Дня через три последовал приказ: зачислить полк майора Егошина в состав 8-й воздушной армии.
– И на полковника есть власть, – повторил майор, думая о Хрюкине.
Инженер сгреб со стола яичную скорлупу и семечки во влажное арбузное корытце.
– Восемь, – сказал он. – Готовность на завтра – восемь машин. Но учтите: резерва больше нет. Амба!
Прилечь, однако, им не удалось…
Полковника Раздаева на передний край вытолкнул не командарм Хрюкин, всеми силами добивавшийся, чтобы штаб армии, штабы его дивизий находились в тесном, непосредственном контакте со штабами наземных частей и соединений, поддерживаемых авиацией армии, – Федора Тарасовича вытолкнула на передний край война, боевой вылет на Тингуту. Ответственный и напряженный, этот вылет в последние минуты перед стартом крайне усложнился, и, когда полковник, благополучно вернувшийся, обдумывал полученный урок и все понукания Хрюкина, он решил в ближайшее время обязательно «выехать в войска», как он по этому поводу выражался.
Рекогносцировочная поездка получилась трудной.
На исходе ночи в расположении пехотной дивизии близ Россошки Федор Тарасович повстречал мчавший во весь опор полковой «ЗИС» майора Егошина, и со слов лейтенанта Кулева, невразумительных и быстрых, похожих на какое-то заклятье, Федор Тарасович узнал о танковом прорыве врага.
Когда полковнику Раздаеву удалось связаться со штабом 8-й воздушной армии, там уже знали об этом…
Тимофей Тимофеевич Хрюкин, тридцатидвухлетний командующий 8-й воздушной армией, был вызван в штаб фронта, как только стало известно о танковом прорыве в районе Вертячего.
В последнее время у Хрюкина наладился по-стариковски короткий сон; четырех часов в сутки Тимофею Тимофеевичу хватало, чтобы энергия и бодрость возвращались к нему безо всяких с его стороны усилий, – рези в глазах не чувствовал, виски не ломило, голова работала ясно. Встречая в штабе других старших военачальников, он мог бы увидеть, что генералы, годившиеся ему по возрасту в старшие братья, если не в отцы, страдали от фронтовых невзгод, от того же хронического недосыпания более тяжко, чем он. Но на эту сторону жизни Тимофей Тимофеевич внимания не обращал. Главным мерилом достоинств было трезвое понимание командиром действительного хода войны. Свобода мысли, смелость анализа, гибкость, нешаблонность действий. В сорок втором мы думаем и воюем не так, как думали и воевали в сорок первом. Методы, оправдавшие себя на дальних подступах к Волге, должны меняться, когда противник берет на прицел городские окраины. Массированный удар авиации способствовал успеху наших войск под Тингугой, теперь, на ближних рубежах обороны, считал Хрюкин, важна способность командира увертываться от врага, сберегая наличные силы, и этими же силами стойко ему противостоять. Увертываться и противостоять… Распознавать ошибки противника, извлекать уроки из собственных просчетов. Все это – без промедления, на счет «раз-два». Командиров, этим умением не обладавших, Хрюкин по ходу обсуждений бодал, – без малейшего почтения к должностям и званиям. Бодал безжалостно.
Поднятый на рассвете, он свои четыре часа прихватил, а быстрая, тряская езда по спящей, как деревня, городской окраине освежала его. Не видя Волги, он ее чувствовал: солнечный свет, падая на широкую воду, отражался и освещал собою террасами сбегавшие вниз крыши домов, пыльные улочки с деревянными мостками, зелень садочков. Левый берег, далекий и низкий, расстилался в этом освещении озерной гладью. «Как берег Днепра», – вспомнил Тимофей Тимофеевич гонку на рассвете по улицам осеннего Киева, знавшего нависшую над ним смертельную опасность.
К предстоящему разговору в штабе фронта Тимофей Тимофеевич чувствовал себя готовым. В штабе он не задержится. Оттуда – в Гумрак. После событий этой ночи аэродром Гумрак стал фронтовым…
От Днестра, где Хрюкин встретил войну, до Волги уделом авиационного генерала было противостоять немецкой броне и выступать без вины виноватым ответчиком за кинжальные удары противника, кромсавшего нашу оборону: фронтовая авиация всегда на виду, всем подсудна. Солдат, уткнувшийся в наспех отрытый окопчик неполного профиля, чувствует небо своей беззащитной спиной. Ротный или комбат, которым поднимать людей в атаку, требуя артогонька, как манны небесной ждут «горбатых», их прикладистого, с небольшой высоты, у залегших цепей на виду, удара: «Не робей, пехота, держись!» И общевойсковой начальник, радея обездоленной пехоте, стонет: «Не вижу авиации!.. Авиации не вижу!..» – да так жалобно, в таком душевном расстройстве, что не остается сомнений, в чем же первопричина всех несчастий фронта, – в ней, в авиации, которой нет, которой мало… А ведь как ее холили, как ее нежили до войны! Какими осыпали щедротами!
