Он, кстати, уже прислал товарищу Сталину депешу, в которой требует для себя немедленного расстрела.
Вождь вспомнил этот казус и ухмыльнулся: много на себя берет Мехлис. Это он, товарищ Сталин, решает, кто достоин расстрела, а кто может быть и повешен.
Он позвонил помощнику.
— Мехлис здесь, — сообщил тот, возникнув в дверях.
Сталин странным образом благодушно кивнул. Вид у него был непривычно смиренным.
«Надвигается буря», — бесстрастно подумал Поскребышев.
16
«Мессершмитт» свалился из-за серого облака и короткой очередью срезал ползущий над лесом «кукурузник». Тот даже не загорелся… Убитый летчик посунулся вперед, толкнув вниз ручку управления, и двукрылый самолет, клюнув носом, упал в болото.
— Пропали наши сухарики, — горестно и с шутовским одновременно ерничеством вздохнул ординарец комдива. — Размокнут…
Хотел его обматерить в сердцах Иван Михайлович, но крепким словом Антюфеев никогда не злоупотреблял. Только поднял неторопливо руку и несильно толкнул балбеса в затылок.
— Виноват, товарищ полковник! — рявкнул смекнувший, что проявил дурость, парень, от неожиданности едва не свалившись с болотной кочки, на которой стоял рядом с комдивом.
Полковник Антюфеев поворотился влево, кивнул начальнику разведки. Тот молча козырнул и отошел распорядиться: авось кто и жив там остался, если самолет трясина не засосала. Дело шло к полуночи, а небо все голубело, только там, где кучковались облака, было грязновато-серым. Иван Михайлович Антюфеев вспомнил, что до Ленинграда им осталась сотня километров, а там ведь сейчас белые ночи, что поэты всегда воспевали. Для них же это природное волшебство боком выходит: теперь и ночью «кукурузникам» с сухарями не пробраться. Тот, кого тюкнул сейчас «мессер», далеко не первый из тех, что нашел погибель в болотах.
«Вот' и сухари пропали», — невольно подумал Антюфеев и теперь уже себя мысленно обругал: о погибшем летчике надо горевать, а не о сухарях. Хотя если с другой стороны посмотреть, то те самые сухари для многих бойцов означают продление жизни. Только и то верно, что целую армию, залегшую в диких топях, не прокормить теми мешками с сушеным хлебом, что кидают авиаторы. Его дивизия давно перешла на подножный корм. Правда, был он куда как скуден — травинки объедали, едва они появлялись на свет божий, хвоя на отвар шла. Вот еще березовым соком пробавлялись. А дохлых лошадей — они весной так выручили всех — давно уже на харч перевели.
Но оборону Антюфеев, стоявший, против Красной Горки, держал вместе с соседями стойко. И будет держать. Не зря старый вояка Мерецков назвал его еще зимой лучшим на Волхове комдивом. Только вот дивизию жалко, таяла она, будто старый снег на весеннем солнце. Рожки да ножки остались от того полнокровного соединения, которое 7 ноября 1941 года так браво вышагивало на параде в Воронеже перед маршалом Тимошенко и Хрущевым. Тает дивизия… А пополнения нет, припасы не поступают, красноармейцы берегут каждый патрон. К пушкам тоже не хватает снарядов, за ними отряжают бойцов, и те несут их на себе по неверным тропинкам и гатям пешком за многие километры. ,
Вот осмотрел он сейчас позиции полка, которым командует Иван Сульдин. Грамотно командует, с умом использует особую природу здешних мест. Но ты хоть Александром Македонским будь, а без того, чем люди воюют, то есть оружия с припасами и харча, жар-птицу победы за хвост не поймаешь.
Комдив с печалью глянул в сторону, где исчез незадачливый «кукурузник», отвернулся. А перед ним возник Иван Сульдин.
— Из армии звонок, — понизив голос, сообщил он.
Разговор тот был коротким, но толком комдив почти ничего не понял. Речь не о приказе — тут все лаконично и потому предельно ясно: сдать дивизию начальнику штаба, а самому немедленно прибыть на армейский КП. Но вот зачем, Ивану Михайловичу, как и водится у военных, не сообщили. Обычное дело — сдать боевую часть, явиться к начальству… Зачем — разъяснят на месте.
Но Антюфеев вдруг запаниковал. Он расстроился скорее не от неясности положения, а от того, что соратники заволновались, едва ли не слезу пустили, узнав, что командира отзывают.
Комиссар Чувилин отвел комдива в сторону.
— Не дрейфь, Иван, — по-домашнему шепнул ему. — Я так полагаю, что решили тебя отозвать неспроста. Не по твоему размаху ты командуешь теперь. По нашим сусекам народ подсобрать — на добрый полк едва собьется. А ты большой квалификации товарищ. И в армии это тоже понимают.
Сказал «спасибо» Антюфеев комиссару, а кошки на душе все одно скребли.
