— Это происходит в предсознании, на пороге бессознательного… Но так долго продолжаться не может… Я должен усилием воли прервать этот кошмар…»
— Мне хочется спать, сержант, — прошептал Кружилин, почувствовав, как расплывается в его глазах лицо Степана. — Стереги меня. Когда стемнеет — разбудишь…
Проснулся Кружилин другим человеком. Голова не кружилась, видений не возникало. Едва он пробудился, Чекин доложил ему, что их теперь стало пятеро.
— Два бойца и политрук из стрелковой бригады, товарищ старший лейтенант… Вышли на меня. Я их задержал, проверил документы и велел ждать, когда вы очнетесь.
— Молодец, Степа! Где они?
— Здесь мы, — послышался голос, и к Олегу подошел высокий боец. — Политрук Семен Коломиец. И еще красноармейцы Лебедев и Щербаков. Принимайте командование. У нас два автомата есть и по два диска к ним — немецкий патруль хлопнули.
— Это уже дело, — оживился Олег, — их оружием и будем сражаться. Надо уходить на запад. Здесь немцы ведут себя беспокойно, знают, что наши будут пробиваться через передний край.
— По дороге будем подбирать тех, кто бродит еще в лесу, — сказал Коломиец.
— Непременно, — согласился Олег. — И надо подумать о пропитании… Возьмем его там же, где вы взяли оружие.
К обеду следующего дня под началом старшего лейтенанта Кружилина уже была группа в два десятка бойцов и командиров из разных частей.
…Вместе с комбригом Писаренко и комиссаром Венцем осталось от 59-й отдельной стрелковой бригады восемь человек. Остались к западу от Долины Смерти, стало быть, в окружении. Среди них комиссар штаба Петр Есюткин, начальник Особого отдела Синев, Николай Баранов — ординарец комбрига, Володя Чупраков — ординарец Венца, и еще двое. Был поначалу с ними и начальник политотдела Канащенко. Но когда Венец предложил пробиваться через минное поле, тот заколебался.
— Давайте, — сказал он, — зароемся в мох и полежим под ним до наступления темноты… А там решим, что делать.
— Нет, — не согласился комиссар бригады. — Этого никак нельзя. Все равно нас немцы отыщут — у них собаки. Значит, без боя сдаться в плен?! Не согласен. Кто не боится смерти — за мной!
И повел людей через минное поле. На одной из мин Венец подорвался. Но отделался легко — его лишь оглушило. Спасибо Володя Чупраков выручил…
На той стороне ни Канащенко, ни ординарца его с ними не оказалось. «Неужели поддались соблазну зарыться в мох?» — подумал Венец. И долго потом стоял перед его глазами Иосиф Канащенко с рукою на перевязи. Много времени спустя доходили до него слухи, будто видели комиссара в лагере Кальвария. Оттуда Канащенко пытался бежать, оказался в Маутхаузене и с группой политработников был сожжен в начале сорок третьего года.
В первый же день окружения комиссар Венец стал вести краткий дневник. 25 июня сделал такую запись: «Конец 2-й УА. Я с товарищами ухожу в лес. Вечером напала группа немцев».
26 июня: «Кругом немецкие патрули. Сидим, ждем. Всю ночь над нами висел самолет. Наш… Ищет связи, но…»
В последующие ночи самолет снова появлялся в небе и грустно гудел мотором, будто звал окруженцев, надрывая сердце.
А пока им везло. В районе землянок тыла армии набрели на раненую лошадь и добили ее. Теперь у них была пища, теперь можно было жить дальше. Стали обсуждать возможные варианты действий.
— Выходить надо здесь, — предложил особист Синев.
Комбриг Писаренко покачал головой:
— Немцы этого только и ждут.
— Отойти в тыл и скрытно двигаться на юг, — подал голос Венец. — Путь будет долгим, зато он надежнее, чем этот короткий.
— А кто нас кормить будет? — усмехнулся Синев.
— Советские люди, — просто сказал Венец.
— Их там нет, на оккупированной территории, советских, — упорствовал Синев. — Кто остался, тот продался немцам за гороховый суп. Выдадут и нас не за понюх табаку.
— Не исключено, — согласился Писаренко. — Но будем действовать осторожно. Как командир бригады я за предложение комиссара.
Утром 27 июня Венец записал: «Принято решение двигаться к К. Ф. ночью».
Две заглавные буквы означали — Калининский фронт. До него было далеко, но расстояние их не пугало. Двинулись в путь. Правда, несколько дней комиссар записей в дневнике не делал, хотя они перешли за это время железную дорогу Новгород — Ленинград, а затем Витебскую, неподалеку от станции Оредеж. Выбирались на сухое место. Немцев тут было меньше, но кое-где стояли, пусть и небольшие, их гарнизоны.
2 июля : «Ночью двигались. Все время по болотам… К утру подошли к деревне Мыселки. В ней шесть гансов. Вступать в драку не стали».
