«Одни на гвардию батрачат, а другие поддают с утра до ночи!» Или не обмыл награду, как задумывал: сорок третий год на дворе, награды заведено обмывать. Чтоб не ржавели, чтобы множились, – молодое честолюбие жадное… «Будем садиться?» – спросил командир. В каждом экипаже – свой расклад. На лидере, как видно, тон задает штурман. Второй «боевик» из рук командующего, выдвинут на должность штурмана АЭ… Штурмана «почтили» боевиком, а командира? На разведку-то ходили вместе. Командир, похоже, о себе не очень-то печется: пятьдесят боевых вылетов – все младший лейтенант. Деликатный: «Будем садиться?» – «Нет!» – категорически отвел встречу штурман. Пустопорожние разговоры. Перевод времени в дугу. Он во встрече не нуждается. «Нет!» – сказал, как отрезал. «Этот себя не забудет», – подумал Алексей о штурмане.
– Товарищ командир! – кричал вскочивший на крыло Житников. – За вами капитан приехал на КП!
– Какой капитан?
– Капитан с телеграммой!.. Телеграмма из Москвы, вас ищут!
– Поздно, – сказал Горов, приподнимаясь на сиденье и движением руки отстраняя Житникова, чтобы не мешал: с восточной стороны, как его и предупредили, к аэродрому приближалась «пешка» гвардии младшего лейтенанта, лучшего разведчика части. – Поздно, – повторил Алексей Горов, готовый к другому, главному, что ждало его по завершении перелета над сонными плавнями Кубани, не ведающими, свидетелями каких воздушных сражений им суждено стать. Ни страха, ни сожалений о расставании со столицей. Простился с ней по-сыновьи и от кары избавлялся, от московской телеграммы уходил потому, что прав…
Уходил ли?
Летчики, при виде лидера кинувшиеся по своим местам, ждали сигнала капитана.
Присев на борт, Горов всматривался в «пешку».
Она быстро приближалась, позволяя различать антенные стойки, трубку Пито, потом и светлые пятна лиц, летчика, худенького, в глухом комбинезоне, штурмана с ним рядом, чуть позади, плечистого, в кожанке… В том, как все эти детали быстро прояснялись с одновременной готовностью столь же стремительно исчезнуть, было нечто, заставившее Горова подумать отчужденно: «Надвинулся!..» Надвинулся, навалился на него, собственно, широкогрудый гвардии старший лейтенант. Алексей явственно себе его представил, прежде всего почему-то кожан, правый рукав которого, как у всех штурманов-пикировщиков, заметно потерт на высоте плеча, где выступает и при каждом толчке дает знать о себе магазинная часть бортового пулемета, – в кабине «пешки» не разляжешься. А летчик, щуплый, в заношенном комбинезоне, – «пришел»… Алексей, по наитию отделив летчика от штурмана, на него уповал, на командира, на гвардии младшего лейтенанта Дралкина.
И лидер, склоняясь коротким крылом, приглядывался к «маленьким»; командир экипажа как будто размышлял, взвешивал: не сесть ли ему в Р., не обсудить ли совместно предстоящий маршрут?..
Гранищев оставил КП, где он толкался, набираясь новостей, когда с хутора протелефонировали о взлете «пешки».
Через овражек, на бугре, просыхавшем под ветром и солнцем, он увидел Лену; она торопливо шла к своему, с белым пояском на хвосте, самолету, отстранившись, как бывает перед взлетом, от всех мирских забот. Павел понял, что разговор с ней сейчас невозможен. Опять невозможен.
За время контрнаступления под Сталинградом он повстречал ее только однажды, в Чепурниках. Тогда зимние, залитые солнцем Чепурники – первый перевалочный пункт великой дороги на запад кишели, как муравейник; возле пышущей жаром водомаслогрейки, одной на весь аэродром, не смолкала веселая ругань, летчики, выбравшись из степных, заволжских нор на просторы Придонья, радуясь солнцу и свету, втягивались в ритм солдатского боевого похода.
Лена из Чепурников уходила, Павел туда прилетел.
Она, как обычно, спешила (возле самолета, расправив лямки парашюта и потряхивая ими, ее ожидал механик), а главная новость Лены состояла в том, что Обливская освобождена и опросы местных жителей подтвердили ее правоту. Все, что она доложила и написала в докладной о вылете в паре с Венькой Лубком на Обливскую, правда! «Я никогда в жизни никому не врала, – чеканила Лена. – Ни вот на столько!» Говорить об этом посреди отполированного тяжелыми, тупоносыми волокушами, сверкавшего на солнце аэродрома, откуда то и дело взлетали и куда то и дело садились боевые машины, не нуждавшиеся в истребительном прикрытии, где черные фигурки тепло и удобно одетых людей делали свое дело, не думая об угрозе ежеминутного удара «мессеров», было необыкновенно приятно. И говорить и слушать… Лене, возможно, показалось, что она бахвалится, упивается своей правотой. Потом, она спешила… Она переменила тему. Заговорила о другом: о том, как стирает война возрастные грани между мужчиной и женщиной. Это тоже сильно ее занимало. Взять, к примеру, женский авиационный полк. Туда пришли юнцы, мальчишки последнего призыва, моложе летчиц на три, четыре, а то и на пять лет, и начались истории, романы, явные и тайные. И какая наивность, слепота, неготовность мальчиков к требованиям сердца, зову крови! «Детский сад, детский сад…» – причитала Лена, глядя на него с улыбкой, повергавшей Павла в растерянность: о ком она говорит – о мальчишках пополнения? Или же о нем?
