Перед вылетом в землянке оперативного он слышал в динамике наземной рации разговор командира флагмана и штурмана: «Будем садиться?» – «Нет!» Кто-то из гвардейцев заметил: «Старший лейтенант теперь с командующим якшается, не ниже, свой командир для него так, мелкая сошка…» – «Он на младшего, чуть что – грудью, – сказал другой. – С двумя „боевиками“. – „А младшему Красную Звезду. Как будто не он водил, не он в разведке на брюхе ползал…“ – „Мастера, а сладу между ними нет…“
Паны дерутся, у холопов чубы трещат.
Час десять, час пять минут до Ростова.
Скорость пляшет, точное время выхода на Ростов определить трудно. Примерно час десять, час пять минут.
Много.
Затяжелела рука. Павел чувствовал усталость. Выжидал, сторожко выжидал обратный разворот, коррекцию пути…
А лидер меж тем, тесня бортом Лену, забирал и забирал вправо, к линии фронта, к опасной стене воздушного коридора, направленного на Ростов.
«Капитан-дальневосточник первым туда не полезет, первым отвернется, – рассудил Павел. – Зачем искушать судьбу? Войны не знает, ребята без опыта… Капитан первым от лидера отколется, вывернет на Ростов».
С возрастающим нетерпением следил он за ними – за лидером, Леной и капитаном (или, что то же самое, за неразлучной парой: капитан – ведомый). Лена, должно быть, на своего инструктора не насмотрится, три года не виделись. Радиосвязи нет, объясняется с ним на пальцах, как глухонемая. С полетной картой, конечно, не работает. Была нужда! Такое соседство, столько мужиков вокруг, одну-то девицу до места назначения доставят! Как навигатор она, естественно, не в счет. Тревогу поднимет Горов. У Горова глаз наметан, всю страну пересек с востока на запад, шутка…
Строй, показалось Гранищеву, успокоился.
«Маленькие», как-то приноровившись к флагману, к его манере, втянулись в ритм, им навязанный…
Битым зеркалом сверкал внизу разлив.
«Сейчас!» – ждал Павел дальнего озерка: белесое посередине, в темной оправе берегов, озерко было заброшено на такое от маршрута расстояние, что слепой увидит, куда его занесло, глупый поймет, что надо делать, как выбираться…
Строй не шелохнулся.
Укатал флагман «маленьких», убаюкал.
Ни единого признака тревоги, несогласия, протеста. Капитан идет, как заколдованный.
«Ну, братцы!.. Я дальше с вами не ходок!» – сказал Павел, минутку за минуткой откладывая на карте ложный путь флагмана, держа в голове Дон, такой теперь от них далекий, линию фронта, подошедшую вплотную, – Лена к фронту ближе всех! – и курс на Ростов. Курс на Ростов он знал в каждый момент движения. Знать его, видеть, что «пешка» тянет черт-те куда, и покорно плестись за ней?!
Но тут она очнулась.
Пробуждение было медленным, стыдливым.
Будто на ощупь, с осторожностью, столь мустангу несвойственной, флагман накренился в сторону Ростова. В его движении было достоинство, можно сказать, элегантность и вместе вкрадчивость, извинительность. Дескать, все мы не без греха; у всех у нас рыльце в пушку, будем же снисходительны и братолюбивы… Признавая ошибку, он исправлял ее, и от одного этого Гранищев весь к нему переменился. Добрые слова о лидере, услышанные в землянке оперативного, представлялись ему заслуженными, справедливыми, а собственные нападки и претензии – запальчивыми. Минута смирения искупала час строптивости; признавая ошибку, лидер возрождал авторитет, в ореоле которого он появился. Правильно, что перегонку поручил «бомберам», зубрам-фронтовикам, знающим свое дело, умеющим замечать ошибки, не упорствовать в них…
Павел позволил себе расслабиться.
Помахал затекшей кистью, подвигал туда-сюда ногами.
Встряхнул машину, взбодрился сам.
До Ростова – меньше часа!
Много!
Элегантный доворот, коррекция пути – как бы маневр согласия с ним, примирения, – выразительно обозначился и… прервался; курс на Ростов против необходимого был выправлен разве что на четверть… Но капитан своего слова не сказал! Сейчас он вмешается, не позволит «пешке» прервать начатое, потянет всех за собой, выведет на ростовский курс!..
А Лена, приросшая к флагману справа?
Она может капитана не увидеть!..
Ну, дальневосточник, ну, командир эскадрильи!