За эти дни у Венца с комбригом вызрел новый план — двинуть в более глубокий тыл, где вообще нет немцев. Там подкормиться, окрепнуть и быстрым маршем — в район Старой Руссы, к переднему краю Северо-Западного фронта.
Синев к идее этой отнесся с большим сомнением, хотя собственного варианта не предложил. Венец учитывал, что их спутник принадлежал к иному ведомству, но смириться с расхлябанностью, в которую окончательно впал бригадный особист, не мог. Сейчас Синев опустился, превратился в злобного брюзгу, оспаривавшего уже просто из духа противоречия все их с комбригом идеи.
Конечно, физически они заметно сдали, особенно Есюткин и Чупраков, Трудно приходилось и Писаренко. Он как-то незаметно уступил первенство комиссару, которому не было еще и тридцати лет, только стойкости его мог позавидовать каждый.
3 июля : «Ночью наша группа организовала вылазку в деревню, где имеются гансы. Под носом у них хотели увести телку и лошадку. Но предали собаки. Завязалась перестрелка… Ушли без ничего. Отвратительное здесь население. Ни один не пустил в дом. Есть совсем нечего… Изнемогаем от голода. Ждем результатов разведки в другие деревни. Достать бы продуктов и как можно быстрее к своим…»
И был новый день, день удачный.
4 июля : «Ура! Сегодня нам повезло… Ночью добыли четырех животных в деревне Кошелево, доставили их через болото в лес. В живых оставили козу. Будет идти с нами».
Постепенно окруженцы выработали правила действий в необычных для них условиях. Узнали, что немцы боятся останавливаться в лесных поселках. Поэтому выбирали деревни, окруженные лесом, заходили в них с той стороны, где деревья подступают к избам вплотную. Они понимали, что сами крестьяне живут сейчас впроголодь. Поэтому сразу выясняли, где дом старосты-бургомистра — у того скотины, награбленной в колхозном стаде, изрядно — и шли туда.
Вот и в Кошелеве реквизировали у старосты три овцы и козу. Затащили их в глухой лес, освежевали. Тут пригодились навыки Коли Баранова: он до войны работал забойщиком на мясокомбинате в Питере, стали жарить на костре баранину.
6 июля . «Прошли мало. Заболел Синев… По-моему, хитростью. Не желает принимать участие в переходе через линию фронта, намерен остаться в тылу и ждать окончания войны. Об этом Синев неоднократно говорил. Теперь нашел себе такого же друга. Ну что ж, пусть ждут. А мы пойдем на риск. Отдохнем — и в путь».
— Что же ты предлагаешь? — спросил у Синева командир бригады. — Наш план тебе не нравится — давай свой.
— Пойдем на Лугу и допытаемся связаться с подпольем, будем в нем действовать. И ждать на месте Красную Армию. Венец в сердцах сплюнул:
— И это говорит оперативный работник! Простительно моему Володе сказануть такое, ему восемнадцать лет. Кто же тебя там примет, Синев, без явки и пароля… Или ты будешь ходить по домам и объявлять: «Я из Особого отдела. Где тут у вас подпольщики прописаны?..» Смехота! Авантюра чистой воды, если что не похуже.
— Комиссар прав, — сказал Писаренко.
— Ага, — вскричал Синев, — он у нас всегда оказывается прав, а вы, комбриг, у него на побегушках! Он и прежних комбригов, Черника и Глазунова, подмял под себя и сейчас верховодит… В конце концов, у меня собственное начальство, и никаким комиссарам я не подчиняюсь.
— Никто тобой не командует, Синев, — спокойно ответил Венец. — Но поскольку ты с нами вместе — изволь подчиняться старшим.
— Я сам себе старший, — огрызнулся особист. — И не один… Со мной вон старший лейтенант согласен.
Старший лейтенант был из тех, что присоединились к ним позднее, в пути.
— Отсидеться решили? — зло сощурился Венец. — Конца войны за нашим горбом дожидаться? Подонки!
— Оставь их, комиссар, — устало махнул Писаренко. — Пусть сами определят судьбу.
Добрых отношений с Синевым у комиссара никогда не было, за всю совместную службу. Венец видел, как тот использует любую возможность, чтобы очернить человека, не стесняется оклеветать того, с кем делит хлеб и соль. И это в условиях, когда жизнь любого висит на волоске и крайне важно чувствовать локоть и боевую поддержку товарища. Их отношения стали еще более натянутыми, когда в бригаде побывал член Военного совета армии Зуев. Он обошел с Венцем передний край, пообедал с ним, а на прощание доверительно сказал:
— Хочу предупредить, старший батальонный комиссар… Ваш Синев пишет на вас с комбригом компромат, всякие мелочи сообщает. Например, то, что у вас в блиндаже есть термос, из которого вы принимаете положенные сто граммов… Имеется такой?