Он углубился в эту загадку, а Лена перешла на Конную, на свой первый день под Сталинградом, на свой первый полк – их общий полк. «Всех помню, все прекрасные ребята!» – И руку ему, на прощание…
В новых унтах на туго прошитой, незаношенной подошве она подскальзывала по льдистому насту, – пожав протянутую руку, он пошел с ней дальше…
После встречи в Чепурниках оба они, находясь на разных аэродромах, пережили потрясение, вызванное гибелью Михаила Баранова. Не было на свете человека, более близкого и нужного ему в те дни, чем Лена, все его помыслы были обращены к ней; и он, наверно, был ей нужен.
С той горькой поры, порознь пережитой и, хотел он думать, сблизившей их (вместе с командиром навсегда похоронил Павел открытую, доверенную ему исповедь Баранова о поездке в Эльтон), они не виделись.
Как ни странно адресовать письма в соседний, теми же дорогами идущий на запад полк, он несколько раз принимался ей писать. Откладывал, откладывал… Не собрался. Не потому, что недосуг или не знал, что сказать, а потому, что боялся, боялся получить в ответ слова, которых она вслух ему не говорила.
Вид торопливо идущей, погруженной в свои заботы Лены означал, что не сейчас, не здесь, в Р., прозвучит ее приговор. Что все отодвигается, куда-то переносится, в этой оттяжке – его надежда. Должно пройти время. Ему надо выждать. «Сейчас нам лучше разминуться…»
Почувствовав, должно быть, на себе его взгляд, Лена оглянулась.
Полукубанка армейского фасона – с красной звездочкой, освеженная от руки мехом, очень ей шла, но, кажется, была маловата; вскинув голову, Лена придержала шапочку нестандартного изготовления, чтобы она не съехала с макушки, и улыбнулась.
– Откуда? – прокричал Павел, оставаясь на месте, понимая, что она через овражек к нему не пойдет. Ее ждет машина, близкий старт.
– Из Москвы!
– Я тебя искал! Отдыхала?
– Командировка!.. Женская конференция против фашизма!.. Лечу в Ростов!..
«Я тоже!» – хотел отозваться Павел, но это могло прозвучать навязчиво, могло ей не понравиться.
– Меня отправляли с Чиркавым, да я опоздала…
– Идешь одна?!
Не в том смысле, не в том, спохватился он снова: «одна» – в условиях запрета, вот что он уточнял. В компаньоны он не напрашивался.
– С инструктором! – просияла Лена. – С моим аэроклубовским инструктором!.. С Дралкиным! – И вопреки ожиданию направились через овражек к нему. «Все объяснит, успокоит…» – понял замерзший Павел.
– Лидер на подходе! – громко прокричал оперативный со стороны КП.
Она остановилась, махнула досадливо рукой и побежала назад, к своей машине, на ходу снимая отороченную мехом полукубаночку и ловко упрятывая прибранные светлой лентой волосы под шлемофон…
– Я тоже иду в Ростов! – крикнул ей Павел вдогон.
Она не оглянулась.
И зимние Чепурники, посреди которых с отлетом Лены он почувствовал себя последним из несчастных, заиграли, засверкали белыми снегами, и он благодарил их за сияние и тепло.
Непредвиденные события, будучи реконструированными, всегда дают повод сказать: «Если бы…» Так и мизансцена: капитан Горов, присевший на борт своего «ЯКа», и гвардии младший лейтенант Дралкин, накренивший над ним «ПЕ-2»…
«Ждать не буду!» – по-своему сказала «пешка»-сибирячка, показывая капитану побитый осколками пятнистый бок, круто выворачивая остекленный нос на юг, в направлении Ростова. Воздушное пространство над базой бомбардировщик просекал по касательной, от него веяло силой и холодом; бросить истребителей, если замешкают, – плевое для него дело. «Сделал круг, они не взлетели!» – вот весь сказ, все его объяснения, если потребует начальство…
Горов, поднявшись в рост, чтобы все его видели, вращал над головой кистью руки. Это было похоже на прощание с «пешкой», но жест капитана означал другое: «Запускай моторы!» С опозданием он встал, поднялся на ноги, с опозданием давал знак. Дорогие секунды вложил Алексей в ожидание посадки лидера: верил в нее, в благоразумие летчика, гвардии младшего лейтенанта, лучшего разведчика части…
Московская гроза, настигавшая Горова по телеграфу, черная «эмка», спешившая к нему через весь аэродром, предстартовая чехарда решений, вытряхивающая душу, – все работало на то, чтобы разрубить дорогие для Алексея связи с фронтовиками, отторгнуть от совместного с ними, фронтовиками, выступления на рать. «А Чиркавый уже в деле!..» В лихорадке, его колотившей, капитан поступил так, как, сколько помнил себя, не поступал: он ринулся на взлет, не посчитавшись с готовностью своих подчиненных. Пошел в набор, никого не дождавшись, как будто ведомых и не было. Не записал ни времени, ни курса – только бы не отстать, не дать своенравному лидеру скрыться за горизонтом.
