничего не сказал, промолчал. И оценил я его сдержанность, а главное, умение вникать в логику действий другого человека (умение, скажем прямо, не так уж часто встречающееся в жизни) лишь через несколько лет, когда он сам вспомнил своё первое посещение нашего тренажёра.
Вся шестёрка будущих космонавтов работала на тренажёре очень охотно, со вкусом и с большим вниманием не только к тому, что каждый из них делал сам, но и к тому, что делали его товарищи. Малейшая ошибка очередного тренирующегося замечалась его коллегами едва ли не раньше, чем инструктором, и вызывала бурное оживление:
— Юра! Не туда крен даёшь!..
— Гера! Чего жмёшь на кнопку? Систему не включил!..
— Валера! А про давление в ручной почему не доложил?..
Но с каждым днём поводов для замечаний возникало все меньше, и очень скоро все шестеро наших подопечных стали выполнять все мыслимые на корабле «Восток» операции совершенно безукоризненно. Этому способствовали и их очевидная природная одарённость, и опыт — пусть сравнительно небольшой — лётной работы, а главное, активный, живой интерес, который они все проявляли к занятиям на тренажёре. Последнее обстоятельство, я думаю, играло решающую роль. Впрочем, оно и неудивительно: каждому было ясно, что здесь они осваивают не что-то полезное «вообще», а как раз то самое, что им предстоит выполнять, когда дело дойдёт до настоящего космического полёта! Рассматривать получаемые на тренажёре навыки иначе как самые что ни на есть жизненно важные не приходилось.
Зоркость, с которой наши будущие космонавты следили за работой друг друга, не могла не навести на мысль о том, как полезен для них такой анализ, в сущности — собственной деятельности, со стороны. Я удивился только, почему эта нехитрая мысль не пришла мне в голову раньше — хотя бы по аналогии с лётным обучением, во время которого учлеты, ожидающие очереди лететь, наблюдают за взлётами и посадками своих товарищей и разбирают их ошибки. Опытные инструкторы-лётчики утверждают даже, что посмотреть сто посадок — все равно что выполнить одну посадку самому. Не берусь судить о справедливости соотношения — сто к одному, но в принципе точка зрения, конечно, верная.
Логическим завершением всех этих соображений было то, что инструктора за его пультом все чаще начали подменять Титов, Гагарин и их товарищи.
Когда я впоследствии наблюдал некоторых из них на космодроме, в пункте управления полётом, с микрофоном в руках, на связи с очередным, готовящимся к старту или уже находящимся в полёте космонавтом, то не раз думал, что самые первые навыки и в этом, тоже очень непростом, деле они получили за инструкторским пультом нашего первого космического тренажёра.
Будущие космонавты — и «шестёрка первой очереди», и их товарищи, которые вскоре начали появляться, пока ещё в качестве экскурсантов, на нашем тренажёре, — вызывали чувство глубокого уважения к себе. Вызывали самим фактом своего присутствия здесь, самой решительностью, с которой так круто повернули они весь ход своих столь удачно начавшихся биографий.
Судите сами: человек служит лётчиком в военной авиации. Ему нравится его работа. Он на хорошем счёту, хорошо летает (летавших плохо в группу будущих космонавтов не брали). Он ощущает романтичность и в то же время престижность и даже государственную нужность своего дела. Видит ясную перспективу повышения своей лётной и командирской квалификации и соответствующего продвижения по должностям, чинам и званиям. Наконец, он и его семья обеспечены материально. Словом, он, что называется, твёрдо стоит на рельсах. Казалось бы, что ещё остаётся желать человеку?
