Великолепно сайт Wodolei.ru
одного из «великих без фамилий».
Впрочем, «закрытой» личность Главного конструктора была в основном у нас. Известный конструктор вертолётов Николай Ильич Камов имел однажды случай в этом убедиться. В начале 60-х годов он прилетел в Париж на очередной международный авиационный салон в Ле-Бурже. Не успел он сойти с трапа, как увидел среди встречающих старого знакомого — французского инженера Лявиля. Их знакомство возникло давно — ещё где-то в 20-х годах. Тогда в Москве существовало концессионное авиационно-конструкторское бюро Ришара. Оно проектировало бомбардировщик, видимо, для подстраховки КБ молодого тогда Туполева, работавшего над такой же машиной. Среди сотрудников Ришара были как французы, так и наши инженеры, в том числе такие впоследствии известные, как С. Лавочкин, С. Королев, Н. Камов, И. Остославский и другие. К тому моменту, когда заказанный Ришару проект бомбардировщика был готов, выяснилось, что в КБ Туполева сделали проект более удачный и перспективный — будущий знаменитый ТБ-1 (АНТ-4). На этом практика привлечения зарубежных конструкторов в наше самолётостроение и закончилась — у нас поверили в собственные силы. «Варяги», то есть в данном случае французы, уехали.
И вот без малого сорок лет спустя — новая встреча. Рукопожатия. Объятия. Расспросы.
— Расскажи, Николя, что у вас нового? — спросил Лявиль. — Как наши коллеги?
— Да вот, знаешь, похоронили Лавочкина.
— О, я знаю. У нас писали. Бедный Симон! Ну а как живёт Серж Королев?
Хорошо подготовленный к поездке за рубеж, Камов развёл руками:
— Понимаешь, я его как-то потерял из виду…
— Николя! Ты ничего не знаешь. Он же у вас теперь самый главный по ракетам!
Лявиль был в курсе…
…Не знаю, в какой степени занимали Королева мысли о своей собственной, персональной популярности, но к чему он определённо не был равнодушен — это к истории своего КБ и вообще истории становления космических исследований в нашей стране. Во всяком случае, он явно стремился, чтобы не только основные факты, но и все подробности того неповторимого времени не пропали бы для потомства.
Говорят, в стародавние времена на каждом уважающем себя флоте при особе адмирала состоял специальный историограф. Наверное, в этом был свой смысл, хотя, с другой стороны, почему-то получилось так, что лучшие страницы истории морских боев оказались написанными не этими штатными историографами, а людьми, которые в боях просто участвовали — сначала делали историю, а потом уже писали о ней.
Так или иначе, Королев к мысли о том, что нужно бы заняться историей своей отрасли науки и техники и, в частности, историей своего КБ, возвращался не раз. И жаловался: «Руки не доходят!»
Я уже говорил о том, какое значение придавал СП внутрифирменным традициям. Очень серьёзно относился к тому, чтобы процедура, сопутствовавшая удачно закончившейся работе, в дальнейшем повторялась каждый раз, как говорится, в масштабе один к одному. Хотел зафиксировать полезные для коллектива положительные ассоциации.
Одной из таких традиций было празднование Дня космонавтики.
Правда, и про эту традицию — как и про все остальное, связанное с космическими полётами, — тоже не скажешь, что корни её уходят далеко в глубь веков: День космонавтики, как, наверное, помнит читатель, был учреждён в апреле 1962 года — в первую годовщину полёта «Востока».
В последнее время количество всевозможных «дней», посвящённых отдельным отраслям деятельности человеческой или даже конкретным профессиям, сильно возросло. Им уже, видимо, начинает не хватать календаря. Во всяком случае, в июле, например, мы торжественно отмечали День Военно-Морского Флота и одновременно День работников торговли. Так сказать, два дня в один день. Не приведёт ли такая практика к девальвации и этих ценностей?..