Сильное солнце ударило Алексею в глаза.
«Так всю дорогу», – щурился он, плохо видя перед собой, медленно нагоняя «пешку». За ним тянулся «шалман». «Шалман», «куча мала», «рой», – говорят фронтовики, когда возникает такое сборище. Алексей устыдился давешнего своего бахвальства: «Изобразим взлет, покажем, как это делается…»
«Кто-то отстал», – недосчитался Горов одной машины в небе.
Трезво это зафиксировал.
Понимал, что его отрыв от растянувшейся на километры эскадрильи рискован, и гнал, хвост трубой, доставая лидера.
«Кто-то не поднялся… Кто?»
Плохое начало.
Под ярким солнцем, прогревавшим кабину, наполнявшим ее каким-то уютом, Горова охватила тоска. «Надо решать!.. Решать!» – понукал он себя, стараясь сбросить оцепенение.
Полетную карту капитан раскрыл минут через десять после взлета.
Павел Гранищев, расположившись близ КП и охватывая панораму с небольшого возвышения, видел, как прочесывает лидер аэродром: в его стремительном проходе была злость, миндальничать с «маленькими» флагман не собирался; и одновременно с какой-то неловкостью, стыдясь за «авиационный цирк», Павел косился в сторону Лены: Лена «цирка» не одобрит… «Хорошо, что мы в разных полках, – снова подумал он. – Летать в одной паре, вместе вести боевую работу рядом с нею я бы не смог».
Да, нездешний, со стороны подошедший, лично истребителям не представлявшийся лидер, выступая в ореоле своих последних разведывательных деяний, нагнал-таки на дальневосточников страху; робея ростовского маршрута, боясь остаться без колонновожатого, потерять его в небе, летчики капитана Горова пускались в импровизации, опасные и заразительные. Один, торопясь взлететь, гнал поперек стартовой полосы, другой начал разбег по ветру…
Прошлый год на Дону, в Песковатке, таким же примерно манером, друг дружке в лоб, едва не сталкиваясь, уходили «ИЛ-2» из-под удара «юнкерсов»… «Стадо баранов, стадо баранов», – приговаривал Гранищев, зная за собой приливы презрения к тем, кто не хлебнул фронтового лиха. Капитан Горов, например, сиганул за лидером, как наскипидаренный. Жалкое зрелище!
Лидер, однако, тоже хорош.
– Не пори горячки-то, не пори! – урезонивал его Павел. Нашел, на ком срывать свои обиды. Нет у меня передатчика. я бы тебе сказал пару ласковых.
Дальневосточный караван-сарай мог бы, конечно, собраться пошустрей, действовать профессиональней, но лидер, лидер! Так и гарцует, так и красуется, так себя и выказывает! Демонстративно, безо всяких к тому оснований – жестко выказывает. «Не по мне эта компаша, не по мне!» – Гранищев со взлетом не спешил.
Запрет, наложенный на маршрут, с появлением лидера отпадал, в суматохе, под сурдинку, можно было подняться и по-тихому уйти на Ростов одному. Семьсот верст, вокруг которых горели страсти, Павла не страшили. Он хорошо проработал маршрут.
Повремени он еще немного, обдумывая сбор, поправляя карту, прихваченную на колене резиновым жгутиком от парашюта, протирая лобовое стекло, он бы, возможно, отложился от каравана и пошел бы на юг, как собирался, один. Но тут в сумятицу взлета, вызванную устрашающим пролетом «пешки», вписалась траектория, отмеченная простотой, наглядностью и изяществом. Вот, говорила кривая, прочерченная в небе «ЯКом», привлекшим общее внимание, как надобно поступать, как строить маневр сближения с лидером. Подавая пример спокойствия, «ЯК» как бы примирял дальневосточников с лидером. Фюзеляж «ЯКа» охватывало широкое белое кольцо. «Лена!» – понял Гранищев. Полковник Челюскин, оперативный, другие люди на аэродроме знали, что в кабине «ЯКа» – женщина, но только Гранищеву были известны отношения Дралкина и Лены. Ее показательный выход, в отличие от дальневосточников, поддавшихся переполоху, был окрылен доверием к «пешке». «Спешит к своему инструктору, – читал ее спорый, элегантный разворот Павел. – Торопится встать с ним рядом…»
Чувствуя, что его как бы оставляют, что, проще говоря, в нем не нуждаются, Гранищев тронул машину с места, покатил на взлет.
Он покатил на взлет, с первого шага, с первого метра маршрута, поневоле совместного, решив для себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54