Взаимные симпатии, отличавшие бывшего сельского учителя и бывшего усердного ученика-переростка, уступали место сухости, жесткости, затяжным угрюмым паузам. Не потому, что командарм Хрюкин и командующий ВВС Новиков стали хуже думать друг о друге: война выстуживала тепло человеческого общения. Она в нем не нуждалась. И вдали от фронта, в столичных штабах и управлениях, чутких к затрудненному дыханию Сталинграда, боязнь за личную судьбу вытесняла сострадание к ближнему, участливость. «Революция не позволяет нам быть сентиментальными!» – говаривал начальник ГлавПУРа. Провалив Керчь, где только убитыми было потеряно свыше ста тысяч, он по возвращении в Москву первым делом потребовал от командующего ВВС Новикова «убрать Сосина», одного из лучших летчиков отряда, обслуживающего высшее крмандование РККА. «Больно разборчив Сосин… „Есть минимум, нет минимума“, – брюзжал генерал. – А меня Ставка затребовала, я из-за хваленого Сосина в Ставку опоздал!» Унижением такого мастера, как майор Сосин, им же дважды представленного к награде, начальник ПУРа подчеркивал прочность собственного положения. Еще категоричней был он в общей оценке ВВС. «Главное, Александр Александрович, – напутствовал он Новикова перед Сталинградом, – обеспечить преломление первомайского приказа товарища Сталина в сознании летного состава, особенно истребительной авиации». Не любя недомолвок и не теряя лица, он за день до того, как был с треском снят и разжалован, дал молодому командующему ВВС, отбывавшему выправлять положение юго-западного фронта, рекомендацию: формировать в действующей армии штрафные эскадрильи… В штабе Новикова эта проблема не обсуждалась.
В левобережном совхозе Новиков поселился в избе, на задах которой взвод охраны отрыл на случай бомбежки окопчик. «Как у вас в Ленинграде, на Дворцовой площади», – заметил Хрюкин, знакомя гостя с расположением штабных служб. «Вашу заявку постарались выполнить, – отвечал ему Новиков. – Привезли двух шифровальщиков, две пишущие машинки, комплекты полетных карт…» Тронув носком сапога отвал чернозема, Новиков повторял слова начальника ГлавПУРа: воздушной армии необходимы штрафные эскадрильи…
– Моей армии?.. Восьмой воздушной?.. Летчик, сталинский сокол – и штрафные эскадрильи?! Но бойцовские качества летного состава, подавляющего большинства… трезво-то говоря, объективно… Смелости нашим летчикам не занимать. Зачем же для них средства устрашения?.. Какой от них прок?..
– Есть такое мнение, – печатал Новиков на землице след – один, второй, третий…
С рассветом Хрюкин выехал в район Рынка, на рацию наведения, выдвинутую по его приказу против танкоопасного участка. Дежурный вручил ему кодовую шпаргалку на картоне, написанную от руки, двумя карандашами: красным и синим. Вчерашний позывной истребителей «Ротор» заменялся «Сиренью». Другая новость: ночью немцы на том берегу купались. «Жарко им стало», – осадил дежурного Хрюкин, противясь неслужебным разговорам о фрицах… «Мазута на воде в два пальца, а они ухают, визжат, как бабы, бултыхаются…» – «Жахнули бы для веселья, минометная батарея рядом!..» – вспомнил Хрюкин Баранова: на донском еще берегу, под Вертячим, в том примерно месте, откуда немецкие танки рванули на Сталинград, Баранов и его ведомый застукали роту автоматчиков, начавшую купание, «и дали жизни из четырех стволов». «Ты, Гордеич, начал, ты и докладывай», – настаивал Баранов возле КП, не замечая, что Хрюкин, подымавшийся из землянки, их слышит. «Не могу, товарищ командир, меня смех разбирает… Кто в кусты, кто в воду с головой, как утица, только мокры ж. ы сверкают…» – докладывал Баранов, пунцовый от азарта и смущения. Встречу с купальщиками Баранов опустил. Напарник слушал его, кривя рот, лицо летчика светилось злобой, понятной Хрюкину и близкой…