Желание Горова представить в Р. свою эскадрилью – естественно, и себя, ее командира, – в наилучшем виде, блеснуть, что называется, расположить к себе фронтовиков не исполнилось; момент признания, которого он ждал, отдалялся. Но нервотрепка, томление на медленном огне кончились. Эта пытка позади. Теперь только флагман, свидетель взлетного срама, поглядывал на него насмешливо и раздраженно. С флагманом трудно. Зубр, искушенный в боевых маршрутах, сделал им, можно сказать, одолжение, впрягся в бечеву, потянул караван… «Хозяин-барин», – терпел Алексей, питая полное к лидеру доверие. И признавал скрепя сердце, что Бахарева, вольная птаха, закрепившись там, где он ей позволил, смотрится!.. Слишком много всего нахлынуло на него в Р., чтобы вступать в спор с девицей. Она и рта не раскрыла, словечка не вымолвила, как получила от него подарок: бери себе место по душе, становись справа!.. Она так в ответ просияла, благодарно ему козырнув «Есть!», так мило поворотилась на стройной ножке и так быстро, чтобы не передумал, отошла, что ему стало неловко. В его широком, великодушном жесте (предугаданном полковником Челюскиным) был свой расчет (змий Челюскин – пехотинец, жизнь небес от него сокрыта), свой умысел; пропустив Бахареву вправо, оставшись с Житниковым по левую руку от флагмана, он тем самым давал экипажу «пешки» понять, что для такого летчика, как Горов, не имеет значения, где ему находиться, справа или слева от лидера. Он там и здесь – как рыба в воде.
Суть в том, что птаха Бахарева – одна, забот не знает, а за ним – хвост, эскадрилья; она флагману не в тягость, о нем же на борту «пешки» говорят с неудовольствием: «Телепается!..»
«Надо решать, – думал Горов. – Надо определяться…»
Нечто подобное испытал он, взметнувшись на перехват японца в морозном небе Сихотэ-Алиня, не зная, ждать ему отставшего Житникова или завязывать бой в одиночку; секунды оказались на руку японцу, «Р-97», в мыслях почти поверженный, смылся.
И сейчас все в Горове двоилось.
То ли терпеливо собирать ему разбредшихся своих в кулак, наводить порядок и вести эскадрилью под своим командирским началом, как он привык и умел, контролируя лидера, то ли, напротив, полностью положиться на лидера, ни на что другое не отвлекаться, ему одному служить верой и правдой. Смирять его покорностью, умасливать послушанием, завоевывать в нем союзника…
Что за удел!..
Страдать, терпеть мучения не в бою, а на подступах к нему, – как в декабре, на дальних подступах – как сейчас, в апреле? За что? Почему?
Сбитый с толку, в плену поднявшихся сомнений, не зная, на что решиться, Алексей в самый маршрут, которым следовала группа, не вникал. Все, что предпринял и проделал лидер, нацеливаясь на Ростов, пока «маленькие» вели за ним погоню, Горов взял на веру. Определяясь грубо, на глазок, по солнышку, он знал общую направленность полета – она сомнений не вызывала, – а остальное для флагмана с его хваткой, с его львиной поступью – дело техники. Техники и времени.
Остепенившийся было провожатый снова стал испытывать его терпение, снова зарыскал по курсу.
«Надо решать», – говорил себе Алексей, все ближе, все теснее поджимаясь к «пешке», все реже оглядываясь назад, на ведомых, внушавших ему тревогу, не понимая этой тревоги, заглушая ее. Свободы флагмана он не стеснял. Был отзывчив, гибок, упреждал его желания. Пропасть, отделявшая тыловика-дальневосточника от боевого экипажа, от героя Чиркавого, затягивалась, закрывалась. Еще не исчезнув, она не тяготила Алексея, как прежде. Главное определилось: не Бахарева, а он задавал тон в голове кавалькады. Сознание внутренней общности, единства с лидером вознаграждало его за страдания…
Капитан вторил «пешке» во всем, как заговоренный.
«А в баках-то булькает!» – не себе, им, Горову, флагману, Лене, крикнул Гранишев и снова поработал рулями, чувствуя, как полегчал в полете «ЯК». Он ужаснулся быстроте исчезновения свободы, которую так старательно оберегал после взлета. Все, чем он только что владел, испарилось: свобода, уверенность. Неведомая сила ввергала его в какие-то бездны, и уже неслось ему предостережение: «Поздно!..»
Набатное «Поздно!» зазвучало прежде, чем он понял, что его ждет…
– Булькает в баках, – упавшим голосом повторил летчик, перемещаясь влево, откуда легче свернуть на Ростов. Теперь, прозревая, он распознавал истинный смысл манипуляций лидера: вкрадчивый маневр «пешки» выдавал старания экипажа скрыть свою растерянность, а осторожность, половинчатость действий, как и недавние броски из стороны в сторону, могли иметь одно объяснение – своего местонахождения, курса на Ростов лидер не знает. Признаться в провале перед теми, кто полон безмятежной веры в благополучный близкий финиш, он не может, ищет, за что бы ухватиться, восстановить свое место… Да ведь поиск для «маленьких» невозможен! Исключен! У «маленьких» горючего в баках с гулькин нос!
«Далеко я их от себя отпустил, – думал Павел, пускаясь за группой вдогон и глядя на бензочасы. – Слишком далеко…»
Дальше всех от него была Лена.
«Тот изгиб дороги – последний рубеж. Его пересеку – не дотяну до Ростова… Повернуть, увести за собой эскадру, не долетая до изгиба дороги!»
