Комаров, В. Мухин, Н. Нуждин, Д. Пикуленко, Г. Тегин, Л. Фоменко, автор этих строк и другие, — выполняли, чтобы получить предусмотренные сценарием (а иногда и придуманные экспромтом) воздушные кадры.
Главный оператор фильма Виктор Викторович Домбровский — весьма уважаемый в своём цехе и очень симпатичный человек — встретил своё пятидесятилетие (тогда мне казалось, что это довольно много) как раз во время работы над «Целью его жизни». Тем не менее он, до того времени никогда не летавший иначе как пассажиром, без малейших колебаний надел парашют и шлемофон и уверенно устроился у меня за плечами в кабине двухместного реактивного истребителя. Уместиться в тесной кабине, где человек весьма плотно вписан в разного рода краны, рычаги и ручки управления, ему было нелегко. Однако Домбровский умещался, да к тому же не один, а с кинокамерой и запасными кассетами с плёнкой. На земле перед вылетом он уверял, что ему очень удобно, а выслушав наши настойчивые указания, как вести себя в полёте, что в кабине можно и даже нужно трогать (например, кнопку включения внутренней связи с лётчиком), что трогать не обязательно, а что — категорически не следует (например, ручку управления самолётом), клятвенно заверил, что будет этим указаниям неукоснительно следовать. Тем не менее в полёте, как только дело дошло до съёмок, между Виктором Викторовичем и мною не раз происходили диалоги примерно следующего содержания.
В.В. (раздражённо) . Что это у нас самолёт так прыгает? Я только навёл камеру, а он прыгнул!
Я (ещё более раздражённо) . Так это же вы ручку опять толкаете! Разведите колени, не вертитесь в кабине. Ручку не толкайте.
В.В. (тоном человека, готового оказать любезность, раз уж его об этом так настоятельно просят) . А, ручку… Ну ладно, ладно. Не буду.
И действительно, после каждого такого разговора толчки по ручке управления прекращались. Минуты на три…
Словом, после первых же полётов на киносъёмки мне стало совершенно ясно, что снимающий оператор никаких внешних обстоятельств просто не замечает. И эта творческая одержимость, наверное очень полезная для высокого искусства, в полёте может обернуться определёнными осложнениями.
Поэтому, когда дело дошло до съёмок, которые операторы хотели производить из открытого проёма снятой входной дверки транспортного самолёта, я счёл необходимым использовать свои двойные права консультанта фильма и командира корабля — заставил дополнить конструкцию самолёта новым, не предусмотренным чертежами устройством: деревянной дощатой загородкой высотой немногим больше метра, которую установили в проёме двери. Непочтительные мотористы немедленно присвоили сооружённой загородке наименование «телячья».
Боюсь, что специалисты по технической эстетике, увидев эту наполовину забитую шершавыми, нестрогаными досками дверь, которая выглядела особенно непрезентабельно на фоне гладкого, элегантного, обтекаемого фюзеляжа, попадали бы в обморок. Во всяком случае, имели бы на то все законные основания, так как по части эстетики наша конструкция выглядела действительно нельзя сказать, чтобы очень… Но зато была полная гарантия, что операторы не вывалятся в порыве творческого экстаза из самолёта. Что прежде всего и требовалось.
Так что причины беспокойства, испытанного мною при виде Володи Суворова, так свободно — ногами наружу — сидящего на пороге двери вертолёта, понять нетрудно. Хотелось быть уверенным, что он там надёжно привязан.
Но интересно было и другое!
Оглянувшись, я обратил внимание на то, что почти все окружающие смотрели не на плывущую к стартовой позиции ракету с космическим кораблём, а на кружившийся над ними вертолёт. Эка невидаль — ракета! Ей тут, можно сказать, по штату положено быть. А вот вертолёт — это действительно что-то новое. Тем более с человеком, сидящим чуть ли не прямо «на улице». Такое не каждый день увидишь!..
Я подумал: скажи любому человеку в любой точке земного шара, кроме космодрома, что люди, имеющие возможность вплотную — с расстояния нескольких метров — наблюдать настоящую космическую ракету, отводят от неё взоры и пристально следят за обычным серийным вертолётом Ми-4, — так ведь не поверят!
Вот как, оказывается, меняются порой местами экзотическое и обыкновенное…
Поди утверждай после этого, что понимаешь психологию человеческую!..