В 9.17. командир эскадрильи капитан Д., возглавлявший шестерку «ЯКов», обозначил себя в эфире позывным «Сирень-два» и запнулся… смолк. «Этот?» – переспросил Хрюкин дежурного, всматриваясь в плотный строй истребителей, выходивших на Рынок. «Он, – подтвердил дежурный. – Он самый, „Сирень-два“, тянет выводок навстречу „юнкерсам“. Неравная схватка требовала от капитана какой-то предприимчивости, инициативы… не вести же бойцов на заклание! Прикрыться солнцем (солнца не было), использовать облачность (небо было мглистым), набрать высоту… Действовать внезапно, дерзко, с напором… Но капитан, как видно, сомлел в душе. Не пересекая Волги, стал отваливать в сторону, в сторону… вверх по течению. Уклонялся от встречи в буквальном смысле. Страх овладел капитаном и повел его, а ведомые, как бараны – за ним. Уступая поле боя „юнкерсам“, выходившим на худосочный наш заслон, истребители отдали „лаптежникам“ на растерзание оборонительный рубеж, с таким трудом воздвигнутый. Он был раздавлен и проутюжен.
Под грохот бомбежки Хрюкин затребовал к аппарату командира полка. Аэродром истребителей не отвечал. «Достать!» – рявкнул Хрюкин, и связь, похоже, ему повиновалась: «Слушаю вас, товарищ первый!»… Подкатила заляпанная комуфляжем «эмка» Новикова. Видел или не видел командующий ВВС позорище авиации над Волгой, Хрюкин не знал. Весь во власти стыда и гнева, он дожидался, пока Новиков подойдет к радиофургону. Он хотел, чтобы Новиков слышал его разговор. Присутствие Новикова поднимало накал его объяснений. «Гнешься, как трава! – кричал он в трубку. – И на ответственных у тебя постах не комэски!..»
Тут же, на рации, отдал он капитана Д. под трибунал, пообещав каждому, кто сыграет труса, штрафную эскадрилью…
Ночью, подрабатывая текст, занесенный под его диктовку в рабочую тетрадь, он писал: «Отдельные ловчилы и паникеры из среды летного состава своей трепотней создают вокруг немцев несуществующий ореол их непобедимости, преимущества, бегут с поля боя, оставляя без защиты, в одиночестве против численно превосходящего врага подлинных патриотов, героев нашей Родины. Но подлецы не поколеблют воли народа. Бесстрашный летчик-истребитель, как сержант Сузюмов Н. И., сбивший в неравном бою над Волгой одного „юнкерса“ лично, а второго – в группе, будет всегда побеждать врага. Таких немец не осилит, от таких немец сам погибнет, от таких он и потерпит свой неминуемый полный крах…»
Рыжеволосый костромич Сузюмов… Житейские невзгоды еще не отпечатались на его лице, но видна усталость. И – успокоенность ожесточенного до крайности человека. В отличие от него, Хрюкина, – в Испании или Китае, – этот парень никому ничего не доказывал. Он делал на Волге то, чего никто другой за него не сделает. «Таких, как Сузюмов, штрафная эскадрилья не замарает, – рассудил Хрюкин. – А капитан Д. пусть хлебает, что заслужил. Пусть отмывается. Все цели одинаковы. Легких в Сталинграде нет. Для малодушных штрафная как чистилище, возможность искупить свою вину перед народом…»
«Выстоим, Коля?» – спросил он Сузюмова. «Живыми не уйдем, товарищ генерал», – ответил ему сержант.