И вдруг его вызывают к командиру части и представляют какому-то совершенно незнакомому, хотя и явно симпатичному полковнику медицинской службы, который предлагает ему бросить все, что составляет его жизнь, ради довольно туманной перспективы каких-то экспериментальных полётов на летательных аппаратах принципиально нового типа (тут его в детали заранее особенно не посвящали), причём полётов достаточно опасных (этого от него с самого начала не скрывали), да ещё и неизвестно, на какие сроки планируемых… А о будущей мировой славе ему не говорят ничего: о ней иначе как в самых общих чертах не знали и сами организаторы набора космических добровольцев. Да и вообще такие категории, как слава, прогнозированию поддаются очень плохо. Ещё хуже, чем даже погода…
Так вот, я прошу читателя на минуту отрешиться от своей психологии гражданского человека, своего возраста, рода занятий, круга интересов и поставить себя на место молодого лётчика, получившего подобное предложение. Предложение, которое, перефразируя известную пословицу, можно сформулировать так: отдать журавля из рук за неизвестно какую птицу в небе. Согласитесь, чтобы принять такое предложение, явно идущее вразрез с обывательским «от добра добра не ищут», нужно было быть сделанным из того же добротного материала, из которого испокон веков изготовлялись мореплаватели, исследователи Арктики, путешественники в дебри диких континентов, экспериментаторы, испытатели, исследователи, наконец, просто лёгкие на подъем — в большом и малом — люди… Может быть даже — с этакой жилкой авантюрности в характере…
И когда уже после полёта Гагарина на корабле «Восток» меня иногда спрашивали: «Ну а что он там, в сущности, делал? Автоматика его в космос вытащила, по орбите провезла и обратно на землю спустила. В чем же его-то заслуга?» — я, прежде чем говорить о функциях контроля всей этой хитрой автоматики, непрерывно — от старта до посадки — осуществляемых космонавтом, о выполненных им наблюдениях, наконец, об отработанном и оттренированном умении в случае необходимости отключить автоматику и использовать ручное управление спуском, прежде чем говорить все это, начинал с ответа на последний вопрос: «В чем его заслуга? Хотя бы в том, что он сел в этот корабль! Оно ведь было в первый раз».
История человечества свидетельствует, что всегда, когда какое-то новое большое дело требовало смелых, решительных людей, готовых ради этого дела бросить ровную дорогу житейской налаженности, такие люди обязательно находились. Когда, читая старые книги, да и просто вспоминая многих живших на земле замечательных людей, снова и снова убеждаешься в этом, всякий раз ощущаешь прилив внутреннего удовлетворения: приятно лишний раз убедиться в том, что не так-то уж несовершенно наше человечество!
Но ещё теплее делается на душе, когда посчастливится увидеть это воочию, самому, — хотя бы на конкретном примере этих подтянутых старших лейтенантов и капитанов, явно не отягощённых сознанием историчности предстоящей им роли.
Начать с того, что они оказались очень разными. А когда видишь выраженную индивидуальность человеческой личности, индивидуальность, которую не смогла преодолеть одинаковость едва ли не всех выпавших в жизни на их долю внешних воздействий, это всегда привлекает внимание.
Тут я чуть было не начал писать об обаянии Гагарина, интеллигентности Титова, сдержанной положительности Николаева, весёлой общительности Поповича, тонкой ироничности Быковского… Чуть было не начал, но удержался. И не потому удержался, что сказанное было бы неправдой. Нет, Гагарин и вправду был обаятелен, так как вправду интеллигентен Титов, сдержанно положителен Николаев, весело общителен Попович, ироничен Быковский. Но каждое из этих свойств — лишь верхнее, самое видное, бросающееся в глаза если не с первого взгляда, то, так сказать, в первом туре знакомства с человеком. А дальше открывается многое другое, пусть не отменяющее обнаруженного ранее, но настолько дополняющее и развивающее его, что делается ясно: одним штрихом, одной краской такого человека не опишешь!
Личному знакомству с космонавтами кроме соприкосновения с ними, так сказать, прямо по службе очень способствовало общение в неслужебной обстановке. Когда я, закончив рабочий день на тренажёре, отправлялся в Москву, не раз то один, то другой из них спрашивал, не помешает ли он, если подъедет со мной на машине.
Очень запомнились мне эти поездки. Час езды — час беседы. Беседы, во время которой мои спутники раскрывались часто с весьма неожиданной стороны. Один будущий космонавт, например, на занятиях неизменно собранный, активный, заинтересованный, переживал, оказывается, как раз в те дни тяжёлую личную драму: смерть новорождённого ребёнка. Тут-то я понял, что слова о волевых качествах этого человека, написанные в его характеристике, отнюдь не пустые слова…
Интересно было отношение космонавтов к своей будущей космической карьере, в частности в сравнении с лётной деятельностью.
Один из них, Григорий Нелюбов, сидя у меня в машине, по дороге в Москву как-то сказал:
— Слетать бы в космос разок, а потом назад, на свой «МиГ-девятнадцатый»…
— Почему, Гриша? — удивился я. — На «девятнадцатых» тысячи лётчиков летают, а тут ведь дело уникальное!
— Я понимаю. Потому и хочу слетать. Но в самолёте все в своих руках. Сам себе хозяин…
Тогда я ничего не возразил. Хотя, в общем, уже мог предполагать, что степень влияния космонавта на полет его корабля по мере совершенствования космической техники и усложнения выполняемых ею задач будет возрастать.
