Генерал звонко расцеловал симпатичную девушку в обе щеки, она от голода ничуть не подурнела, только усохла чуток.
— Замуж тут без меня не выходи, Варвара, — с притворной строгостью наказал Лапшов. — Хочу на свадьбе твоей погулять… Договорились?
Варя кивнула, потом лицо ее сморщилось, она вдруг заревела во весь голос, ткнулась генералу в перекрещенную ремнями грудь.
— Ну-ну, — растроганно проговорил Афанасий Васильевич, — перестань, девка, народ смотрит… Ты ведь, как-никак, лейтенант Красной Армии.
«Какие люди! — размышлял генерал, пробираясь по разбитой бомбежкой лежневке, которую спешно латали саперы. — Голодные, обовшивевшие, без поддержки артогнем и с воздуха, а как воюют!.. Верно говорили нам на курсах „Выстрел“: важен не избыток снарядов, а дух войска. Для армии он главнее, чем боеприпасы».
В голову лезли обрывочные мысли, мутило от голода, и тогда генерал обрывал листья с приобочных кустов, жевал их, глотал горькую кашицу вместе с обильно выделявшейся слюной. Он думал о жене, которую попробует вызвать в Малую Вишеру, если задержится в ней. Она может быть полезна в штабе как переводчица с испанского: Голубая дивизия Франко по-прежнему воюет в составе армии Линдеманна. Вспоминал об оставленных товарищах, было немного не по себе, но Лапшов считал, что больше пользы принесет там, где наступают. А отвести дивизию к плацдарму сумеет и Тарковский или тот, кого назначат вместо него.
Афанасий Васильевич никогда не задумывался, почему его так беззаветно любят красноармейцы. Учившийся от случая к случаю, он и не подозревал, что все его поступки интуитивно совершались им по законам военной психологии. Так, еще в прошлом году, когда дивизия готовилась драться за Малую Вишеру, командир обходил посты и увидел спящего часового. По всему выходила тому бедолаге верная смерть. Но что придумал Лапшов?! Взял у спящего парня винтовку и стоял в карауле, пока не пришёл разводящий со сменой. И в трибунал заснувшего красноармейца не отдал, учтя, что тот выдохся вконец после дневного перехода.
Кто подсказал тогда Лапшову психологический ход, известный биографам Наполеона? Афанасий Васильевич и слыхом не слыхал о подобном поступке «маленького капрала», но повторил его, став для бойцов человеком и командиром с большой буквы.
Он раз и навсегда запретил общие наказания, когда за проступок одного виноватят целое отделение или взвод. Считал, что доверием скорее добьешься порядка, чем страхом от предстоящего наказания. При этом учил командиров мгновенно пресекать своеволие, быть справедливыми к бойцам, искренне заботиться о них, но в то же время и спрашивать строго за промахи и нарушения.
Долину Смерти ординарец предложил обойти стороной, взяв южнее.
— Знаю тропинку, — сказал Смирнов. — По ней уже ходил, когда из Вишеры возвращался, пройдем оки-доки, товарищ генерал.
— Это ты по-японски, что ли, Игорь? — проворчал Лапшов. — Оки-доки… Заведешь меня к немцам…
— Как можно?! — воскликнул Игорь.
Но к противнику они все же едва не попали. Как случилось это — не понять. Но только на тропе, которая считалась нашей, встретили двух немцев с термосами за спиной. Генерал не растерялся и срезал обоих из автомата, который почти не снимал с шеи, едва ли не спать с ним ложился.
Термосы были полными. Одна посудина оказалась с супом, но в ней Лапшов наделал дырок, когда полоснул по фрицам очередью, и теперь содержимое на глазах вытекало. А во втором термосе, целом, была картошка с мясом. Его подхватил на плечи Смирнов — не пропадать же такому добру.
Путники взяли на север, чтоб выйти к узкоколейке: рисковать на незнакомых тропах генерал больше не хотел…
23
В пехоту Никонов попал случайно.
Прибыл он на станцию Заозерная, где формировался стрелковый полк, вместе с дружком Маликовым, с ним вместе обучались в Новосибирске на радиокурсах для командиров. В штабе говорят: «Маликов пойдет в роту связи командиром радиовзвода. А вот что с тобой, Никонов, делать — не ясно. За штатом ты у нас… Может быть, в Канск поедешь? Там наша дивизия формируется, начальства больше, оно и решит…» «Где начальства больше, там порядка меньше, — ответил языкастый лейтенант. — Оставьте в полку, авось сгожусь на что». «Ладно, — ему отвечают, — бери под начало штабной взвод, а там будет видно».
После дивизионного учения всех погрузили под «Прощание славянки» в товарняк и повезли на запад. Долго ли, коротко, а добрались до города Череповец. Пока выгружались, пошел снег, и пришлось топать в пешем строю до Белозерска уже по белому первопутку. Здешние места казались сибирякам скудными. Избы хилые, природа не впечатляет. Удивлялись: и как только люди в скучище такой обитают, с тоски не воют?