Поскольку речь уже зашла о кинематографистах, нельзя не заметить, что к шестьдесят четвёртому году они набрали на космодроме немалый вес. Положение их стало совсем иным, чем было тремя годами раньше. Тогда — весной шестьдесят первого — от них почти что отмахивались. Что, впрочем, и неудивительно: дело шло к первому полёту человека в космос, все мысли руководителей этой операции были полны ею и только ею, никто не думал об «отражении» успеха — пришёл он вам, этот успех!..
По-человечески это более чем понятно. Хотя, конечно, определённые информационные потери подобное положение вещей за собой повлекло — мы лишились многих кадров, на которых могли бы быть запечатлены эпизоды исторически уникальные. В результате авторам первых фильмов, посвящённых космической теме, не оставалось ничего иного, как прибегнуть к способу, который в документальном кинематографе деликатно называется досъемкой. Очень досадно, что, например, широко известные кадры, на которых мы видим Королева за столом с микрофоном в руках, одетого в модную голубовато-серую курточку и разговаривающего по радио с Гагариным, — что эти кадры, увы, «доснятые». Правда, сейчас всякий кадр — доснятый или снятый «вовремя», — если на нем запечатлён Королев, драгоценен. Но снисходительное отношение к исторической подлинности кинематографического (да и не только кинематографического) материала — вещь, оказывается, довольно опасная. Вводящая в соблазн. Вскоре при перемонтаже фильма (документального!) о первом полёте человека в космос что-то вырезали, что-то вклеили, а в результате при старте Гагарина команду «Пуск!» в фильме подаёт человек, в высшей степени достойный и заслуженный, но… не тот, который стоял в пультовой у основного перископа и подавал — могу засвидетельствовать как очевидец — эту команду в действительности.
Да, жалко, очень жалко, что в исторические дни первых стартов пилотируемых космических кораблей кинооператоров (как, впрочем, и журналистов) держали на некотором отдалении.
Но чрезвычайно быстро положение кардинально изменилось. Кинооператорам (а несколько позднее — и телеоператорам) стали предоставлять на космодроме возможности самые широкие. И, надо сказать, энергичные операторы не замедлили этими возможностями воспользоваться. Дело дошло до того, что после заседания Госкомиссии по случаю представления основного и дублирующего экипажей корабля «Восход» кинооператор В. Суворов (тот самый, который снимал, свесив ноги, из вертолёта) — человек, вообще говоря, очень вежливый и деликатный — попробовал уговорить председателя Госкомиссии Г.А. Тюлина:
— Пожалуйста, повторите ещё раз заключительное слово. Мы его сделаем крупным планом.
Но тут председатель, и без того героически просидевший в застёгнутом на все пуговицы мундире все заседание под палящими лучами юпитеров, дал понять, что находит эту просьбу чрезмерной:
— Нет уж, увольте! Больше не могу.
Я специально останавливаюсь на том, как кинематограф завоёвывал себе на космодроме достойное место под солнцем, потому что вижу в этом отражение проблем гораздо более принципиального характера.
Если «киношники» стали вести себя в зале космодрома, да и на самой стартовой площадке чуть ли не как хозяева (или, во всяком случае, пользуясь дачкой терминологией, как «совладельцы»), то определённые к тому основания у них, конечно, были. И основания немалые.
Мне приходилось слышать разные высказывания о пропагандистском значении космических полётов. Кто-то считал эту сторону дела — пропагандистский эффект — главенствующей («ради этого и летаем»). Другие признавали лишь её второстепенную роль, видели в ней нечто вроде бесплатного приложения к получаемым в космических полётах научным и техническим результатам («боковой выход»). Никто, однако, не отрицал полностью того влияния, которое космические старты пилотируемых (особенно пилотируемых) кораблей оказывают на души, эмоции, воззрения людей — и у нас, и за рубежом. Да и наивно было бы отрицать это!
А раз так, раз этим незримым и не поддающимся точным подсчётам, но тем не менее весьма веским результатам космических полётов мы придаём — не можем не придавать — такое серьёзное значение, значит, и это дело нужно выполнять хорошо. Добротно. Всерьёз. И, в частности, что называется, «создавать условия» для людей, творящих его своими руками: фотографов, кинооператоров, журналистов, писателей, корреспондентов радио и телевидения!
Чем больше они увидят, чем в большей степени смогут самостоятельно выбирать самое, с их точки зрения, интересное, чем откровеннее покажут подробности живой жизни людей космоса — земные и небесные, вызывающие улыбку и трогательные, лирические и драматические, такие, «как у всех», и такие, «как нигде», — тем ближе станут космические дела и люди, в них участвующие, каждому читателю, радиослушателю, телезрителю. Тем мощнее окажется этот невидимый, но, без сомнения, очень всем нам нужный пропагандистский эффект. Тем больше людей станут воспринимать космос не как «их», а как «наш» или даже как «мой».