Но День космонавтики пока все-таки не затерялся — и, хочется надеяться, ещё долго не затеряется среди других подобных дат. Чересчур свежо в нашей памяти впечатление, которое произвело на людей всей планеты сообщение: человек в космосе! Даже соблюдая максимальную сдержанность в оценках, можно уверенно сказать: День космонавтики — праздник!
Ну а для коллективов, которые фактически сделали космонавтику своими руками, это праздник вдвойне.
Из года в год в день 12 апреля большой зал заседаний королёвского КБ набивается до отказа — и, конечно, все равно не может вместить всех желающих, а главное, всех имеющих бесспорное моральное право прийти сюда. В президиуме — руководители КБ, космонавты, учёные, представители официальных организаций, а также гости, если можно так выразиться, неофициальные: люди, которые, по мнению руководителей и коллектива КБ, существенно помогли им в первые, самые трудные годы становления космонавтики. На стенах портреты: с одной стороны — Циолковский, с другой — советские космонавты. Причём из года в год цепочка портретов космонавтов быстро распространяется вдоль стенки вправо. Кажется, совсем недавно здесь был один Гагарин, потом Титов, а потом прибавление пошло по двое (Николаев и Попович, Быковский и Терешкова…) и даже по трое (Комаров, Феоктистов и Егоров…). И очень скоро этот ряд портретов стал восприниматься собирательно: космонавты!
В отличие от юбилеев, празднование которых проходит (точнее начинается) в этом же зале и о которых я уже рассказывал, в День космонавтики обстановка здесь серьёзная, торжественная. После сравнительно короткого, но почти всегда очень интересного и насыщенного информацией доклада (написав это, я подумал, что связать краткость и информативность доклада, возможно, правильнее было не словом «но», а словами «и потому»), после этого доклада следовало несколько коротких выступлений, и на том дело обычно и заканчивалось — длинные заседания, хотя бы и торжественные, не в стиле фирмы: тут привыкли работать. Особенно долго заседать у них нет времени.
К тому же на этих ежегодных традиционных собраниях интересное заключалось не только в том, что услышишь (хотя, повторяю, услышанное почти всегда бывало содержательно), но и в том, кого увидишь. Здесь собирался тот самый мозговой трест, который руководил всем этим делом — полётами в космос. Я бы сказал «цвет космонавтики», если бы не читал выражение «цвет» тысячи раз, в том числе нередко и применительно к таким делам, в которых особого цветения не наблюдалось…
И все-таки главное, чем отличались празднования Дня космонавтики в КБ Королева, состояло не в выдаваемой информации и даже не в составе присутствующих, а в той необычной атмосфере, которая без промаха доходила до глубины души каждого, кто там был, включая персон, по своему характеру весьма ироничных (таких в космонавтике, как в любом творческом, требующем активного мышления деле, хватает) и потому, казалось бы, плохо приспособленных к восприятию торжественного.
Проникнуться подобной атмосферой иногда, наверное, нужно. Без этого не потянет человек напряжённую работу. Впрочем, я думаю, что помимо такого, что ли, утилитарного смысла этого собрания было в нем и нечто, отвечающее более скрытым, глубинным потребностям духовной жизни людей, — то самое, что отличает настоящее торжество от того, что принято называть «мероприятием».
В начале января 1966 года он лёг в больницу на лёгкую операцию («Ерундовая вообще-то операция… Через две недели буду на месте…»). Разумеется, ничего хорошего в этом не было — всегда неприятно, когда человек болеет, да ещё резать его, беднягу, будут, — но и особых опасений ситуация не вызывала: через две недели…
И громом среди ясного неба в тот холодный зимний вечер прозвучали для меня слова нашего общего с СП друга, лётчика-испытателя, а в прошлом известного планериста (отсюда и его стародавнее доброе знакомство с СП) Сергея Анохина:
— Слушай, Марк, не знаю даже как сказать тебе: Сергей Павлович умер…
Он умер через двое суток после дня своего рождения, когда ему исполнилось 59 лет. Всего пятьдесят девять!..