От Белозерска через Кириллов путь им велено было держать на Вологду. Шли все светлое время суток, темное тоже прихватывали, часов по шестнадцать в беспрестанном движении. Привал на прием пищи и чтобы поспать немного где придется. Так и добрались до Вологды, от нее под Тихвин ехали «железкой», а там и в бой вступили, отняли город у немцев. Кому не повезло, остались лежать в промерзлой уже земле. А оставшиеся в живых счастливцы двинулись на Будогощь. По дороге видели множество немецких трупов. Два из них, видно заброшенные туда разрывом снаряда, застряли в голых ветвях деревьев, будто огромные нелепые куклы.
На войне оно как: сегодня тебе повезло, а завтра судьба рассердилась… Впереди Ивана Никонова повозка двигалась, одноконная, везла военный скарб взвода. Когда свернули на боковую дорогу, первые повозки прошли по ней след в след. И ничего… А повозочный их взвода из колеи выбрался и ехал на ладонь правее. Так и угодил передним колесом на мину для танка. Беднягу вообще не нашли, будто испарился. А лошади оторвало взрывом заднюю половину. Постромки не дали оставшейся части упасть, и когда Никонов подбежал к тому, что осталось, лошадь была еще жива, стояла на передних ногах и тряслась.
Дивизия полковника Сокурова считалась резервной, ее бросали то влево, то вправо от основного направления удара, там, где Мерецков, руководивший Тихвинской операцией, ощущал более сильное сопротивление гитлеровцев. Отступая, те уничтожали любое жилье, и сибиряки, несмотря на крепчавшие в декабре сорок первого года морозы, спали в снегу.
Поначалу сибиряки воевали у Федюнинского, в 54-й армии, потом дивизию передали под начало командарма Галанина, но главное лихо караулило их во 2-й ударной. При прорыве через Волхов, дело было уже в январе, пошли южнее Селищенских Казарм, температура упала в тот день до минус сорока. Для обогрева привезли водку в бочках, прямо из ковша поили красноармейцев.
— Против приказа товарища Сталина ничего не имею, — сказал Никонов бойцам взвода. — Но как старый таежник прошу: водку не пейте. Поначалу вам будет казаться, что стало теплее, но к утру превратитесь в мерзлую кочерыжку. Водка всегда лжет, ребята, помните мои слова.
Послушались взводного, водку пить не стали. А утром с ужасом смотрели на трупы замерзших красноармейцев из других взводов — им так и не пришлось пойти с ними в наступление. Конечно, погибать всюду нехорошо, только замерзнуть от водки перед атакой совсем позорно. Но похоронки написали им по форме, родные так и не узнали, как погибли их сыновья.
К Волхову незаметно подобрались по оврагу, потом выбежали скопом на лед и — «Ура!». С того берега стреляли, только народ уже разъярился и все валил и валил по красному волховскому льду. Потом влетели в снежные ячейки, только что брошенные немцем, на плечах его стали продвигаться к Спасской Полисти.
Тут Никонов огляделся. На станции возле железнодорожной платформы стоят пока еще целые дома с сараями, тянутся ровной улицей, огородами спускаются к речке Полнеть. Ближе к шоссе водокачку приметил, башня ее — удобное место, чтобы держать под контролем округу, если, конечно, пулемет на ней установить.
Взвод Никонова охранял КП, который комполка разместил за пару-тройку сотен шагов от переднего края, в небольшой землянке. Для бойцов укрытия не было, они сгребали снег, чтоб устроить хоть какую-то заграду, натягивали палатку, сбивались кучей, грелись от собственного дыхания и друг от друга. Еще ближе к противнику обнаружили яму, решили: быть в ней наблюдательному пункту.
— Давай, Никонов, тяни туда телефон, — приказал комполка. — Ты ведь у нас еще и связист к тому же…
Потянул Иван телефон, заработала связь с передним краем, тут и пришел приказ взять Спасскую Полнеть непременно, любой ценой.
— До единого штыка в атаку! — распорядился комполка, которому Первый по телефону накрутил хвоста до отказа.
Шли врассыпную, по снежному покрову, уже испятнанному воронками от мин и снарядов. И Никонов шел, ободряя бойцов. А навстречу ощетинились амбразуры вражеских дотов. И автоматчики, и пулеметчики, и снайперы забавлялись на выбор, выбивая из цепей белые полушубки — немцы давно знали, что в них щеголяют советские командиры. Потом артиллерия ударила, и все полетело кувырком. Бойцы растерялись, стали бегать среди разрывов.
— Ложись! — кричал Никонов. — Ложись, курвы эдакие!
Сам он залег в воронку, но постоянно выглядывал: необходимо ведь присматривать за взводом. И видел, как изрешетили осколки метавшегося по полю командира отделения, сержанта, нетрусливого вроде парня, а вот впавшего в неразумную суету.