Командующий фронтом не упускал случая напомнить Хрюкину об этом. Не далее как в прошлую встречу, поставив под сомнение приказ, коим Хрюкин определял, что основой боевого порядка истребителей следует отныне считать «пару», два самолета, вместо трехсамолетного, не оправданного практикой «клина». Не только для развития тактики воздушных боев, но и в интересах лучшего прикрытия рассеянно отходивших к Сталинграду войск использовал Хрюкин «пару», выдвигая к фронту, в засады, по два летчика-истребителя… Каждая пара, каждый экипаж был на счету в его бухгалтерии, подчинявшейся двум действиям арифметики, сложению и вычитанию, вычитанию преимущественно. А прежде чем Тимофей Тимофеевич узаконил «пару» своим приказом, написанным цветным карандашом в один присест без исправлений и помарок, ее оценили и признали сами летчики. Выгоду взаимной защиты, в ней заключенную, раскованность, свободу маневра и атаки. В засады Хрюкин требовал выделять решительных, расчетливых истребителей, способных, срабатывая за эскадрилью, в критический момент, по кодовому сигналу «Атака!», поступавшему в эфир, когда на командном пункте наземной армии завязывалась рукопашная, поддержать «огнем с воздуха и морально» не наземную армию, как того требовали и ждали от Хрюкина, а ее штаб, охрану штаба, Военный совет, вцепившихся в заданный рубеж, отстаивающих его штыком и кровью. «Получается, авиаторы занимались обманом, втирали очки? – взял его в оборот командующий, оглядывая командиров-общевойсковиков, сидевших от него справа и слева, как бы призывая их в свидетели разоблачения, которое будет сейчас публично предпринято. – На все маневры выходили журавлиным „клином“, а для войны „клин“, как я теперь узнаю из твоего приказа, не годится? „Пара“, оказывается, лучше, немцы „парой“ пользуются… А ведь восемнадцатого августа в Тушино, – зло ввернул командующий, – товарищу Сталину и наркому „пару“ не показывали! Восемнадцатого августа со всех округов авиацию в Тушино сгоняли, чтобы небо затмить! Кто ответит за обман?»
Командиры наземных частей, ради прикрытия которых Хрюкин из себя выходил, никого не щадя, молча кивали головами, соглашаясь с командующим.
Но он вывез «пару» с переднего края, обкатал, обсудил, проверил с лучшими воздушными бойцами и от своего не отступал.
За год войны Хрюкин отвердел сердцем. Научился судить о противнике холодно и трезво. Но был легко раним, когда встречал непонимание со стороны своих. Он возражал командующему, словно бы не видя угрюмых командиров-наземников…
Исполненный решимости стоять на Волге до последнего, Тимофей Тимофеевич исповедовал одну общую со всеми веру, отлившуюся со временем в крылатые слова: «За Волгой для нас земли нет!»
Неотделимость сражавшихся войск от города, от правого берега определяла мысли и чувства бойцов, решения командиров. Узнав о танковом прорыве, командиры авиаполков, попавших в полосу таранного удара, не ушли за Волгу, не получив приказа, сместились севернее, в сторону Камышина. «Увертывались и противостояли…» Вместе с тем Тимофей Тимофеевич, глядя правде в глаза, обдумывал, прорабатывал, выносил на Военный совет варианты дислокации, отвечавшие требованиям обстановки, конечной цели беспощадного сражения.
…Комендант штаба капитан Подобед, на котором от казачьей формы осталась красноверхая кубанка, сдвинутая на затылок, да кинжал с плексигласовой наборной рукояткой, лихо откозыряв ему на крыльце, заулыбался в спину, желая показать бойцам охраны свое короткое знакомство с летчиком-Героем, генералом; полковник, адъютант командующего, встретил его со сдержанной приветливостью и проводил в комнатку командующего.
Кроме сидевшего за столом и не поднявшего головы, а только протянувшего ему руку командующего, в комнатке находился пожилой генерал-пехотинец. Дела он, видимо, закончил, но отпущен не был. Его крестьянское лицо, густая седина головы и выцветшие пшеничные брови показались Хрюкину знакомыми…
– Раз-два! – напомнил командующий адъютанту о каком-то срочном, должно быть, поручении, недовольный тем, что адъютант теряет время с Хрюкиным. «Снарядов нет, патронов нет, личный состав дерется штыком», – вслух и, видимо, не в первый раз прочел командующий лежавшую перед ним радиограмму, как бы разъясняя адъютанту, чем он должен сейчас заниматься. Полковник торопливо вышел.