Концовка приказа сложилась так:
«В целях пресечения отдельных фактов трусости и паникерства, препятствующих победе, и поддержания железной дисциплины в духе приказа № 227, создать в 8 ВА штрафные эскадрильи…»
«Хорошо отработан документ, убедительно», – сказал ему генерал Новиков, но не тоном учителя, радующегося успехам ученика; благословляя создание штрафных эскадрилий, командующий ВВС сам нуждался в одобрении и поддержке.
От полкового КП, бугром выступавшего, летчики уходят к своим машинам, на стоянку, небольшими группами, а возвращаются в тенистый уголок с подветренной стороны землянки вразброд, поодиночке; здесь людно, но неговорливо. Летчиков в заношенной фронтовой амуниции выделяет худоба, сухость, неулыбчивость лиц; ждут очередного вылета, пребывая под впечатлением последнего, улавливая все, что происходит на правом берегу реки…
Прошел слушок: Баранова посылают на Ельшанку. Где-то полегчало; под Ельшанкой, что на южной окраине города, напротив, жмет.
Вскоре сам Баранов, поднявшись по стертым глинистым ступеням КП, с раскрытым планшетом в руках подтверждает: да, на Ельшанку.
С кем?
Кого Баранов берет напарником?
В лицах летчиков как будто озабоченность сухой метущейся пылью: командирский выбор пока не сделан, Бахарева с тем же отсутствующим выражением лица сторонится мужской компании летчиков, чтобы не попасть под чью-нибудь тяжелую руку.
– Бахарева, – вслух отметил ее присутствие старший лейтенант, осторожно пробуя больную ногу.
Или поздоровался, отвлекаясь от раскрашенной цветным карандашом карты?
В моторном гуле аэродрома она, похоже, его расслышала. Взяла под козырек, сдвинув каблучки. Он ей кивнул, лицо его вытянулось. В щетине впалых щек блеснула рыжина.
В полку она недавно. С «ЯКом» обращается уверенно и мягко – это он отметил. После провала под Обливской в боевой расчет ее не ставят, на передний край не посылают. Поручают сопровождение московских «дугласов», прикрытие эшелонов, поступающих под разгрузку на станции фронтового тыла. «Дерзкая летчица, – доложился Баранову „Пинавт“, ходивший с Еленой в его отсутствие на станцию Эльтон. – Так и рыщет!» «Пинавт» – небольшого росточка летчик со смешливым от природы, исхудавшим и как бы озлившимся, забывшим улыбку лицом – обязан своим прозвищем авиационному жаргону: «пинавт» в авиации примерно то же, что на флоте – салажонок. «Рыщет! – насмешливо передразнил его Лубок (вот кого она сторонится, переминаясь в одиночестве после неудачи под Обливской: Венька Лубок, возглавлявший их пару, с Бахаревой в контрах). – Слоняется тут как тень, то ли с ней летать, то ли ее… на танцы приглашать…»
Так заговорил нынче воитель.
Глазом, изощрившимся над Волгой, чутьем истребителя, не выходящего из боев, Баранов распознавал химеру страха во всех ее проявлениях; чем ожесточенней бой за город, тем она чувствительней, – одного срезает под корень, другому выедает душу постепенно. «Лубок, – обращался он к Веньке с глазу на глаз (замечания, особенно на людях, Венька воспринимает болезненно), – Лубок, ты в небе носишься, как гончий пес…» – «Так быстро?» – «Так прямо! Собака чешет обычно по прямой, не замечал? В сторону не берет. И ты… Собьют!.. За хвостом смотришь?» – «Во все глаза!» – «Солнце не упускай…» – «Слепит солнце. Ничего не видно». – «Орлы не боятся смотреть на солнце, – настаивал Баранов, – что и продлевает им жизнь…»
Слова, однако. Лубку не помогали.
Он их не воспринимал.
Боевой порядок, строй, место в строю – святая святых, а Лубок, чуть что: «За Родину!» – и за облака…
Баранов приучал его к порядку пулеметом.
