Это непонятное, не укладывающееся даже в безнравственный смысл законов банды, по которым жили и поступали Гитлер и его товарищи по нацистской партии, фанатичное стремление Сталина убивать своих больше, чем это диктуют интересы дела, всегда пугало Гитлера. Фюрер оставался верным изобретенной им и предложенной немецкому народу идеологии. Он ратовал за расширение жизненного пространства и воевал с соседями, захватившими исконно немецкие земли. Он объявил немца сверхчеловеком и дал ему почувствовать собственную силу и природную мощь, пробудил национальное самосознание.
Да, фюрер построил кацеты, в которых сидели и его соотечественники. Но во-первых, он научился этому у большевиков, имевших подобные учреждения уже полтора десятка лет, от знаменитых Соловков до истинно социалистического объекта — Беломорканала. Во-вторых, в концлагерях сидели либо уголовники, либо коммунисты, с которыми ему пришлось так долго бороться за власть. Что же касается евреев, то вождь относил их к смертельным врагам нации. Ведь и сейчас в основу пропагандистской работы в вермахте нацисты вкладывали тезис: мы пришли в Россию, чтобы помочь славянам освободиться от еврейской деспотии, именно евреи поработили русский народ в семнадцатом году. Чтобы не случилось подобного в рейхе, мы и проводим по отношению к евреям особую политику.
А вот немец, веривший фюреру, в лагерь не попадал. У Сталина же, на которого русские едва ли не молились, верноподданные в умопомрачающем количестве сидели за колючей проволокой, если не были расстреляны до того.
Почему так поступал Сталин, а фюрер многое знал из того, о чем якобы не подозревал остальной мир, Гитлер не мог постичь, ибо беспримерная жестокость Сталина борьбой за власть давно уже не определялась.
Фюрер поверил кремлевскому тирану лишь однажды: когда Розенберг и Молотов подписали 28 сентября 1939 года Договор о границах и дружбе. Гитлеру показалось: Сталин удовлетворился половиной Польши. И 23 ноября 1939 года фюрер сказал, выступая перед генералитетом в берлинском Гранд-паласе, о том, что спокоен за положение на Востоке.
Только не прошло и недели, как начался советско-финляндский конфликт… Сталин играл не по правилам. Он как будто бы соглашался на предложенный ему фюрером раздел мира и даже предпринимал шаги, ориентируя Генеральный штаб Красной Армии на Ближний Восток в зиму 1940/41 года, об этом в Берлине было известно! Но определенного ответа от него Гитлер, предложивший СССР стать четвертым в союзе Рим — Берлин — Токио, так и не дождался, хотя в ноябре 1940 года Молотов в принципе против такой возможности не возражал. Поэтому-то Бисмарк и раздражал Гитлера своей прозорливостью. Он понимал, как прав «железный канцлер», и убеждал себя, что у него, Адольфа Гитлера, не было альтернативы, на которую мог рассчитывать Отто фон Бисмарк.
…Первого июня 1942 года фюрер приехал в украинский город Полтаву. Здесь разместился штаб группы армий «Юг», которой командовал фельдмаршал фон Бок. Гитлеру хотелось лично, находясь в войсках, увидеть, как развиваются события, предусмотренные директивой, подписанной им 5 апреля.
— Милейший фон Бок, — сказал фюрер фельдмаршалу за ужином в тесном кругу особо доверенных лиц, — на вас я возлагаю особые надежды. Если мы не возьмем до осени Майкоп и Грозный, я буду вынужден компромиссно закончить эту войну.
— Мой фюрер, — спокойно и уверенно ответил командующий, — немецкие солдаты полны решимости идти вплоть до Баку и Тегерана. А потом и дальше — в Индию.
Фюрер рассмеялся.
— Подумать только, — сказал он, подкладывая себе большой кусок торта, изображавшего Кавказские горы, — в сороковом году я предложил Индию, эту жемчужину британской короны, Сталину! Теперь он остался и без Индии, и без России…
Торт был отменного вкуса, и это обстоятельство обострило хорошее настроение Гитлера.
— Не давайте русским отходить, фон Бок, — напомнил он фельдмаршалу. — Главная задача, ваша не только в том, чтобы выйти к Волге и Каспию, но уничтожить Красную Армию, физически уничтожить, фельдмаршал. Чем больше мы убьем русских солдат в этом году, тем меньше нам придется убивать в следующем. Впрочем, я надеюсь, что уже к концу летней кампании Сталин поймет, что проиграл, и начнет переговоры о компромиссном варианте. И я пойду на него при условии, что к западу от Урала рейху не будет угрожать никакая армия.
— За минувший год русские многому научились, мой фюрер, — осторожно заметил фон Бок.