Сдача дел времени большого не заняла. Написал Антюфеев последний приказ: убываю, дескать, согласно высшей воле, а вам в комдивы определяется другой товарищ. И в акте расписался: 327-ю сдал…
На рассвете — по времени, конечно, ведь белые ночи — небо над головами так всю ночь и не потемнело, отправился с ординарцем в путь. До штаба армии было километров тридцать или тридцать пять, это если мерить по старой, еще зимней дороге, которая давно испарилась. А по нынешней и того больше. Ехали верхом на страшно отощавших лошадях, их еще не всех съели: голод голодом, а кони и для войны нужны.
О таких переходах, какой едва за длинный день одолели Антюфеев и верный его оруженосец, потом обычно никому не рассказывают, стараются забыть. Не передать словами, как шастали по болотам, надо самому отведать. Но и их одолели бывший комдив и Ваня Христофоров, к позднему вечеру прибыли в штаб армии.
— Здравствуй, герой, — сказал Антюфееву Власов, едва тот возник на пороге. — Проходи и садись, гостем будешь. Давно о тебе слыхал, еще от Мерецкова. Думал — ростом великан.
Генерал-лейтенант рассмеялся и навис над маленьким полковником, дружелюбно поглядывая сквозь большие очки в роговой оправе.
— Не тушуйся, полковник, не в росте дело, — продолжал Андрей Андреевич. — Суворов еще меньше твоего удался, а каким орлом летал над всей Европой. Опять же при такой комплекции пуль и осколков достанется меньше. Тут ты меня, Антюфеев, и вовсе обошел. Ну да ладно, все это суетное… Давай с тобой сейчас перекусим чем бог послал, а потом и о деле поговорим. Слыхал небось, что голодное брюхо к умным разговорам глухо? Присаживайся к столу, Иван Михайлович, давно хотел познакомиться с прославленным комдивом.
На сердце у Антюфеева полегчало, по всему выходило, что не для казни его вызывали, хотя и такая встреча пока еще ни о чем не говорила. Может, Власов из тех, кто мягко стелет, да потом жестко спать.
Тут появилась молодка в красноармейской форме, и командующий армией пояснил: после госпиталя долечивается прямо на фронте, вот и прикомандировали к нему медсестру.
Антюфеев удивился: зачем генерал ему это объясняет, не его, полковника, ума дело. А хозяйка, как мысленно стал звать ее Иван Михайлович, подала на стол мелко нарезанную копченую колбасу и початую бутылку коньяка. Это заставило гостя вытаращить глаза от изумления: о подобных роскошествах они в дивизии и думать забыли.
Приняли по норме, закусили. Хозяин принялся рассказывать, как он в Китае служил военным советником, потом в Россию вернулся и, командуя дивизией, вывел ее на первое место в РККА… И дальше — всю одиссею: как под Киевом воевал, как выходил из окружения и затем отличился под Москвой.
Слушать Власова было интересно, но Антюфеев едва не ерзал от нетерпения на табуретке, так хотелось спросить о собственной судьбе.
— Доложи обстановку, Антюфеев, — вдруг строгим голосом приказал генерал.
Иван Михайлович доложил, что обстановка хуже некуда.
— Не у тебя одного такая, — снова по-домашнему проворчал Власов. — Вся армия в похожем состоянии. Проход у Мясного Бора почти закрыт, только формально мы не окружены полностью. В штаб фронта летаем … Две армии обеспечивают нашу связь с Большой землей, а результата никакого. Не только не расширили проход у Мясного Бора, но и удержать его не смогли.
Власов помотал головой, будто отгоняя надоедливую муху.
— Наша армия получила директиву фронта, — снова официально заговорил командарм. — Будет выходить из мешка на волховский плацдарм. Бывшая ваша дивизия, полковник, отходит последней в арьергарде. Но эти заботы для вас уже в прошлом. — Власов усмехнулся и пристально посмотрел на Ивана Михайловича. Тот растерянно глядел на генерала. — Поздравляю, для вас все кончилось. Муки выхода из окружения, а дело это, поверьте мне, хлопотное, испытывать не придется. Есть указание фронта, полковник… Вы назначены заместителем командарма Пятьдесят второй армии. Словом, едете к генералу Яковлеву. Отправим самолетом в следующую ночь. Еще раз поздравляю!
«А ведь я вроде крысы, — с тоской подумал Антюфеев, — бегу отсюда, как с тонущего корабля…»
Никакой вины за ним не было, а чувствовал себя Иван Михайлович гадко, так, будто предал товарищей по дивизии.
— Разрешите сказать, товарищ командующий? — выдавил он глухо.
Власов удивленно глянул на маленького полковника, поправил очки.
— Говори, — разрешил он.
— Разрешите остаться! — умоляющим голосом произнес Антюфеев.
— Не понял, — повел бровью генерал Власов.
— Спасибо за доверие, но сейчас не могу… Как же товарищей бросить?! Ведь я привел дивизию сюда, с января вместе воюем с немцем, и вдруг… Меня, значит, самолетом, а дивизия в болоте сиди? Дозвольте обождать, товарищ командарм?.. Хочу со всеми выйти.