После того как прошло первое всеобщее оцепенение, вызванное страшным известием, пошли, как всегда, размышления живых о живом. И вопрос, с которого едва ли не каждый начинал эти размышления, звучал одинаково:
— Как его заменить?!
В сущности, это был не столько даже вопрос, сколько восклицание: все отдавали себе отчёт, что заменить его нелегко. Особенно, если говорить не только о Главном конструкторе КБ, но и, прежде всего, о лидере направления.
Но, каюсь, меня в те мрачные дни больше всего одолевал не этот вопрос (не мне предстояло подбирать кадры и намечать пути дальнейшего развития космонавтики в нашей стране). Мне думалось прежде всего о человеческой судьбе Сергея Павловича, обо всем его удивительном жизненном пути. Событий этого пути, наверное, хватило бы на добрый десяток полноценных, насыщенных биографий. И если о доставшихся на его долю испытаниях — вплоть до лесоповала на Колыме — можно было сказать, что подобное испытали многие сотни тысяч людей, то такие взлёты, как у него, — удел считанных по пальцам одной руки избранников судьбы…
Хотя при чем здесь судьба?
Свою судьбу этот человек сделал себе сам.
В последний месяц его жизни я видел его три раза. Один раз — по делу, а дважды — в связи с событиями: печальным и радостным.
Печальное — это были похороны его друга и соратника, заместителя Главного конструктора Леонида Александровича Воскресенского. Одного из тех двух человек, которые находились у перископов в пультовой бункера на космодроме в день пуска «Востока».
Королев был глубоко потрясён потерей. Стоял сумрачный, казалось, даже как-то потемневший, непривычно молчаливый и тихий, в окружении своих помощников и заместителей. Кому могло прийти в голову, что меньше чем через месяц в гробу будет лежать он сам…
А второе событие последних недель его жизни, при котором мне довелось присутствовать, было радостное: 23 декабря 1965 года отмечалось шестидесятилетие Павла Владимировича Цыбина — известного конструктора, приложившего руку к созданию едва ли не всех известных современной технике видов летательных аппаратов, начиная с планёров. Кстати, моё собственное знакомство с Павлом Владимировичем, поначалу заочное, состоялось как раз на основе дел планёрных: именно им был построен одноместный учебный планёр ПЦ-3, на котором я в далёком 1934 году впервые поднялся самостоятельно в воздух.
На юбилее Цыбина председательствовал Королев. И все было как всегда: речи, шутки, вольные комментарии ораторов по поводу характера Главного и немыслимых страданий, которые сей характер приносит дорогому юбиляру. Как всегда… То есть это так нам тогда казалось, что как всегда. На самом деле все было далеко не как всегда: СП вёл вечер в последний раз.
А потом, после обязательной «художественной» части, когда все было исправно съедено и выпито, он вышел со всей компанией на улицу, рассаживал весёлых (существенно более весёлых, чем они были, когда приступали к «художественной» части) гостей по автобусам, бросался снежками и получал снежки в ответ…
Так и запомнилась та ночь: густо валящий снег, яркий свет автомобильных фар, запах мороза, смех, галдёж, и среди всего этого — СП, радующийся, веселящийся, очень свой среди своих…
Ему оставалось жить меньше трех недель.
И вот таинственный Главный конструктор обрёл лицо. Но лицо — в траурной рамке. Во всех газетах появились его портреты. Точнее, один и тот же портрет — изрядно подретушированный, на котором Королев выглядел гораздо более красивым, чернобровым и гладким, чем был в действительности. Впрочем, когда подобная метаморфоза распространяется лишь на внешний облик человека, это ещё не такая большая беда. Да и вообще восприятие портрета («похож — не похож») — дело сугубо индивидуальное. Тем более восприятие портрета человека, которого с нами уже нет. Анна Ахматова сказала об этом:
Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой…
Тот же парадный — при звёздах и лауреатской медали — портрет, многократно увеличенный, закрывал чуть ли не весь фасад Дома союзов, к которому длинной, длинной очередью тянулись люди, почувствовавшие потребность проститься с Главным конструктором.
