– Понятия не имею, – сказала вдова и, достав пачку сигарет, сунула одну в рот как нечто съедобное, затем выпустила через нос длинную струю дыма.
– А вы всегда знаете наперед, – спросила она, – что вы будете делать?
– Да, – ответил он с напускной уверенностью.
По правде говоря, он знал, что его намерения всегда вились, как дым. Их куда-то уносило.
– В моей жизни все как-то само собой случалось, – сказала женщина и, сильно затянувшись сигаретой, задумчиво выпустила изо рта большой клубок дыма. – Еще дома, – она назвала станцию на железнодорожной ветке в северо-западной части страны, – я, бывало, думала: вот сделаю это, сделаю то. Я хотела стать певицей. У меня был хороший голос. В те времена. Я пела «В тот дивный день» и еще много чего и все мотивы сразу запоминала. У меня способности были. И еще у меня было розовое платье и розовая сеточка на волосы – тетя обшила ее по краям маленькими розочками – и атласные туфельки. Но конечно, у нас там такая глушь. Только ветер гонял по земле перекати-поле. Летом слышно, как дзинькают от жары чаны с водой. Только одно там и было – ночной поезд. Я приходила к поезду на станцию, помогала разливать чай и обносила пассажиров хрустящим печеньем, его все тогда брали, хрустящее печенье. Ночью было хорошо – горят фонари и вокруг одни незнакомые лица. Я разглядывала пассажиров. Никто из них не знал, что во мне спрятано, и это было так интересно. Потом оказалось, что я этого и сама не знала. Но когда ты молодая, и вокруг незнакомые люди, и светят фонари, то все становится как-то по-другому. Днем, конечно, шли только товарные составы с овцами. Их всё гоняли по путям. Проклятущих этих овец – битком набито. Папа, он был начальником станции, бывало, выйдет и ругается, когда жара уж очень допечет. Летом там, не успеешь умыться, а лицо уже грязное. Зато по ночам все небо в звездах. Все, что хочешь, может случиться в такую ночь. И случилось. Я уехала на ночном поезде с кондуктором, просто так, поставила ногу на ступеньку и все. Поглядела ему в лицо. И всю ночь я думала, что поезд – это вечность. Знаете, я делала потом и худшие ошибки, только первая всегда хуже всех. Тот человек, я даже имени его не помню – Рон вроде бы, – у него были часы с нефритовыми брелоками на цепочке, так он к утру вдруг испугался: у него ведь жена была. Мужчины все такие, сразу хамеют, когда они нам нравятся, если только ты у них не самая первая, а кто ж когда был самой первой? Вернуться, конечно, я не могла, да и не хотела. Ничего хорошего меня там не ждало. Ну, я и застряла в городе. Начала выступать. Но певицей так и не стала. Хоть и собиралась. И когда-то твердо верила, что стану. И не потому, что уже желания не было, нет. Меня словно перевели на запасный путь. Проснусь, бывало, ночью, слушаю, как гремят трамваи, и знаю: никуда я отсюда не вырвусь. Иногда я плакала, но не очень переживала. Я сама себе хозяйкой была, захочу – поеду на трамвае к заливу и утоплюсь, захочу – куплю себе самый лучший бифштекс или хахаля заведу. Что все уже для меня кончилось, я еще не знала. Молодая я была. Спала по целым дням, и тело было еще крепкое.
И тут старик, блуждавший вместе с ней по лабиринтам ее воспоминаний, понял, что горе так и осталось только его горем. Он вспомнил ноги маленького Рэя, с которых сыпалась светлая полова. Выходит, я приехал к ней за помощью, а не помочь, сообразил он. И почти с ужасом взглянул на эту неряху.
– А на самом деле я была просто рабыней, – проговорила она, тяжело дыша. – Только сперва я этого не сознавала. А когда поняла, стала искать, кто бы меня освободил. Я все искала и искала.
