Они старались доставлять друг другу простые радости, но и у него и у нее они вызывали только грусть. Как-то вечером Эми принялась накалывать на нем части джемпера, который она вязала к зиме, – ей надо было проверить, впору ли он. Она ходила вокруг Стэна и, прикасаясь к его телу, что-то приглаживала и расправляла.
– Все-таки узковат, – сказала она, отступив. – Я не припустила спереди, а у тебя вырос живот.
И оба рассмеялись – ведь это, разумеется, не имело никакого значения.
– Шерсть растянется, – сказал Стэн, опустив подбородок; он стоял, упершись руками в бока, и переминался с ноги на ногу, ожидая, пока закончится эта процедура.
Она еще раз задумчиво обошла вокруг мужа, дотрагиваясь до его тела. Запястья его стали уже шишковатыми.
Пока она ходила вокруг, Стэн чувствовал щекочущее прикосновение ее волос. Иногда мягкая шерсть цеплялась за ее загрубевшие пальцы. Она нагнулась, чтобы приглядеться, и он, возвышаясь над нею, покорно ждал с закрытыми глазами. Все стало безразличным, как будто его с головой обволокла эта теплая серая шерсть, ему было ни плохо, ни хорошо, а так, просто терпимо.
Потом он открыл глаза и встретился с глазами Эми: она стояла перед ним, уже выпрямившись.
– Ничего, в конце концов все будет в порядке, – быстро и виновато сказала она, как бы оправдываясь в том, что глядела на его спящее лицо. – Я знаю, как надо сделать, чтоб он сидел на тебе лучше.
Он улыбнулся, и если улыбка нечаянно получилась иронической, то лишь потому, что за день он очень устал.
Она села, быстро распустила часть связанного куска и стала усердно вязать, нервно сжимая в пальцах спицы.
– Мне тревожно за Рэя, Стэн, – сказала она.
Сидя на краешке стула, она и вправду с тревогой думала о сыне.
– Как по-твоему, может, все плохое в нем было заложено от рожденья? Или мы его не так воспитывали? А может, он унаследовал что-то от нас? От нас вместе, понимаешь? Как со скотом бывает. От хорошего быка и хорошей коровы может родиться плохой теленок. Может быть, мы с тобой плохо сочетаемся, – сказала она и умолкла, ожидая ответа.
Он сидел, опустив подбородок на грудь. Ему хотелось сбросить эту тяжесть, которую она на него взвалила.
– Я никогда не знал, что делать, – сказал он, моргая. – Это я во всем виноват. Я все время стараюсь найти какие-то ответы, но у меня ничего не выходит. Я не понимаю ни себя, ни других. Вот и все.
Оставит ли она теперь его в покое, думал он. Нынче вечером он почувствовал слабость в теле и горький вкус во рту.
Эми продолжала вязать. На душе у нее стало спокойно. А ведь она могла бы огорчиться и даже впасть в отчаяние от того, что ее муж оказался таким беспомощным, что даже не сумел ей ответить. Все присущее ей влечение к пороку уплывало вместе со скользившей на спицах мягкой шерстяной ниткой. И так как она теперь откупилась от своего греха, в память ее вкрался тот полный истомы день и ее трепетное изумление, когда она убедилась, что еще может быть желанной и молодой.
И само собой, когда однажды Стэн уехал по каким-то делам и Эми снова увидела замедлившую ход синюю машину, она сразу же вышла из дому, с такой силой распахнув наружную дверь с проволочной сеткой, что та ударилась о стену и затряслась. Старый лохматый куст, на котором еще висели засохшие бурые шарики роз, погладил ее ветками, когда она шла по дорожке, и у нее сводило икры то ли от тревоги, то ли от нетерпения. Она быстро очутилась у калитки, за одну-две минуты до того, как подъехала неторопливая роковая машина, и, выпрямившись, уверенно стояла под замершими лучами солнца.
– Как живем? – спросил мужчина Лео, весьма небрежно сидевший за рулем в сдвинутой на затылок шляпе, так что видны были волосы, которые и сейчас показались бы ей отвратительными, будь она способна что-нибудь соображать.
– Спасибо, хорошо, – спокойно, но без всякого выражения ответила она. – Где же ты пропадал столько времени?
Волей-неволей он остановил машину и пустился в рассказы о том, как он тогда сразу же взял отпуск и как они поехали на северное или, может, на южное побережье, Эми не расслышала, куда именно, и навестили родственников и шикарно провели время. Ей помнилось, что в тот раз он говорил не так медленно. Где бы они ни были, загорали полураздетые на солнышке, ели свежую рыбу или лениво делили жизнь с другими людьми, Эми для него не существовала, – это она поняла.
Она опустила глаза и даже нахмурилась. Ты не только ленивый, подумала она, ты еще и уродливый.
– А ты, – спросил он, – чем ты здесь занималась?
– О, я! – Она засмеялась. – Все тем же самым.
И снова опустила глаза. Но она чувствовала в нем какую-то медлительность, он оперся на руль и медленно сплюнул.