Среди того, что я понял в те грустные дни, было одно обстоятельство, принёсшее если не утешение, то глубокое удовлетворение всем, кто хоть в малой степени приложил руку к делу космических исследований. По тому, как реагировали люди на смерть Королева, можно было судить об истинном уважении, которым пользуются в народе и дело освоения космоса, и люди, делающие это дело. То есть, конечно, в 1966-м году отношение ко всему космическому было уже далеко не такое безоговорочно восторженное, как в 1961-м. Иначе и быть не могло. Любое самое высокое свершение воспринимается как чудо лишь до тех пор, пока не уступит место следующему чуду. Я уже говорил, что наивно было бы ожидать такой же всенародной реакции на полет сотого космонавта, какая стихийно возникла после полёта первого.
Кстати, нечто подобное можно было наблюдать не только у нас, но и на других материках. В США телепередачи о первой лунной экспедиции на космическом корабле «Аполлон-11» смотрели около ста миллионов американцев, а передачи о такой же, состоявшейся менее чем через два года экспедиции на «Аполлоне-14», — сорок пять миллионов. Тоже немало, конечно… Но, так или иначе, получается, что каждому второму телезрителю, смотревшему первые шаги человека по Луне, смотреть «третьи» шаги было уже (уже!) неинтересно. Не уверен, что способность так быстро ко всему привыкать — самое привлекательное из свойств человеческих.
Правда, нельзя не признать, что проявлению этого свойства дополнительно немало способствовали многие из пишущих, комментирующих и рассказывающих о космосе. Тон и стиль, которых они придерживались, часто — очень часто! — бывали поначалу далеко не безошибочными.
И вот на фоне всего этою неожиданно и трогательно вспыхнула реакция народа на смерть Королева. Достаточно было посмотреть на очередь к Дому союзов, вглядеться в выражения лиц проходящих у гроба людей, послушать разговоры — в знакомых домах, на улицах, в метро, — чтобы почувствовать всю силу и драматизм этой реакции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Впрочем, «закрытой» личность Главного конструктора была в основном у нас. Известный конструктор вертолётов Николай Ильич Камов имел однажды случай в этом убедиться. В начале 60-х годов он прилетел в Париж на очередной международный авиационный салон в Ле-Бурже. Не успел он сойти с трапа, как увидел среди встречающих старого знакомого — французского инженера Лявиля. Их знакомство возникло давно — ещё где-то в 20-х годах. Тогда в Москве существовало концессионное авиационно-конструкторское бюро Ришара. Оно проектировало бомбардировщик, видимо, для подстраховки КБ молодого тогда Туполева, работавшего над такой же машиной. Среди сотрудников Ришара были как французы, так и наши инженеры, в том числе такие впоследствии известные, как С. Лавочкин, С. Королев, Н. Камов, И. Остославский и другие. К тому моменту, когда заказанный Ришару проект бомбардировщика был готов, выяснилось, что в КБ Туполева сделали проект более удачный и перспективный — будущий знаменитый ТБ-1 (АНТ-4). На этом практика привлечения зарубежных конструкторов в наше самолётостроение и закончилась — у нас поверили в собственные силы. «Варяги», то есть в данном случае французы, уехали.
И вот без малого сорок лет спустя — новая встреча. Рукопожатия. Объятия. Расспросы.
— Расскажи, Николя, что у вас нового? — спросил Лявиль. — Как наши коллеги?
— Да вот, знаешь, похоронили Лавочкина.
— О, я знаю. У нас писали. Бедный Симон! Ну а как живёт Серж Королев?
Хорошо подготовленный к поездке за рубеж, Камов развёл руками:
— Понимаешь, я его как-то потерял из виду…
— Николя! Ты ничего не знаешь. Он же у вас теперь самый главный по ракетам!