Старику не терпелось поговорить о сыне, о мальчике, которого он все же немного знал, и услышать что-то доброе о нем, вернее, о самом себе, и он спросил:
– Так сколько же времени вы знали Рэя?
Глаза женщины по имени Лола неподвижно глядели на старика.
– Всю жизнь, – убежденно сказала она. – Я узнавала его то в одном человеке, то в другом. Иногда глядела ему в глаза и пыталась увидеть, что там у него внутри, но ничего у меня не получалось. А когда он умер, я обхватила его, притянула к себе, и тело было как всегда, только потяжелей, чем у мужчины, получившего то, что он хотел, они ведь засыпают после этого.
– Вы богу молитесь?
– Хватит, не хочу больше никакого рабства, – взвизгнула Лола. – Да и что вы знаете о боге?
– Не много, – ответил старик. – Но, надеюсь, в конце концов что-то узнаю. Что ж еще стоит узнавать?
– Ох, нет у меня больше терпения, – сказала Лола, запустив пальцы в свои неживые волосы. – Иногда думаю, вернусь-ка я домой. Хочу посидеть спокойно. Вроде я там была свободнее. А может, я все забыла? Или мне это теперь только мерещится? Там, на равнине, стояло несколько сухих деревьев. Хочется мне посидеть возле курятника. И ничего там больше нет, – добавила она. –Только простор. Это лучше, чем молитва.
– Это – свобода. Но молитва и есть свобода, так и должно быть. Если у человека есть вера.
– Нет, – крикнула она. – Нет, нет, нет!
Кровь бросилась ей в лицо.
– Все пытаетесь подловить меня, – сказала она. – Но я не дамся.
– Как я могу вас подловить, – спросил он, – когда сам попался? Связан по рукам и по ногам.
– Ох уж эти старики, – проворчала она, – хуже нет. Воображают, что разговорами докажут, какие они сильные. А мне никакие не нужны, ни сильные, ни старые, никто.
Глаза ее заблестели, она видела себя в этом бескрайнем просторе. Она дышала по-детски легко.
– Ма-ам, – позвал ее, войдя, маленький мальчик. – Ма-ам!
– Чего тебе? – сразу приостановив свободное дыханье, спросила она.
– Я хочу сыру.
– Сыру нет, – ответила она.
– Немножечко.
– Маленькие мальчики не едят сыр на ходу.
– А я ем, – сказал он.
– И очень плохо.
Выдержав паузу, женщина вышла в кухоньку, взяла там жестяную банку, расписанную цветами, и, вынув из нее кусочек скользкого сыра, срезала корочку.
– На, – сказала она. – Больше нет.
Мальчик не сказал «спасибо» – он получил то, что ему полагалось. Надо же его кормить.
Старик молча глядел на него. Точь-в-точь его сын. Он чуть не сказал матери: «Могу предсказать, что вас ждет», но разве она поверит? Поэтому он обратился не к ней, а к мальчику:
– Ты знаешь, кто я?
Это было глупо, он сразу почувствовал.
Мальчик посмотрел на него и ответил:
– Не знаю.
Он набил рот сыром, и видно было, что он и не хочет знать.
– Рэй никогда не говорил о вас, – сказала женщина вяло и беззлобно.
Она приглаживала живые волосы мальчугана и улыбалась, вдыхая их слабый запах.
– Это твой дедушка, – сказала она. – Он приехал к нам в гости.
Зря это она, подумал старик.
– Зачем? – спросил мальчик.
На это никто не смог ответить.
Мальчик дернул головой, высвобождаясь из рук матери.
– Не нужен мне никакой дедушка! – Он подозрительно относился ко всему, кроме еды и развлечений, особенно к чему-то неизвестному, что могло поколебать его уверенность.
– Ты дерзишь, – сказала мать без тени упрека.
Старик получил по заслугам.
– Иди сюда, я тебя причешу, – сказала мальчугану мать; она была просто влюблена в его волосы.
– Не хочу, – сказал мальчик. – Потом.