— К сожалению, — согласился Гитлер. — Но ведь и для нас истекшее время не пропало даром. Вспомните ноябрьские разговоры в прошлом году, фельдмаршал. А панические намеки на судьбу Великой армии Наполеона в декабре?.. Мне пришлось лично вмешаться в дела восточного фронта, взять на себя командование сухопутными войсками вермахта вместо струсившего Браухича, принять чрезвычайные меры против неустойчивых солдат и офицеров. И что же? Мы снова наступаем, огромные успехи в Крыму и под Харьковом, а вы сами, фон Бок, мечтаете об Индии!
44
У Марьяны Караваевой добавилось новых забот. Поначалу, когда молодая женщина поняла, как изменилась теперь для нее личная ситуация, уверилась в том, что не ошиблась, ее охватила радость, быстро сменившаяся беспокойством. Конечно, она может некоторое время скрывать беременность, пока не станет явным ее положение. А потом? Марьяна знала, что в таких случаях женщин по решению медицинской комиссии демобилизуют. Тем более, что у нее уже есть двое ребятишек.
Родить дитя от любимого — такая радость! А муж он ей или фронтовой друг, какое значение это имеет? То, что затеплилось теперь в ней, — плод необыкновенной любви. Она расцвела там, где царят разрушение и смерть. Редко кому достается такой дар, а вот им с Олегом достался.
Надо было сказать об этом кому-то, ведь довольно редкое для переднего края событие… Только вот не хотелось, чтобы подумали, будто решила она покинуть медсанбат в трудные дни, прежде чем все выйдут из окружения. Но делать нечего, необходимо кого-то поставить в известность, поскольку зародившаяся в ней жизнь делала ее, старшину медицинской службы, менее боеспособной, и воинский долг Марьяна могла в скором времени исполнять уже с некоторой недостачей.
Признаться Марьяна решила доктору Смолиной, Тамаре Николаевне, женщине надежной и не старой, двадцати девяти лет от роду.
— А что, — сказала военврач Смолина, — вполне законное дело. Когда двое любят друг друга, появляется третий.
— Не ко времени вроде, — несмело возразила Марьяна. — Сама ноги еле-еле таскаю…
— Ничего… Скоро нас выведут отсюда, тогда попросишься в госпиталь работать, там полегче. А срок подойдет — на законном основании отправишься домой.
— Только Ососкову ни слова, — попросила Караваева. — У командира и так хлопот выше головы, на меня сил уже не хватит.
— Договорились. Молчу как рыба. Пойдем глянем того лейтенанта, кого на газовую определяли.
Этого лейтенанта доставили с запущенной раной на правой голени. Ее обработали, но рана была плохая, старший хирург приказал держать на контроле. Парня разместили по возможности отдельно: газовая гангрена вещь заразная. Ногу лейтенанту смазали выше того места, где разворотил ее осколок, и перевязали не туго шелковой нитью — для контроля.
Сейчас Тамара Николаевна подошла к раненому, откинула одеяло, чтобы проверить: не отекает ли поврежденная конечность. Марьяна сразу увидела, как врезалась в тело шелковая нитка и вздохнула. Бедняга! Такой молоденький — а уже калекою… Под пальцами Смолиной, нажавшей на вздувшуюся поверхность голени, раздался характерный, такой знакомый Марьине хруст. Сомнений не было… В просторечии — «антонов огонь», для медиков — газовая гангрена. Надо ампутировать. Но Смолина такое решение в одиночку принять не могла, только консилиум из трех врачей, куда обязательно входил комбат или комиссар.
Вот и сейчас, осторожно закрыв ногу, Тамара Николаевна показала Марьяне взглядом на выход. Позови, дескать, Ососкова и.еще кого там сумеешь найти. Парень в сознании был, беспокойно переводил глаза с военврача на сестру.
— Доктор, — заговорил он скороговоркой, — спасете мне ногу? Доктор, спасете мне ногу? Доктор…
Фразу эту лейтенант повторял без паузы, будто действовал в нем некий органчик, в голосе не было эмоциональных оттенков, слова он произносил механически, бесстрастно, и от этой безликости звучали они особенно жутко. У Марьяны закружилась голова, она медленно направилась прочь, не расслышав, что Тамара Николаевна ответила несчастному.
«Ничего, — мысленно утешила его, — лишь бы ты выжил… И без ноги можно, протезы у нас хорошие делают. Только бы тебя вывезти отсюда». На мгновение пришла и другая мысль: «А ведь никто из нас не выберется из этого болотного ада… О чем ты думаешь?! — тут же сурово одернула себя Марьяна. — О нас заботятся командиры и лично товарищ Сталин. Стыдись, подружка! Разнюнилась… Ты теперь за двоих в ответе».
За операционной палаткой Караваева увидела комбата Ососкова, который разговаривал со старшим хирургом Казиевым, направилась к ним, но когда оставалось обогнуть брезентовый угол, на нее накатило сиреневое облако. Ноги стали ватными, будто без костей, подогнулись, и старшина едва сумела добраться до ближайшего снарядного ящика.