Как вылезет Лубок, чтобы оторваться от группы и уйти, – очередь из пулеметов. Поверх плексигласовой кабины, над бортом… Из всех пулеметов. Для большей острастки иногда из пушки тоже. Чтобы вернее доходило. Чтобы на этот счет не заблуждался. И как будто достигли своей цели вразумляющие трассы Баранова. И, раз и другой почувствовав, как уязвим «мессер», как шарахается он, смертный, от хорошего удара в зубы, вроде бы совладал с химерами Лубок. Сам сбил одного. Ненароком, правда: вывалился из-за тучки, зажег «лапотника» на посадке – и деру… Радости было! Шлем об землю – трах, вдоль стоянки фертом шел, ведро краски истратил, раскрашивая свой «ЯК»… Гулял допоздна. «Я теперь их, гадов, щелкать буду!.. Я их как старший лейтенант Баранов!..» И поставил Веньку во главе эскорта из двух машин – он да Бахарева – прикрыть «горбатых». Венька, помявшись, положился на удачу: кривая вывезет… Сколько примеров на глазах, вывозит же кривая, чем Венька хуже? Да против молодчиков Удета, числом превосходящих, с их техникой, с их мастерством в огне, надобен опыт. Выдержка, терпение… великое терпение. А терпение – это дух. Нет духа – нет терпения.
Просчет-то, судя по всему, в том вылете на Обливскую допущен был элементарный: оторвался Лубок по старой памяти от «горбатых», ушел на высоту, а спина у «ИЛа» темная, на пестром фоне он как ящерица, его не разглядишь… тут нужен глаз, нужно внимание… предельное внимание. Шесть экипажей прикрывал Лубок – всех там и оставил. А на другой день, едва рассвело, – снова на Обливскую. Да, на Обливскую, пощады ей не было; штурмовать, блокировать аэродром, где, по агентурным данным, подтвержденным воздушной разведкой, до сотни «юнкерсов». Венька бледный, с закушенной губой… Приказано – повел, и снова тот же результат. Командир штурмовиков на Веньку с пистолетом: «Бросил, курва!..»
Подкосило Веньку, сломался.
При везении – нахал, под давлением – вибрирует, гнется. Чем его образумливать, приводить в чувство? Какими очередями?
Когда задание сорвано, незадачливый командир готов искать свое спасение в тех, кто не вернулся. Лубок валил ответственность на Бахареву: его команд не слушала, самовольно откололась, вот и сбили. Донесение писалось с его слов, он ответственный свидетель. А на третий день явилась Елена, да не на своих двоих, как, бывает, возвращаются с задания мужики, ставшие безлошадными, а на своем «ЯКе» («отремонтированном в полевых условиях» – подчеркивалось в донесении, пошедшем вслед за первым). Вспорхнула под носом у немцев, и – дома, и то, что наплел Венька, против него же и обернулось… Официальный разбор их вылета откладывался – некогда. «Освободим Обливскую, опросим жителей, тогда». Но Лубок упорствует, гнет свое. Распускает слух, будто ей предъявлены какие-то обвинения, будто ее вот-вот отчислят, куда-то переведут… мелочится. Он, Лубок, воюет, она, видите ли, слоняется.
Коротко кивнув Елене, Баранов посочувствовал ей. Не более.
Ибо чем Елынанка легче Питомника? Рынка? Других целей, куда ее не посылают?
Майор, высаженный им над Конной, мог промышлять и над Ельшанкой.
Кивнул, она в ответ что-то промямлила.
«Пойду», что ли?
…Прошлой осенью на полуразбитом станционном базарчике, пропускавшем эшелоны беженцев, наткнулся Баранов на обрез водопроводной трубы, торчавший из земли, как кладбищенская кость, и стал крутить сияющий медный кран, легкий в резьбе, не ржавеющий после бомбежки, поскольку его хватали и крутили сотни и тысячи жаждущих глотка воды… И тут какая-то бабуся выставила на ларь добрую макитру молока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54