Значит, сегодня мне не загореться? – беззвучно спрашивали ее пересохшие губы. Все вокруг – и сад, или то, что от него осталось, и голые сучья – могло запылать от одной спички.
– Тем же самым, а? – Он сплюнул сквозь зубы.
На самом же деле он сейчас вспомнил эту цветущую женщину, забытую им из-за некоторых обстоятельств, которых он побаивался. Он забыл ее намеренно. И вот она стоит перед ним, эта распустеха, вот именно распустеха, и она совершенно спокойна. Такое спокойствие поражает куда больше, чем тайна безудержной страсти. К хилому человеку. Ибо в крупном теле Лео скрывался хилый человек.
– А здесь, наверно, неплохо тем, кому это по вкусу, – сказал он. – Вот это все, – продолжал он, оглядываясь вокруг. – Коровы вон там. Вставать утром с закоченевшими руками. О господи!
– Это моя жизнь, – сказала она тем же ровным голосом, в котором не слышалось бешеного стука ее сердца.
А уши, казалось, вот-вот лопнут от этого стука.
Потом она откинула голову назад.
– А ты, я вижу, хват, – сказала она. – Это тоже, наверно, неплохо. Заговариваешь людям зубы, подсовываешь свои ткани женщинам.
– Я тебе не нравлюсь, – рассмеялся он.
Но, захлопнув дверцу, вышел из машины.
– Я этого не сказала, – проговорила она.
Она снова была сама кротость. Ее тон пришелся ему по душе – он льстил его мужскому самолюбию. Он подошел к ней, прихрамывая на одну ногу, затекшую от долгого сиденья в машине. А Эми все так же стояла у калитки, осторожно нащупывая выход из положения, неосязаемого, как воздух, но такого неимоверно важного для нее, и только для нее, что сейчас необходимо было вести себя как можно деликатнее. Поэтому она и нашла в себе силы взглянуть ему прямо в припухшие глаза, чтобы они подсказали то, что он хотел услышать. Она готова была искать желанный выход, блуждая по сложнейшему лабиринту, потому что это было ей необходимо.
И они пошли в дом.
Положив руку ей на поясницу, он ввел женщину в ее собственный дом, и она в знакомой полутьме безвольно закрыла глаза, иначе не смогла бы выдержать отчужденности своего жилья.
Но сегодня все было по-другому. Как будто откровение страсти бывает лишь однажды.
На этот раз они много смеялись, и она увидела у него золотой зуб. Их плоть была создана для того, чтобы сливаться в чувственных порывах. Он смотрел на нее.
– Как зовут твою жену? – спросила она.
– Майра, – ответил он.
Подумав немного о Майре, она впилась губами в его рот, как будто хотела вырвать из него это имя. Они начали бороться, и не в шутку, а чтобы сделать больно друг другу, и она подавляла в себе подкатывавшее к горлу отвращение, чтобы оно не побороло ее похоти.
Когда они совсем обессилели, он спросил ее:
– А куда девался твой старик?
Она сказала, что Стэн уехал по делам.
Мужчина, лежавший рядом, подавил зевок и рассмеялся низким и ленивым заговорщицким смехом. Тогда она села в постели.
– Ведь я люблю своего мужа, – сказала она.
И она действительно его любила. Она затрепетала, внезапно поняв чистоту и совершенство их жизни, потому что все это утрачено, все погублено этим бесстыдством, к которому понуждала странная тирания ее тела.
– А я ничего плохого про него не сказал, – произнес мужчина. – Я с ним незнаком и никогда не познакомлюсь. Верней всего.
Тон у него был ворчливый. Она грузно шагала по комнате, подбирая с пола чулки и белье. Глядя на гусиную кожу у нее на теле, он почти презирал себя за пылкость.
Они одевались, удивляясь про себя.
Надо выпутываться из этой истории, да поживее, – подумал он, тщетно разыскивая запонку от воротничка.
Она приводила в порядок волосы, стараясь, чтобы по ее виду ничего не было заметно. Скоро, думала она, глядя на себя, никто не сможет ее обличить. И ничто не смутит ее душу, кроме собственных желаний. Желания надолго не умирают.
– Мне хотелось бы съездить в город разок-другой, – сказала она.
– Да? Зачем? – спросил он без всякого интереса.
– Я бы походила по улицам, посмотрела бы на людей, – ответила она.
Он пренебрежительно усмехнулся.
– Вот уж чем я никогда не занимался.
– Посидела бы у моря, – продолжала она, – поглядела бы на него. И музыку послушала бы.
– Постой, а я как же? – спросил он.
Он уже полностью владел собой и, готовый пуститься наутек хоть сию минуту, положил ей руки на плечи; в кольце, что он носил на пальце, заискрилась крохотная рубиновая звездочка. Женщина, блеснув глазами, как бы между прочим прижалась к нему грудью.
– Что, других баб у тебя нет? – Она засмеялась. – Ты меня не морочь!
Они вышли из дому, перебрасываясь довольно грубыми шутками – по-видимому, этого требовало их настроение.
Эми удивлялась – оказывается, она может быть бой-бабой!