Облако из сиреневого стало малиновым, и Марьяна испугалась, что потеряет сознание. Тогда все и обнаружится… «Этого нельзя допустить, — твердила она себе, усилием воли отгоняя нахлынувшую слабость. — В обморок упасть я не могу, не имею права! Пройдет, сейчас пройдет… Держись, Марьяна, ты ведь сильная, держись!»
Малиновый цвет облака побледнел, стал синим, потом голубым, и сознание молодой женщины несколько прояснилось.
— Боюсь этому поверить, — услыхала она голос комбата за брезентовым углом палатки — Ведь скандал! В международном масштабе…
— Верно, — согласился Казиев. — Нарушена конвенция… Случай, правда, единичный, но факт применения противником ОВ налицо.
«ОВ, — подумала Марьяна. — Что это такое?» В том сумеречном состоянии, в которое ввергла ее голодная слабость, не сразу поняла, что врачи говорят об отравляющих веществах.
— В любом случае необходимо сообщить начальству, — сказал Ососков. — Подготовьте рапорт на мое имя. Обо всех случаях поражения, которые обнаружены у красноармейцев,
— Один из них сержант, — добавил старший хирург. — А всего четыре человека…
— Вот про них и напишите. И про идею одного из тех балбесов, что с Вишневским приезжали, изложите ваше мнение. Дроздов его фамилия вроде…
— Это о том, что спирт помогает выводить из шока? — спросил Казиев. — Бред сивой кобылы… От бедности нашей прибегаем к сивухе, эфира для наркоза нет, местную анестезию слабо применяем, при ней ведь куда меньшая шокопоражаемость. Вот и наливаем раненому стакан. Варварство! Первобытные времена!
— В те времена водки не было, — заметил Ососков. — Меня другое заботит. Мы от дурного снабжения выручаемся спиртом, а эти щелкоперы из фронтовых сануправ после войны в диссертациях напишут, что процент выведения раненых из шока у нас был выше, нежели у противника, из-за применения алкоголя. Вот где страшное таится, доктор! Мало того, что спаивают почти подростков, навязывая им водочную пайку, так еще и научную базу под это подведут, пользу усмотрят, жулики со степенями!
— Надеетесь, что наши рапорта их остановят? — хмыкнул старший хирург.
— Без надежды нет человека, доктор, — серьезно и даже несколько торжественно ответил командир батальона.
В тоне, с которым произнес Ососков эти слова, было нечто такое, что вселило в душу Марьяны уверенность: с нею, а главное тем, кто живет сейчас внутри ее существа, ничего дурного не случится. Облако, отнявшее у Марьяны силы, постепенно стекало с нее, ползало к приблизившимся к палатке кустам.
Молодая женщина поднялась со снарядного ящика, сделала шаг, фугой и очутилась прямо перед военными врачами. Они оборвали разговор и выжидательно смотрели на нее.
— Тамара Николаевна зовет, — неожиданно для себя по-домашнему сообщила Марьяна. — Лейтенанту ногу резать…
— Опять ампутация! — воскликнул Казиев и беспомощно развел руками. — А у меня ни капли эфира… Опять спирт против шока применять! Так я всех раненых в алкоголиков превращу… Где же взять эфир для наркоза?
45
В окруженную армию «кукурузники» летали еженощно. Собственно говоря, темнота здесь, на этих широтах, настоящая и не наступала, разве что небо посереет. Но считалось: время для ночных бомбардировщиков настало. Они доставляли сухари, медикаменты, патроны и обязательно листовки для поднятия боевого духа. Обратно — раненых красноармейцев и командиров.
Самолеты эти против истребителей люфтваффе были беззащитны. Но спасали их малая скорость, возможность маневрировать у самой земли, полеты под кронами деревьев и даже ниже. Именно так летали молодые лейтенанты Арбузов, Потапов, Охрименко из 674-го легкобомбардировочного полка, которым командовал майор Сонин.
Особо отличался командир эскадрильи Чиханков, тоже лейтенант — ходовое звание для военного пилота, до третьего кубаря они, как правило, не доживали. Чиханков до войны был в Кемерове начальником аэроклуба, еще тогда летал на У-2, знал эту машину, по шутливому выражению боевых товарищей, как пророк Илья небесную колесницу. В полеты вместо штурмана брал он с собою Колю Суханова, авиамеханика.
— Как выйду на костры, сбросишь на огонь мешки с сухарями, — говорил Николаю.
— Дело привычное, — отзывался механик. — Сброшу, конечно…
На этот раз грузились они на аэродроме в Крестцах, четыре мешка сухарей взяли, по два на каждое крыло, привязали их к расчалкам так, чтоб Суханов мог, дернув за веревку, освободить груз мгновенно.
— Наши жизни, Николай, равны двум мешкам сухарей, — усмехнулся Чиханков. — И если ты прохлопаешь, а мешки упадут в болото, я тебя самого заставлю прыгать вниз. Сойдешь голодающим ребятам из Второй ударной заместо пайка. Вон ты какой упитанный…
Чиханков не знал, что от себя Николай еще один паек приготовил — холщовый мешочек с патронами для пистолета ТТ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116