Лявиль был в курсе…
…Не знаю, в какой степени занимали Королева мысли о своей собственной, персональной популярности, но к чему он определённо не был равнодушен — это к истории своего КБ и вообще истории становления космических исследований в нашей стране. Во всяком случае, он явно стремился, чтобы не только основные факты, но и все подробности того неповторимого времени не пропали бы для потомства.
Говорят, в стародавние времена на каждом уважающем себя флоте при особе адмирала состоял специальный историограф. Наверное, в этом был свой смысл, хотя, с другой стороны, почему-то получилось так, что лучшие страницы истории морских боев оказались написанными не этими штатными историографами, а людьми, которые в боях просто участвовали — сначала делали историю, а потом уже писали о ней.
Так или иначе, Королев к мысли о том, что нужно бы заняться историей своей отрасли науки и техники и, в частности, историей своего КБ, возвращался не раз. И жаловался: «Руки не доходят!»
Я уже говорил о том, какое значение придавал СП внутрифирменным традициям. Очень серьёзно относился к тому, чтобы процедура, сопутствовавшая удачно закончившейся работе, в дальнейшем повторялась каждый раз, как говорится, в масштабе один к одному. Хотел зафиксировать полезные для коллектива положительные ассоциации.
Одной из таких традиций было празднование Дня космонавтики.
Правда, и про эту традицию — как и про все остальное, связанное с космическими полётами, — тоже не скажешь, что корни её уходят далеко в глубь веков: День космонавтики, как, наверное, помнит читатель, был учреждён в апреле 1962 года — в первую годовщину полёта «Востока».
В последнее время количество всевозможных «дней», посвящённых отдельным отраслям деятельности человеческой или даже конкретным профессиям, сильно возросло. Им уже, видимо, начинает не хватать календаря. Во всяком случае, в июле, например, мы торжественно отмечали День Военно-Морского Флота и одновременно День работников торговли. Так сказать, два дня в один день. Не приведёт ли такая практика к девальвации и этих ценностей?..
Но День космонавтики пока все-таки не затерялся — и, хочется надеяться, ещё долго не затеряется среди других подобных дат. Чересчур свежо в нашей памяти впечатление, которое произвело на людей всей планеты сообщение: человек в космосе! Даже соблюдая максимальную сдержанность в оценках, можно уверенно сказать: День космонавтики — праздник!
Ну а для коллективов, которые фактически сделали космонавтику своими руками, это праздник вдвойне.
Из года в год в день 12 апреля большой зал заседаний королёвского КБ набивается до отказа — и, конечно, все равно не может вместить всех желающих, а главное, всех имеющих бесспорное моральное право прийти сюда. В президиуме — руководители КБ, космонавты, учёные, представители официальных организаций, а также гости, если можно так выразиться, неофициальные: люди, которые, по мнению руководителей и коллектива КБ, существенно помогли им в первые, самые трудные годы становления космонавтики. На стенах портреты: с одной стороны — Циолковский, с другой — советские космонавты. Причём из года в год цепочка портретов космонавтов быстро распространяется вдоль стенки вправо. Кажется, совсем недавно здесь был один Гагарин, потом Титов, а потом прибавление пошло по двое (Николаев и Попович, Быковский и Терешкова…) и даже по трое (Комаров, Феоктистов и Егоров…). И очень скоро этот ряд портретов стал восприниматься собирательно: космонавты!
В отличие от юбилеев, празднование которых проходит (точнее начинается) в этом же зале и о которых я уже рассказывал, в День космонавтики обстановка здесь серьёзная, торжественная. После сравнительно короткого, но почти всегда очень интересного и насыщенного информацией доклада (написав это, я подумал, что связать краткость и информативность доклада, возможно, правильнее было не словом «но», а словами «и потому»), после этого доклада следовало несколько коротких выступлений, и на том дело обычно и заканчивалось — длинные заседания, хотя бы и торжественные, не в стиле фирмы: тут привыкли работать. Особенно долго заседать у них нет времени.