– Ну, хоть чуть-чуть, – упрашивала мать, взяв маленькую щетку с ручкой. – Не упрямься, Рэй.
Значит, и этот тоже Рэй.
– Не хочу, – повторил мальчик. – И щетка эта – девчонская.
– Ну, что с ним поделаешь? – с нескрываемой радостью сказала мать.
И старик тут же понял, что от этого рабства ее не нужно освобождать. Ее опьяняла любовь и запах ребячьих волос. И потому он встал и ушел.
Когда он проходил по коридору, покрытому потертым коричневым линолеумом и казавшемуся от этого еще темней, женщина по имени Лола бегом догнала его и сказала:
– Не знаю, как вас благодарить.
– За что?
– Вы мне все прояснили.
Он глядел на нее глазами, затуманенными его собственным смятением.
– Это рабство – необходимое, – сказала она, – если я верно вас поняла.
Стэн Паркер вышел, удивляясь, как он смог просветить кого-то своей темнотой.
Но в жизни случается необъяснимое.
Когда Стэн Паркер вернулся домой и снял цепочку, на которую они стали закрывать калитку, чтобы из долины не забредали коровы, он увидел, что Эми сидит, как всегда, на веранде и что она совершенно раздавлена. Выдержу ли я, подумал он, а ноги сами несли его дальше.
– Что с тобой? – спросил он.
Хотя он и так знал.
Подойдя поближе, он увидел, что в этой неторопливой старой женщине еще сохранилась та тоненькая девушка, это полоснуло его как ножом, и он тоже раскрылся.
Он шел, протягивая к ней руки. Но он никогда до нее не дотянется.
– Ничего, ничего, – сказала она, взглядом подзывая его поближе, потому что она уже перестала рыдать. – Я это уже пережила, и не раз, только немножко по-другому. Но это приходит, когда совсем не ждешь.
Это пришло ясным днем, когда Эми Паркер сидела на веранде. Растение, которое она несколько лет выращивала, зацвело в первый раз. И цветы были похожи на драгоценности.
Потом звякнула цепочка. Кто-то чужой долго ее нашаривал, наконец вошел, натыкаясь на ходу на олеандры и колючие ветки роз, которые цеплялись за одежду, а иногда и царапали гостей к немалой их досаде.
Шаги приближались, но это оказался не кто-то чужой, а миссис О’Дауд, старинная подруга миссис Паркер.
– Ну, – сказала миссис О’Дауд, – хорошая же вы подруга, если вас можно так назвать, в чем я сомневаюсь.
– Да, знаете, – сказала миссис Паркер. – Сперва все откладываешь, а там, глядишь, и время прошло.
Она не была уверена, рада она или нет.
– Как живете? – спросила миссис О’Дауд.
– Хорошо, – сказала миссис Паркер; она не встала, что, правда, можно было бы объяснить болью в ноге, и даже ничего не предложила гостье.
Миссис О’Дауд – теперь это стало заметно – как-то осела и расплылась. Ее коренастая фигура несколько отощала, кожа на лице обвисла складками. Но при всей своей рыхлости и желтизне миссис О’Дауд сохранила подвижность. Она всегда была деятельной. Жизнь беспорядочно кипела в ней. К счастью для миссис О’Дауд, жизнь и сама довольно безалаберна. И непостоянна. Она то и дело рассыпается на мелкие осколки, и шустрые черные глаза миссис О’Дауд рыскали среди этих осколков, но едва ли многое умели обнаружить.
– Ну, а как мистер О’Дауд? – задала Эми Паркер неизбежный вопрос. – Все эти годы я о нем ничего не слыхала.
– Плохо, – ответила миссис О’Дауд, без огорчения, поскольку то, что есть, не изменишь. – Он теперь, как эта собака.
Речь шла о старой черной собаке, собаке Стэна, с рваным, ухом и покрытыми белой пленкой глазами.