Вот почему я с таким одобрением воспринимаю все расширяющееся вторжение передатчиков массовой информации — корреспондентов, кинематографистов, телеоператоров — не только на космодром или в район посадки космического корабля, но даже и на самый этот корабль. Неважно, что в последнем случае в роли корреспондентов выступают… Впрочем, почему же неважно? Напротив, очень важно, что в этой роли выступают сами космонавты, прибавляя к своим и без того многочисленным обязанностям ещё и эту! Им тут и карты в руки!..
Вспомним хотя бы телевизионные интервью и целые пресс-конференции, которые мы с таким интересом и сопереживанием смотрим в ходе едва ли не всех космических полётов.
Нетрудно понять, что в общей загрузке космонавтов эти интервью и конференции представляют собой ощутимый довесок. Так, может быть, напрасно это делается? Не лучше ли было бы поэкономнее расходовать энергию людей, делающих в космосе своё прямое — и без того достаточно трудное — дело? Или хотя бы перенацелить эту энергию с разговоров с нами на какие-то дополнительные научные и технические исследования?..
Нет! Не лучше это было бы. Только хуже.
Космическая информация превратилась в потребность для множества людей.
Установленная на стартовой позиции ракета «Восхода» выглядела чем-то наряднее обычного. В первый момент я не уловил — почему. А потом сообразил: дело заключалось в том, что последняя — верхняя — ступень ракеты была окрашена не в ставший привычным светло-серый цвет, а в крупную черно-белую клетку,
— Как кафель в ванной комнате, — сказал один из инженеров космодрома, по-видимому твёрдо стоявший на той точке зрения, что эстетика технических устройств — в их рациональной строгости. Кстати, он и на собственной автомашине последовательно проводил те же принципы: не признавал никаких вошедших было в моду украшательских тигрят, собачек, висюлек и тому подобных, как он называл, «финтифлюшек».
Но к ракете «Восхода» все это отношения не имело. Её раскрасили в «кафельную» клетку не для красоты, а исходя из соображений вполне деловых: в программу полёта было включено наблюдение за последней ступенью после её разделения с кораблём.
Вообще, надо сказать, в программу «Восхода» записали довольно много. Настолько много, что, пролетав сутки, экипаж запросил у Земли разрешения продлить время работы ещё на двадцать четыре часа: какие-то «хвосты» задания остались недоделанными. Вернее, как сказал Феоктистов на послеполётном разборе, «еле-еле справились со всем, что собирались сделать. А обдумать не торопясь или сделать что-то, что пришло в голову в полёте, времени уже не было. Надо планировать время на исследования в полёте с запасом».
Пожалуй, именно с этого полёта произошёл крутой — на сто восемьдесят градусов — поворот в проблеме занятости космонавта.
Давно ли авиационный врач и психолог Ф.Д. Горбов в статье «Психология космического полёта» указывал — для того времени вполне справедливо — на возможные психологические трудности, связанные с отсутствием у космонавта «достаточного притока впечатлений». Чтобы проверить устойчивость психики будущих космонавтов в подобной ситуации, их сажали по одному на много дней в сурдокамеру — полностью изолированное от внешнего мира помещение, в которое не проникал извне ни один звук, ни один луч света, ни один, как сказали бы кибернетики, бит информации. Космонавты говорили, что это было непростое испытание. Заросшие многодневной бородой, даже, как мне показалось, какие-то одичавшие, вылезали они — прямо в руки врачей — из этой сурдокамеры.
Но очень быстро — всего через несколько лет и несколько космических полётов — опасение, что космонавту грозит информационный голод, было забыто. Или, точнее, не вообще забыто, а переадресовано дальним космическим полётам будущего, в которых космонавты будут годами добираться до какой-нибудь далёкой планеты, изредка пытаясь найти свою Землю среди множества мелких звёздочек, видимых в иллюминаторах корабля.
Что же касается полётов орбитальных или даже имеющих своей целью Луну, то в них — это выяснилось довольно быстро — скучать космонавтам стало некогда. Какой уж там недостаточный приток впечатлений! Дай-то бог программу каждого очередного дня полностью провернуть и все с этим связанные впечатления переварить! Именно это стало одной из главных забот космонавтов.
И когда вернулся на Землю экипаж «Союза-16» — А.В. Филипченко и Н.Н. Рукавишников, — руководитель подготовки наших космонавтов В.А. Шаталов (сам до этого трижды слетавший в космос), оценивая работу своих коллег, сделал особый упор на то, что экипаж «полностью выполнил программу».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49