К тому же на этих ежегодных традиционных собраниях интересное заключалось не только в том, что услышишь (хотя, повторяю, услышанное почти всегда бывало содержательно), но и в том, кого увидишь. Здесь собирался тот самый мозговой трест, который руководил всем этим делом — полётами в космос. Я бы сказал «цвет космонавтики», если бы не читал выражение «цвет» тысячи раз, в том числе нередко и применительно к таким делам, в которых особого цветения не наблюдалось…
И все-таки главное, чем отличались празднования Дня космонавтики в КБ Королева, состояло не в выдаваемой информации и даже не в составе присутствующих, а в той необычной атмосфере, которая без промаха доходила до глубины души каждого, кто там был, включая персон, по своему характеру весьма ироничных (таких в космонавтике, как в любом творческом, требующем активного мышления деле, хватает) и потому, казалось бы, плохо приспособленных к восприятию торжественного.
Проникнуться подобной атмосферой иногда, наверное, нужно. Без этого не потянет человек напряжённую работу. Впрочем, я думаю, что помимо такого, что ли, утилитарного смысла этого собрания было в нем и нечто, отвечающее более скрытым, глубинным потребностям духовной жизни людей, — то самое, что отличает настоящее торжество от того, что принято называть «мероприятием».
В начале января 1966 года он лёг в больницу на лёгкую операцию («Ерундовая вообще-то операция… Через две недели буду на месте…»). Разумеется, ничего хорошего в этом не было — всегда неприятно, когда человек болеет, да ещё резать его, беднягу, будут, — но и особых опасений ситуация не вызывала: через две недели…
И громом среди ясного неба в тот холодный зимний вечер прозвучали для меня слова нашего общего с СП друга, лётчика-испытателя, а в прошлом известного планериста (отсюда и его стародавнее доброе знакомство с СП) Сергея Анохина:
— Слушай, Марк, не знаю даже как сказать тебе: Сергей Павлович умер…
Он умер через двое суток после дня своего рождения, когда ему исполнилось 59 лет. Всего пятьдесят девять!..
После того как прошло первое всеобщее оцепенение, вызванное страшным известием, пошли, как всегда, размышления живых о живом. И вопрос, с которого едва ли не каждый начинал эти размышления, звучал одинаково:
— Как его заменить?!
В сущности, это был не столько даже вопрос, сколько восклицание: все отдавали себе отчёт, что заменить его нелегко. Особенно, если говорить не только о Главном конструкторе КБ, но и, прежде всего, о лидере направления.
Но, каюсь, меня в те мрачные дни больше всего одолевал не этот вопрос (не мне предстояло подбирать кадры и намечать пути дальнейшего развития космонавтики в нашей стране). Мне думалось прежде всего о человеческой судьбе Сергея Павловича, обо всем его удивительном жизненном пути. Событий этого пути, наверное, хватило бы на добрый десяток полноценных, насыщенных биографий. И если о доставшихся на его долю испытаниях — вплоть до лесоповала на Колыме — можно было сказать, что подобное испытали многие сотни тысяч людей, то такие взлёты, как у него, — удел считанных по пальцам одной руки избранников судьбы…
Хотя при чем здесь судьба?
Свою судьбу этот человек сделал себе сам.
В последний месяц его жизни я видел его три раза. Один раз — по делу, а дважды — в связи с событиями: печальным и радостным.
Печальное — это были похороны его друга и соратника, заместителя Главного конструктора Леонида Александровича Воскресенского. Одного из тех двух человек, которые находились у перископов в пультовой бункера на космодроме в день пуска «Востока».
Королев был глубоко потрясён потерей. Стоял сумрачный, казалось, даже как-то потемневший, непривычно молчаливый и тихий, в окружении своих помощников и заместителей. Кому могло прийти в голову, что меньше чем через месяц в гробу будет лежать он сам…
А второе событие последних недель его жизни, при котором мне довелось присутствовать, было радостное: 23 декабря 1965 года отмечалось шестидесятилетие Павла Владимировича Цыбина — известного конструктора, приложившего руку к созданию едва ли не всех известных современной технике видов летательных аппаратов, начиная с планёров. Кстати, моё собственное знакомство с Павлом Владимировичем, поначалу заочное, состоялось как раз на основе дел планёрных: именно им был построен одноместный учебный планёр ПЦ-3, на котором я в далёком 1934 году впервые поднялся самостоятельно в воздух.