– Горемыка он, – сказала миссис О’Дауд. – Катаракта на обоих глазах. Он и ходит, как этот пес, вы бы на него посмотрели, на все носом натыкается, ну просто хоть плачь.
Но она не плакала, она привыкла.
Эми Паркер заерзала в кресле. Ей не хотелось слушать о несчастье под этим безмятежным зимним небом.
– У одной моей знакомой, – сказала она, – была катаракта на глазу. Ей удалили.
– Он этого не выдержит, – сказала миссис О’Дауд. – Стар слишком. Говорит, что уже всего в жизни насмотрелся и ничего нового не увидит – по эту сторону могилы, так он говорит.
Сама она, конечно, думала иначе и так и шныряла глазами вокруг.
– А вы застеклили эту часть веранды, миссис Паркер, раньше так не было, – заметила она.
– Да, раньше не было, – сказала миссис Паркер. – Тут у нас много нового. Для вас то есть.
Эми держалась с миссис О’Дауд немного свысока и не намерена была показывать ей все новшества. Зато ее старая, вновь обретенная подруга, вертясь на стуле туда и сюда в своем черном пальто с воротником, густо усеянным выпавшими волосками, и в коричневой шляпке, которая казалась не купленной, а выросшей прямо из ее головы, охотно выставляла себя напоказ, будто ей нечего было скрывать, по крайней мере снаружи.
Миссис О’Дауд улыбалась во весь рот, показывая голые десны – зубы она упрятала в шкатулку уже много лет назад. Она сказала:
– Это даже неплохо, что мы так давно не встречались. Не видишь друга год-два, и сразу бросается в глаза все новое. Старое тоже, между прочим. О, господи, – засмеялась она.
И стерла с подбородка капельку слюны.
– У нас тоже полно перемен, вот увидите. Мы все фуксии срубили. Теперь хоть дом стало видно. Эти дуры-фуксии, у них цветы вечно в землю смотрят, я, откровенно говоря, их всегда терпеть не могла. И вот в один ненастный день взяла я топорик и порубила их все до одной. «Ну, – сказал он мне тогда, – теперь я чувствую, что свет до нас доходит, а без них проживем, это уж точно, только вот что скажет миссис Паркер, – говорит он, – ведь она их просто обожала».
– Не помню, – сказала Эми Паркер, – чтобы я так уж любила фуксии, хотя они, конечно, красивые.
И вздрагивают, когда на них садится птица и запускает клювик, длинный черный клювик в кувшинчик цветка.
– Мой-то теперь совсем седой, – сказала миссис О’Дауд, – и на ногах нетвердо держится. Одна тень от него осталась. Но кое-что делает еще по мелочам. Может наколоть щепок на растопку, хоть и на ощупь, но отлично может наколоть.
Она вскинула голову и облизала губы.
Эми Паркер вновь увидела, как он и она сидят в летнем мареве под тенью фуксий. Он весь черный, и черные волосы торчат из ноздрей. У нее вовсе не было намерения оставаться с ним наедине, да и случилось это только раз, и пробыла она с ним недолго, сразу ушла, зацепившись юбкой за фуксию. Он никогда к ней не прикасался, только в тот единственный раз, да и тогда коснулся ее всего лишь взглядом. Так чего же она испугалась? Пожалуй того, что потом пришлось скрывать. Он шел к ней по дорожке, рыжий такой. Она ждала его и знала, что будет дальше. Он весь пылал. Лео – его имя, так он сказал. Но он был и тем черным, от которого она испуганно убежала, только свою вину она видела теперь в другом цвете.
Стало быть, права была миссис О’Дауд, которая сейчас спросила:
– А где мистер Паркер?
Нет, в этом доме не очень рады старому другу.
– Уехал в город. По делам, – сказала миссис Паркер.
– Ох, – вздохнула миссис О’Дауд, – мужчины-то всегда могут чем-то отвлечься, но, я думаю, он тоже мучается по-своему, по-мужски, только вида не показывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84