— Так он же из него сам угощается, когда обедает с нами, — растерянно проговорил Венец. — Из этого самого термоса…
— Ну и гусь! — покачал головой Зуев. — Значит, не приглашайте больше за стол, держите Синева в рамках служебных отношений. Тем более, мне известно, что водочкой он сам любит баловаться. И хамеет при этом сверх меры. Поняли?
Венец не выдержал, рассказал об этом Петру Есюткину, комиссару штаба. Тот возмущаться не стал, только устроил вечеринку для Синева, тот напился до свинского состояния, открыл стрельбу из пистолета… Дело получило огласку, и тогда Шашков врезал ему на полную катушку. «Где они теперь? — подумал Венец, отойдя от костра, где произошла стычка с Синевым. — И Шашков, вынужденный терпеть у себя в подчинении таких „рыцарей“, и дивизионный комиссар Зуев…»
Откуда ему было знать, что Александра Георгиевича давно уже нет в живых, а Иван Васильевич ушел с группой на север, обогнул Чудово и пытался выйти к своим через Октябрьскую железную дорогу. 17 июля в районе деревни Коломовка он подойдет к дорожным рабочим и попросит у них хлеба. Возможно, его люди оставались в ближнем лесу, а Зуев сам вызвался пойти на это рискованное предприятие. Бригадир рабочих оказался предателем. Он послал подручного сообщить немцам о появлении комиссара — Иван Васильевич был с ромбами в петлицах и при орденах.
Когда появились автоматчики, Зуев укрылся в кустах и стал отстреливаться сразу из двух пистолетов. Последнюю пулю он сберег для себя.
67
К Сталину пришел страх.
Это был не тот внезапный ужас, который он испытал, когда ранним утром 22 июня Молотов положил трубку телефона прямой связи, он говорил сейчас с Гитлером, и отрицательно покачал головой.
Тогда из предсознания вождя вырвалась и заполнила существо мысль о том, что он-таки проиграл. Этого Сталин вовсе не предполагал, недопустимо долго блефуя в игре с таким единственно достойным для себя партнером, каковым Сталин считал фюрера германского народа.
Осознание неминуемого краха взорвалось в мозгу вождя, резко вскинулось артериальное давление, и хвативший Сталина апоплексический, по старинному выражению, удар на целую неделю вывел вождя из строя.
Последующая лихорадочная деятельность его, изобилующая ошибками, цена которых исчислялась миллионами человеческих жизней, определялась звериной страстью этого существа: во что бы то ни стало выжить… Животная основа чувства самосохранения отягощалась мстительным нетерпением, стремлением немедленно наказать Гитлера, уничтожить до конца и без остатка, как умел он, товарищ Сталин, расправляться с теми, кто не только противоречил «отцу народов», но даже предположительно мог мыслить несколько иначе.
Победа советских войск под Москвой вскружила Сталину голову. Он утвердился в намерении закончить войну уже в сорок втором году, о чем сообщил народу и Красной Армии в праздничном приказе к 23 февраля.
Но для столь радужного намерения не было никаких объективных данных. Теперь, в июле, это стало очевидным и для Сталина. И страх, который охватывал его все больше и больше, обретал форму душного ватного одеяла. Оно время от времени накрывало вождя с головой, и тогда становилось трудно дышать, путались мысли, приходило отчаяние от осознания суровой реальности: окончательно окружена 2-я ударная армия, оставлены Севастополь и Воронеж, противник форсировал Дон… Ростов, видимо, придется оставить, и тогда немцы беспрепятственно устремятся на Кавказ и к городу, названному его, Сталина, именем.
Стратегические неудачи Красной Армии весной и летом 1942 года во многом объяснялись тем, что Сталин безоговорочно поверил дезинформации гитлеровцев о намечаемой якобы операции «Кремль». Он ожидает генерального наступления вермахта на орловско-тульском направлении с последующим глубоким охватом Москвы с юго-востока.
Эта убежденность не оставила Сталина и после харьковской катастрофы. Боясь за Москву, он продолжал усиливать Брянский фронт, не дав ни одной свежей дивизии маршалу Тимошенко, латавшему крепко потрепанное немцами Юго-Западное направление, и бросив на произвол судьбы 2-ю ударную армию.
А через три дня войска генерал-полковника Вейхса перешли в наступление из районов восточнее Курска. Командование вермахта рассчитывало ударом на Воронеж ликвидировать войска Брянского фронта, затем повернуть на юг, прорвать Юго-Западный и Южный фронты и создать условия для броска к Волге и на Кавказ.
Брянский фронт, которым командовал Филипп Иванович Голиков, укрепленный пятью танковыми корпусами, не смог своевременно организовать серьезный удар по флангам противника. Голиков вводил танковые корпуса в дело по частям и через такие временные промежутки, которые не диктовались сложившейся боевой обстановкой. Да и многие командиры танкистов еще не умели действовать решительно, никто не учил их принципам маневрирования подвижными броневойсками, ибо принципы эти обосновал «враг народа», бывший маршал Тухачевский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116