Ответить Власов не успел, в блиндаж вошел Зуев. Его Иван Михайлович прежде тоже не видел, но знал по рассказам: молодой, подтянутый, красивый, одним словом, комиссар.
Иван Васильевич вопросительно глянул на полковника, тот встал, представился. Фамилию и звание назвал, а про должность промолчал, он с ней уже некоторым образом расстался.
Зуев стиснул руку Ивану Михайловичу, посмотрел улыбчиво, дескать, знаю про такого, наслышан о делах.
— Ты полюбуйся на этого героя, Иван Васильевич, — заговорил Власов, показывая на Антюфеева. Махнул рукой: садитесь, дескать. Присели к столу. — Полковник сдал дивизию начштаба, а на Большую землю лететь не хочет. Не могу товарищей, мол, бросать… Ходатайствует оставить его в дивизии до выхода армии на плацдарм. Таково, говорит, мое желание… Что будем делать?
— Доброе желание, — улыбнулся Зуев и лукаво подмигнул гостю. У Антюфеева отлегло чуточку от сердца.
— А приказ фронта? — подыграл Власов, и по тону, каким он спросил это, Антюфеев понял, что обоим по нутру его протест.
— Туда мы наше мнение сообщим, — продолжая улыбаться и хитро поглядывая на Ивана Михайловича, не возьмет ли слова обратно, проговорил Зуев. — И добавим: просьбу комдива поддерживаем, оставьте его у нас до выхода Второй ударной.
— Годится? — спросил Власов.
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант! — во весь голос рявкнул радостный Антюфеев.
— Голос у тебя, полковник, не по росту, — заметил Власов. — Значит, надо к голосу и званье подгонять? А вообще-то, полководцы все, как правило, туго растут.
Пока запрашивали штаб фронта, хозяин Антюфеева не отпускал. А тот как на иголках сидел, ждал, как решат его судьбу в Малой Вишере. Зуев же все про настроение бойцов выспрашивал, как продовольствие распределяют, что с воздуха и по огненной дороге через Долину Смерти идет, про немецкие призывы сдаваться, про их листовки и реакцию на них красноармейцев.
Антюфеев рассказал, как однажды немцы, зная о голодном пайке русских, буханки хлеба на штыках над бруствером подняли и кричат: «Иди сюда, Иван, таких буханок у нас пропасть!» Бойцы из полка Сульдина подобрались заранее поближе к их траншеям и, когда те с хлебом забавлялись, взяли их с двух сторон врукопашную. Выбили с позиции, забрали в плен с пяток солдат и хлебные буханки.
— На всех, кто был в бою, распределили, а половину отдали в медсанбат, — рассказывал комдив. — Одну буханку мне принесли, с цифрой на горбушке: «1937». Пять лет хранили…
— Такой хлеб я видел, — сообщил Зуев. — Еще зимой трофеи брали. В Москву отправили экспертам, пусть знают, как немцы хлеб готовили к войне.
— Буханку-то себе оставил? — подмигнул Власов полковнику.
Тот недоуменно посмотрел на командарма, потом до него дошло, и Антюфеев покраснел.
— Как можно, — пробормотал он. — Раненым отдал…
— Не обижайтесь, Иван Михайлович, — мягко произнес Зуев. — Андрей Андреевич пошутил…
— А разве он этого не понял? — удивился Власов. — Значит, устал воевать наш славный Антюфеев, если чувство юмора подрастерял. Ничего, скоро отдохнем, силы накопим и начнем ломать супостата.
Ответ из штаба фронта гласил: полковника Антюфеева до выхода 2-й ударной оставить в прежней должности.
17
21 мая 1942 года, в семнадцать часов двадцать минут, Ставка Верховного Главнокомандования передала в Малую Вишеру директиву для генерала Хозина. В директиве подчеркивалось, что главная и ближайшая задача для войск волховской группы войск Ленинградского фронта — отвод 2-й ударной армии. Предписывалось, прочно прикрывшись на рубеже Ольховские Хутора — Тигода от атак противника с запада, ударом главных сил армии в восточном направлении с одновременным встречным ударом 59-й армии уничтожить немецкие войска в выступе Прйютино — Спасская Полнеть.
В указаниях Ставки подчеркивалось: не допустить, чтобы противник соединил чудовскую и новгородскую группировки, ибо это означало бы полное окружение 2-й ударной.
Командование группы армий «Север» до сих пор пока не подозревало о намерениях русских. В оценке обстановки, которую составил штаб в начале мая, говорилось, что советские войска будут придерживаться прежней тактики: стремиться раздвинуть коридор, связывающий 2-ю ударную с главными силами, атаковать изнутри волховского мешка и давить на Любань со стороны Погостья.
Когда генерала Федюнинского отозвали в Москву, 54-ю армию принял генерал-майор Сухомлин. Изучив обстановку и выслушав точку зрения начальника штаба армии Березинского, Сухомлин боевым состоянием армии весьма удручился. Почти все ее дивизии были измотаны непрерывными боями, люди устали так, что валились с ног. А тут еще весенняя слякоть, она и везде-то несподручна для войны, в этих же местах губительна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116