Косой снежный заряд, налетая, скрывал землю, все впереди исчезало, летчик помнил твердо: слева – Дон, справа – линия фронта – и не выпускал из головы курса на город, на Ростов, и ждал, когда ледок высветит изгиб дороги, обегающей холм или насыпь, – предел его совместного с ослепшим флагманом полета.
«Я шел по следу, он сбился, сбился, – внушал себе Павел, мчась вдогон, заглушая сомнения, отчаиваясь оттого, что расстояние до Лены, до флагмана не сокращалось… почти не сокращалось. А горючее таяло, как будто в бензобаке образовалась течь. – Он сбился, сбился, – заклинал себя Гранищев. – Но там – штурман! Радио на борту. Лучший разведчик части!..»
Усилие, которым при встрече с «африканцем» Павел удерживал себя, отвращал от «змейки», мнимо спасительной, будто дарующей жизнь, а в действительности обманчивой, ставившей его под нацеленный удар, – это усилие не шло в сравнение с тем, что он должен был проявить, доставая, – кого-то!.. Не всех?.. Но может быть, может быть, – доставая и…
«Стоп! – сказал себе Павел, несясь вперед. – Сожгу горючее и грохнусь первым, не доходя Ростова. Флагмана не взять, флагмана я упустил. И Лену. Левее, левее… Выцарапывать „маленьких“ по одному, начиная с последнего».
Выцарапать по одному, сколько позволит бензин, и – оторваться, отколоться от строя. Вся тяжесть Сталинграда не перетягивала этого труда и выпавшей ему муки – отколоться от строя. Строй, верность строю – первая заповедь Баранова, он внедрял ее всеми доступными средствами, вплоть до пулеметного огня, когда такие, как Лубок, не понимали русских слов…
В просветах поземки мелькнул изгиб дороги – рубеж! Павел смотрел на скифский холм, какой-то частью своего «я» отдавая должное искусству топографа, воссоздавшего на карте холм и облегающую его подкову, и тем же внутренним чувством уверяясь в гибельности слепого движения группы. «Брать влево, идти на Ростов!» – должен был приказать себе Солдат, а вместо этого думал о Лене:
«Доверилась, забылась, земли не видит. Инструктор, ненаглядный Дралкин, ослепил Орлицу. Все лучше Гранищева: Баранов лучше, Дралкин лучше… Ты судья, Лена, твое слово – закон: лучше. Одно мне нужно, одного хочу: чтобы сейчас, только сейчас, когда сомнения жгут душу, ты поверила мне, только сейчас пошла за мной…»
Лена, будто в насмешку над ним, теснее придвинулась к флагману.
Укатали сивку крутые горки. Не ведают, что творят. Выломиться из строя, бросить своих… Впервые услышал летчик, как в небе – громче мотора – стучит его сердце.
Он поравнялся с «ЯКом», мотавшимся у «пешки» в хвосте. До Лены – три таких расстояния… «Поздно!»
Павел качнул крылом влево, в сторону Ростова. «ЯК», колыхнувшись, сейчас же ему ответил. Павел глубже опустил крыло: «Готов ли ты изменить курс?»
«Готов!» – ответил «ЯК». Солнце высветило меловой росчерк на его хвосте… «Семерка», Егор, повелитель птиц! Минувшей ночью в потемках, придерживая Павла, чтобы не шевелился, не дышал, Егор одними губами произнес «Ди нахтигаль!» и сделал легкий дирижерский знак. Птаха защелкала! Сияющими во тьме глазами Егор призвал: «Смотри, смотри!» – и он увидел, как на голой, незацветшей ветке трясет хвостиком маленький певец. «Что снилось?» – спросил его чародей утром. «Я сны редко вижу…» – «Представились мне лыжи, – делился с ним Житников, то ли озадаченный, то ли ото сна не отошедший. – Нас с такой скоростью отправляли в училище, что я лыжи на базу не сдал. И вот они мне явились. Стоят себе в холодном чулане, просмоленные, на распорочках, а мама кому-то рассказывает: „Летом он любил плавать, а зимой бегал на лыжах за свой десятый „А“ класс…“ Голос – мамы, а лица – нет». – «И я десятый прихватил, – сказал Павел, довольный, что оба они дотянули до десятого, вкусили сладкого плода, да повестки из военкоматов прилетели раньше, чем приглашения на выпускной бал. – А снов не люблю, – веско заметил Павел. – Ну их. Днем кошмаров насмотришься, да еще ночью….» Фронтовая жизнь, встававшая за его словами, была сержанту неведома, он отвечал откровенностью. «У меня лучше идет, – говорил Егор застенчиво, – когда я немного взвинчен. Возбужден, что ли…»
Егор, подстраиваясь к нему на «семерке», привлек жестами еще один «ЯК».
Не поздно…
Бог троицу любит.
«Вперед!» – показал Павел развернутой ладонью, как Баранов при возвращении с завода. Баранов повторял в воздухе это движение руки, подобное ходу шатунного механизма, отсылая их домой, чтобы одному покончить с делом, которого они, по нехватке ли горючего или по другой причине, не могли завершить. Но жест лейтенанта, перетянувшего на свою сторону два «ЯКа» из группы, по сути, был противоположен барановскому:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54