А потом продолжить разговор не удалось. Судьба моего собеседника сложилась невесело. Много лет спустя его товарищ по отряду космонавтов Г. Шонин в своей книге «Самые первые» так написал о нем: «Не слетал в космос и „флотский парень“ Григорий… Гриша легко сходился с людьми, быстро завоёвывал их симпатии. Казалось, удача не обходила его стороной. И действительно, вначале все для него складывалось наилучшим образом: его назначили вторым дублёром Гагарина. Но, очевидно, не зря бытует пословица: „Знал бы, где упасть, подстелил бы соломки“. Для нас всех и для самого Григория было большой неожиданностью, когда ему и ещё нескольким ребятам пришлось расстаться с отрядом. Режим и труда, и отдыха космонавтов был суров. Не менее суровы были наказания за малейшие отклонения от этого режима. Мы тяжело переживали их уход. И не только потому, что это были хорошие парни, наши друзья. На их примере мы увидели, что жизнь — борьба и никаких скидок или снисхождения никому не будет».
Да уж, чего-чего, а снисхождения к Нелюбову проявлено не было. Нарушение дисциплины, в котором он был, вне всякого сомнения, повинен, повлекло за собой предельно жёсткую, я бы даже сказал — жестокую меру наказания: отчисление из отряда космонавтов, хотя воинские уставы дают, как известно, в руки начальников достаточно широкий спектр мер взыскания для воздействия на провинившихся подчинённых. Мне — как тогда, так и теперь — представляется, что сохранить такого одарённого человека, как Нелюбов, в отряде первых космонавтов — стоило… А дальше его жизнь пошла, что называется, под откос. Откомандированный назад в строевую часть, он не выдержал — стал прикладываться к бутылке и вскоре погиб, попав под поезд.
Сравнение же работы космонавта с работой лётчика, правда с несколько иных позиций, сделал снова, много лет спустя, другой космонавт — Георгий Гречко. В беседе с писателем и журналистом Ярославом Головановым он сказал: «А знаешь, если бы начинать жизнь сначала, я бы не пошёл в космонавты. Я бы пошёл в лётчики-испытатели. Там летают каждый день, и для оценки человека есть самый главный критерий: дело». Так что на сей счёт существуют разные точки зрения. И, наверное, имеют на то право…
На личности космонавта как бы фокусировались все гражданские чувства, вызванные первыми в истории космическими полётами (кстати, и Гагарин, и Титов, и другие космонавты не упускали случая во всеуслышание подчеркнуть это обстоятельство и заявить, что считают его несправедливым).
Правда, в дальнейшем определённая трансформация воззрений общества на космические полёты не могла не произойти в связи с тем, что полёты эти стали исчисляться десятками — исчез эффект уникальности события. А силу этого эффекта понимает каждый, понимали, кстати, и первые космонавты. Когда после торжественной встречи Гагарина на Красной площади, во время приёма в Кремле, я сказал Титову: «Ну, Гера, теперь скоро мы увидим ваш портрет на Историческом музее и послушаем ваше слово с Мавзолея», — он ответил: «Что вы, Марк Лазаревич. Такое два раза не повторяется».
Но в том, что касалось встречи его самого, космонавт-2 ошибся. Его встречали почти так же радостно и торжественно, как Гагарина. Был и проезд в открытой машине из Внукова в Москву, и огромный портрет на Историческом музее, и митинг на Красной площади, и кремлёвский приём — все было. А главное, была соответствующая общественная атмосфера, была всеобщая убеждённость, что именно так и нужно встретить второго советского космонавта. Мне кажется, что полет Титова как-то дополнительно осветил полет Гагарина — утвердил его закономерность, неслучайность, в то же время почти не затронув его уникальности!
Руководители подготовки первых космонавтов и все, кто принимал участие в этом деле, понимали, какой удар славы ожидает их воспитанников. Может быть, не в полной мере (тут действительность, как говорится, превзошла все ожидания), но понимали. Понимали и делали все от них зависящее, чтобы по мере возможности подготовить своих слушателей к этому тяжкому испытанию. Так получилось, что кроме спортивной, парашютной, теоретической и всех прочих видов подготовки космонавтов пришлось им проходить ещё и подготовку психологическую, причём направленную не столько на противодействие психическим нагрузкам в самом космическом полёте (в этом отношении стойкость ребят сомнений не вызывала), сколько после него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49