– Всего, Лео, – развязно сказала она, глядя на его шею со вздувшимися жилами, – наверно, режет тугой воротничок.
Его отполированная машина стояла наготове. Эми смотрела, как проворно он приготовился к отъезду. Он и в этом деле мастак.
– Была б у меня твоя фотография, – сказал он, – я б ее спрятал под матрац.
– Хорошо, что у тебя ее нет, – рассмеялась она.
Потом она прислонила руку ко лбу, защищая глаза от режущего света, и смотрела, как этот человек плавно двинулся по пыльной дороге. Она смотрела почти равнодушно, как будто все это не касалось ее жизни, но все же следила глазами за плавным ходом синей машины и на какой-то миг, быть может, встретилась с глазами мужчины. И вспомнила его глаза, она только что видела их так близко, что даже сквозь пыль как будто различала эти желтоватые белки в мелких красных прожилках.
На том же месте, с ладонью, приставленной козырьком ко лбу, Стэн Паркер застал свою жену, подъехав к дому. Он все еще не без опаски ездил на дряхлой машине – только такие у них всегда и были. Он увидел Эми, стоявшую у ворот. На дороге еще клубилась пыль. Она плыла в воздухе, улетучивалась, но все же тянулась за какой-то машиной.
Въезжая в ворота с прибитым бачком из-под керосина, куда развозчик клал хлеб, Стэн по привычке помахал жене рукой. Она как будто застыла на месте. И все еще держала руку над глазами. Выйдя из машины, Стэн подошел к ней так, будто весь одеревенел.
Прочистив горло, он сказал:
– Я видел Мерл. Она с удовольствием придет вчетверг помочь тебе с занавесками.
– А, да, – сказала она.
Она совсем забыла об этом.
О чем же мы теперь будем говорить? – с ужасом подумала она.
Но их быстро засосала жизненная рутина.
Ничего почти не изменилось, только говорили они деревянными голосами, и слова были как сухие палки, готовые сломаться от малейшего нажима. Если они не смотрели друг на друга, то, быть может, потому, что после долгой совместной жизни слишком хорошо знали, что они увидят. Но Стэн Паркер часто прислушивался к своей жене, к звукам ее голоса, когда она возилась по дому, сзывала кур, разговаривала с коровами, или даже к ее дыханию, но больше всего он вслушивался в ее молчанье. Все эти звуки, которые были ему знакомы почти всю жизнь, как биение собственного сердца, внезапно разбухали, и его сердцу становилось невыносимо тесно в грудной клетке.
– Вчера ночью, – как-то сказала она, прибежав к нему в ужасе, – крысы загрызли еще одну курицу. Из хороших.
Она пришла к нему, чтобы он что-то предпринял.
– Надо ее закопать, – сказал он, выпрямляя свое усохшее тело.
– Но что нам делать? – спросила она, не двигаясь с места. – Они сожрали ее голову и выгрызли все потроха. Это ужасно, Стэн. И если так дальше пойдет, раз уж они начали, то всю нашу хорошую птицу… – Она не смогла продолжать и ждала ответа.
Он не знал, что делать.
– Можно положить яд, – предложил он. – Около курятников.
– Нет, яд нельзя, Стэн, – сказала она, – какая-нибудь собака или кошка еще отравится.
Они так и не придумали, что делать.
Эми Паркер, как одержимая, искала спасения от этой напасти, иначе она и не могла, и пока она находилась в тисках одержимости, крысы загрызли и сожрали еще трех или четырех кур.
– Раз они начали, то уж не остановятся, – убивалась она.
Он слушал ее, постукивая ложечкой по яйцу, которое обычно съедал за завтраком, всякий раз предварительно осмотрев его со всех сторон. Он не мог признать важность ее проблемы и не мог решить свою собственную. Но, слушая Эми, он поглядывал на нее, видел ее растрепанные волосы и понимал, что любит ее.
– Может, стоит попробовать яд, – заколебалась Эми.
Она увидела, что муж смотрит на нее, этого ей было достаточно, и она успокоилась.
А он стал еще неувереннее, чем прежде. Он вышел из дома и ощупал свои карманы в поисках кисета, которого не оказалось, и с неожиданной злостью он снова и снова обшаривал карманы, ища кисет, который сам же куда-то засунул или, может, потерял. Его руки, костлявые руки, перебирали складки и рубцы одежды. Пот заливал ему глаза, даже под коленями у него выступил пот. Ему не верилось, что так сразу можно лишиться чего-то столь привычного. Своего кисета. И он медленно, неверным шагом побрел по саду, как слепой, и старался разгадать загадку, пытаясь вспомнить, куда он мог положить свой кисет – небольшой резиновый мешочек, почерневший от времени, с петлей вверху.
Он обыскал сарайчик, заменявший ему мастерскую, и, впав в отчаяние, швырнул наземь железную колодку, которой пользовался для починки обуви. Тотчас же поднялся шум и звон, отовсюду падали инструменты, сладковато запахло стружкой и опилками. В этом узком сарайчике думать о том, что из жизни ушла чистота, было невыносимо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84