Командующий, как и ожидал Тимофей Тимофеевич, без предисловий потребовал усилить удары с воздуха по танкам прорыва. Хрюкин перечислял принятые им меры коротко и быстро, замечая в лице пехотинца живой интерес к его докладу. «Понеделин!» – вспомнил Хрюкин. Вот на кого похож молча сидевший пожилой генерал, на Понеделина, командарма-12. Чудом ускользнув из танковых тисков Клейста, сгубивших прошлым летом 12-ю наземную армию генерала Понеделина, Хрюкин часто думал и говорил своим в штабе: «Будь под рукой одно звено, один резервный экипаж, я бы выхватил Понеделина… Умница генерал, воевал в гражданскую!..» Сходство с Понеделиным расположило Хрюкина к пехотинцу.
Остро встала проблема: где держать авиацию дальше? Чтобы эффективно противодействовать танкам прорыва, где ей, авиации, находиться – на правом ли берегу, под городскими стенами, или же за Волгой? После предварительных обсуждений в узком кругу, на Военном совете, с принятием частных распоряжений, этот вопрос требовал теперь решения в масштабе всей воздушной армии. Ночной уход полков в сторону Камышина наверняка получил бы одобрение командующего, но Хрюкин о нем умолчал. Зная, как переменчивы настроения командующего и как он бывает упрям, непреклонен, приняв решение, Тимофей Тимофеевич счел за благо на камышинский прецедент не ссылаться. Потому что вслед за ударом из Вертячего естественно ждать активных наступательных действий немцев с юга, и как тогда быть полкам, стоящим к югу от Сталинграда? Куда их отводить? В калмыцкую степь? Под Астрахань? Растягивать базирование частей на тысячу километров? И как ими управлять?
Хрюкин снова вспомнил прошлую осень на Днепре, осенний Киев.
Угадать момент вывода войск из-под удара и осуществить его, держа руку на пульсе, управляя событиями, – великое искусство.
Для ухода авиации за Волгу, считал Тимофей Тимофеевич, такой момент настал.
– Службы тыла, – докладывал он, – готовили аэродромы на левом берегу, чтобы обеспечить непрерывность боевой работы авиации. Днем и ночью.
Генерал, похожий на Понеделина, заерзал на табурете.
– Мам, говорит, я летчика люблю, – подал он голос и улыбнулся горько, как человек, давно смирившийся с участью, уготованной его родимой матушке-пехоте, и все-таки не умеющий скрыть удивления перед такой баловницей судьбы, как авиация. – Приказ «Ни шагу назад!», а она вместе со своим командармом уматывает за Волгу.
– Летчик высоко летает, аттестаты высылает, – с тяжелой усмешкой поддакнул генералу командующий.
– Места базирования за Волгой готовятся по решению Военного совета фронта.
– Я знаю решения Военного совета, Хрюкин!
– А я их выполняю, – отвечал Тимофей Тимофеевич, воздерживаясь от эмоций, уповая на здравый смысл, на безотложность решения, – нюх, надо отдать должное, у командующего острый, чутье ему не изменяет. – Вчера я не настаивал. Вчера было рано.
– А сейчас за Волгу скроется – и все, ищи-свищи ветра в поле, – вставил генерал, похожий на Понеделина, не столько, может быть, в пику Хрюкину, сколько из желания использовать случай и определенно заявить, что исстрадавшейся пехоте без «ИЛов» и «пешек» совершенно невмоготу.
– Связь? – короткопалые ладони командующего придавили карту, покрывавшую стол. Уход авиации на левый берег лишал его привычного удержания всех наличных сил под боком, на виду, терять эту выгоду в условиях Сталинграда было тяжело.
– Я с опергруппой остаюсь в городе, рядом с вашим КП, – сказал Хрюкин. – Связь, радионаведение – в моих руках… Но завтра будет поздно… Поэтому – сегодня. Сейчас, товарищ командующий, – убеждал Хрюкин, склоняя властного оппонента на свою сторону, добывая трудное согласие, прощая за него все, что вытерпел в прошлый раз по поводу боевого порядка «пары», не замечая генерала-пехотинца, всем своим видом показывая, что забыл о его присутствии начисто.
…В Гумрак Тимофей Тимофеевич опоздал.
Он спрямил крюк и выскочил на ветреный старт, когда истребители начали взлет.
Никого ни о чем не спрашивая, никаких распоряжений не отдавая, Хрюкин встал так, чтобы видеть каждого, кто начинал разбег. Он знал эту нервную минуту отрыва, ухода в неизвестность, знал гулкое биение сердца и дрожь, подсекающую колени. Баранов, Амет-хан, Клешев – узнавал он машины, быстро, с гулом и жаром проходившие мимо него, лица, измененные близостью неравного, быть может, последнего боя. «Не сейчас, – решил Хрюкин. – Когда ударят по колонне…» Бобков, Каранченок, Морозов… он не проницал их души, но понимал верно. Взлет на боевое задание – крайнее напряжение сил, дарованных летчику, в сложившихся условиях оно предельно. Пятьдесят, семьдесят, сто немецких танков развивают прорыв, истребители из Гумрака бросаются им под гусеницы. Ни один летчик не выдал своей слабости, с алмазной твердостью и ясно прочерчивали «ЯКи» направление взлета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54