На юбилее Цыбина председательствовал Королев. И все было как всегда: речи, шутки, вольные комментарии ораторов по поводу характера Главного и немыслимых страданий, которые сей характер приносит дорогому юбиляру. Как всегда… То есть это так нам тогда казалось, что как всегда. На самом деле все было далеко не как всегда: СП вёл вечер в последний раз.
А потом, после обязательной «художественной» части, когда все было исправно съедено и выпито, он вышел со всей компанией на улицу, рассаживал весёлых (существенно более весёлых, чем они были, когда приступали к «художественной» части) гостей по автобусам, бросался снежками и получал снежки в ответ…
Так и запомнилась та ночь: густо валящий снег, яркий свет автомобильных фар, запах мороза, смех, галдёж, и среди всего этого — СП, радующийся, веселящийся, очень свой среди своих…
Ему оставалось жить меньше трех недель.
И вот таинственный Главный конструктор обрёл лицо. Но лицо — в траурной рамке. Во всех газетах появились его портреты. Точнее, один и тот же портрет — изрядно подретушированный, на котором Королев выглядел гораздо более красивым, чернобровым и гладким, чем был в действительности. Впрочем, когда подобная метаморфоза распространяется лишь на внешний облик человека, это ещё не такая большая беда. Да и вообще восприятие портрета («похож — не похож») — дело сугубо индивидуальное. Тем более восприятие портрета человека, которого с нами уже нет. Анна Ахматова сказала об этом:
Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой…
Тот же парадный — при звёздах и лауреатской медали — портрет, многократно увеличенный, закрывал чуть ли не весь фасад Дома союзов, к которому длинной, длинной очередью тянулись люди, почувствовавшие потребность проститься с Главным конструктором.
Среди того, что я понял в те грустные дни, было одно обстоятельство, принёсшее если не утешение, то глубокое удовлетворение всем, кто хоть в малой степени приложил руку к делу космических исследований. По тому, как реагировали люди на смерть Королева, можно было судить об истинном уважении, которым пользуются в народе и дело освоения космоса, и люди, делающие это дело. То есть, конечно, в 1966-м году отношение ко всему космическому было уже далеко не такое безоговорочно восторженное, как в 1961-м. Иначе и быть не могло. Любое самое высокое свершение воспринимается как чудо лишь до тех пор, пока не уступит место следующему чуду. Я уже говорил, что наивно было бы ожидать такой же всенародной реакции на полет сотого космонавта, какая стихийно возникла после полёта первого.
Кстати, нечто подобное можно было наблюдать не только у нас, но и на других материках. В США телепередачи о первой лунной экспедиции на космическом корабле «Аполлон-11» смотрели около ста миллионов американцев, а передачи о такой же, состоявшейся менее чем через два года экспедиции на «Аполлоне-14», — сорок пять миллионов. Тоже немало, конечно… Но, так или иначе, получается, что каждому второму телезрителю, смотревшему первые шаги человека по Луне, смотреть «третьи» шаги было уже (уже!) неинтересно. Не уверен, что способность так быстро ко всему привыкать — самое привлекательное из свойств человеческих.
Правда, нельзя не признать, что проявлению этого свойства дополнительно немало способствовали многие из пишущих, комментирующих и рассказывающих о космосе. Тон и стиль, которых они придерживались, часто — очень часто! — бывали поначалу далеко не безошибочными.
И вот на фоне всего этою неожиданно и трогательно вспыхнула реакция народа на смерть Королева. Достаточно было посмотреть на очередь к Дому союзов, вглядеться в выражения лиц проходящих у гроба людей, послушать разговоры — в знакомых домах, на улицах, в метро, — чтобы почувствовать всю силу и драматизм этой реакции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49