Потери в этот раз случились большие, залегла пехота. Лежала в снегу четверо суток. Когда наступала ночь, взводный ползал от одного бойца к другому и проверял: жив или нет, и сколько годных осталось у него в строю штыков. Подберется к одному, начинает трясти… Бывало, что лежит иной уже закоченевший — морозы не сдавали, жали крепко, сибиряков тоже вниманием не обходили.
Во все дни наступления бойцы и запаха горячей пищи не чуяли. Полевые кухни пытались приблизиться к передовой, но их засекали немцы еще на подходе и расшибали вдребезги прицельным огнем. А термосов тогда у нас еще не завели, это потом у немцев их переняли. Обыкновение было другое: полежат-полежат голодными бойцы несколько суток, потом их отводят назад кормить, а на их место маршевая рота ложится, чтобы под огнем противника попоститься.
Артиллерии в полку не было никакой. Патронов к трехлинейке выдавали по две обоймы на брата. Значит, если ты десять раз по врагу выстрелил, то война твоя в этом наступлении кончилась. Но кто стерпит, чтобы оставаться живой мишенью! Вот и ползали бойцы средь убитых, обшаривали земляков, искали оставшиеся патроны — мертвым они без надобности.
Так и ждали, когда высшие командиры и их штабы найдут выход из создавшегося положения.
24
Оренбургский батрак Антюфеев, волею революции ставший комдивом, в гимназиях и университетах не обучался, труды древних философов не читал, обходясь в мирной жизни конспектами «Краткого курса», которыми снабжал его комиссар. На войне же вообще было не до того, и потому Иван Михайлович так и не узнал, что некий Сократ еще в не нашей эре доказывал: смысл жизни, нравственное содержание ее выше самой жизни. Но отсутствие подобной информации отнюдь не помешало Антюфееву достойно довоевать собственную войну, пусть она и оказалась у него короче, нежели у иных.
Трудно сказать, от природы ли, воспитания ли был комдив-327 духовно целостным человеком. К тому же природа наделила его недюжинным военным талантом. Таких людей у нас принято называть самородками, намекая на то, что способности их даются не упорным трудом и учебой, а ниспосылаются свыше, а их странные, на первый взгляд, поступки иной раз вызывают озабоченность у окружающих. Так было и с решением Антюфеева остаться в дивизии. Комиссару Зуеву оно пришлось по душе, а некоторые посчитали неумным чудачеством.
…Вскоре после возвращения в родную дивизию Иван Михайлович получил приказ, постепенно оставляя оборонительные позиции, отойти на основной рубеж. Положение соединения было архисложным. Оно дальше других углубилось в захваченную врагом территорию. Начнешь отходить поспешно — насядут немцы, ворвутся на твоих плечах в середину мешка. Будешь медлить — оголятся собственные фланги, ведь соседи отходят назад. Тогда противник может отрезать тебя от остальной армии.
Словом, командир, торопись, не поспешая…
К концу дня 28 мая дивизия отошла на основной рубеж, определенный армейским штабом. Одновременно здесь развернулся ряд других соединений армии. Теперь за этим рубежом собрался, пусть и из потрепанных батальонов, серьезный кулак. Сюда же, вовнутрь уменьшившегося мешка, вывели армейскую технику, эвакуированных беженцев, раненых и больных красноармейцев и командиров. Этих последних скопилось великое множество, их не успевали отправлять по узкоколейке в тыл.
Ночью с 28 на 29 мая Антюфееву доложили, что к ним прибыло какое-то подразделение с пакетом из штаба. Радостью полыхнуло сознание Ивана Михайловича, подумал: «Пополняют нас! Наверно, пойдет встречь теперь дело…»
Но это был Олег Кружилин с половиной роты. Незадолго до этого от немцев перешло несколько наших бывших бойцов. Попав в плен, они согласились пойти в разведшколу, другого пути для спасения не было. Закончили учебу в Риге, получили первое задание: проникнуть в тылы 2-й ударной и срочно выяснить, что там происходит, сама ли армия отходит или затеяла маневры перед новым броском. Но сообщений от них абвер так и не дождался: они тут же сдались и попали к Шашкову на допрос.
Из допроса перебежчиков начальник Особого отдела узнал, что немецкое командование засылает в наши войска группы головорезов для ликвидации штабов, и чекист принял решение разделить роту Кружилина. Половину пустил в обход по левому обводу мешка, а сам Олег получил приказ обойти правое полукольцо и предупредить командиров частей об опасности.
— Когда доберешься до Триста двадцать седьмой, там и останься пока, — напутствовал Шашков командира роты. — У Антюфеева большие потери, подкрепи его ребятами, они у тебя орлы. И присмотри за ним самим.
Шашков не сказал, что об этом его Зуев просил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116