Люди из Дьюрилгея группками и поодиночке потянулись по лесным тропам; те, что сидели, вспоминали прежние пожары, а те, кто ехал верхом, смотрели в землю и дивились впервые увиденным подробностям песчаной тропы, камней или прутиков. Они открывали для себя суровую красоту земли и сейчас любили ее той грустной любовью, что приходит слишком поздно. Пожар неизбежно вызывает такое чувство у людей, оставшихся наедине с собой. Им кажется совсем неплохой прежняя жизнь, когда они едут меж черных деревьев, и желтый свет стелется все ниже, и лесные зверьки начинают бежать не от них, а к ним. Даже завзятые балагуры, бахвалившиеся, что видали пожары куда страшнее, почувствовав приближение нестерпимого жара, стараются скрыть страх за непристойными шутками, а если это не удается, молча едут, сплевывая на дорогу и дергая лошадей за удила.
Добровольцы из Дьюрилгея, проехав несколько миль, встретили человека по имени Тед Дойл, который скакал к ним на взмокшей лошади.
Острова выгорели, можно сказать,дотла, сообщил Тед Дойл, махнув рукой в сторону огня, где он потерял свою шляпу и свое мужество. Там такой пожар, какого свет не видывал, объявил гонец, пока его потная лошадь беззащитно кружилась на тонких ногах. Флэнагоны сгорели, и Слэттери тоже; он сам видел, как стены рухнули на старика, а одна женщина из Глессонов – сестра миссис Глессон – стала гореть, выскочила и кинулась в ручей, а ручей-то в этом году высох, и она корчилась на сухой земле, и сколько они ни хлопали по ней ладонями, и даже старое пальто накинули или еще что-то, все ж она умерла. Почти всю местность уже подчистило. Гонец преподнес этот факт на открытой ладони, дрожавшей в желтом воздухе. У кого перины были, так только кучки горелых перьев остались. Все загородки пооткрывали, чтоб куры вылететь могли. Они вылетали все в огне либо разинут клювы – дышать-то нечем! – и помирают себе, прямо как люди, сережки у них чернеют и глаза закатываются. И у самого гонца глаза ввалились от дыма. Эти побелевшие глаза договаривали многое, и кадык его судорожно ходил по тощей шее. Когда ветер стал раздувать огонь, говорил он и, вытянув руку в сторону, угрюмо подвигал ею, словно колыша завесу огня, – листья скукожились от жара еще до того, как огонь приблизился, и даже волосы на руках опалило. Все взглянули на его руки, и действительно – все волоски были сожжены. На голове его, словно тронутые инеем, серебрились подпаленные кончики волос. От него пахло гарью – они все принюхались, чтоб окончательно убедиться. И зверье лесное тоже заживо горело, продолжал он, а змеи, те бились об раскаленную землю и сами загорались, сворачивались в клубок, корчились. Он видел, как подыхающая змея, не зная, кому отомстить за мучения, ужалила сама себя.
Люди слушали, потом решили повернуть обратно и найти рубежи, с которых они будут оборонять Дьюрилгей. Старый мистер Пибоди, теперь уже дряхлый старик, восседавший, как пророк, в двуколке рядом с сыном, предложил вернуться на милю назад, туда, где скалистый склон горы и естественная прогалина в зарослях. Остальные прислушались к старческому голосу, непонятно откуда исходившему – старик был кожа да кости, – и решили принять его совет. Они покорно повернули лошадей и двинулись следом за двуколкой Пибоди. Некоторые с угрызением совести вспоминали своих отцов, и почти все испытывали благодарность за хрупкую защиту стариковской мудрости.
И они стали готовиться отразить огонь, если ветер пригонит его в эти места. Земля здесь была скудная, камни и кроличьи норы, да сухой шелестящий чертополох. Они расчистили заросли вдоль склона, расширяя полосу, через которую, даст бог, огонь не перескочит. Весь день и до поздней ночи в этой тихой глуши слышались голоса, и стук падавших деревьев смешивался с ржанием лошадей, которые недоуменно поворачивали морды в ту сторону, где остались их родные конюшни.
В тот день огонь до них не дошел, только пахло гарью и виднелся дым. А ночью ветер улегся, и люди снова стали перебрасываться шутками. Ночью, без ветра, огонь сюда не дойдет. Они порешили ехать домой, а спозаранку вернуться сюда. Некоторые втайне надеялись, что это не понадобится, что завтра они проснутся при чистом солнце, которое выжжет их страхи.
Все дни, пока горел пожар, женщины хлопотали по хозяйству, как обычно, будто мужчины никуда и не уезжали. Да они и не умели сидеть без дела. Только иногда, поглядев на мутное небо, они двигались чуть тяжелее под его желтым светом. Но вокруг стояла все та же тишина, ее нарушали только детские голоса. И так же по телу струился пот.
Женщины даже шутили насчет пожара. Кто-то сказал, что в случае чего надо забраться в чан с водой, прихватив деньги, вырученные за продажу овощей или поросят.
– А я бы стала молиться, – сказала Долл Квигли.
И может, спаслась бы. Но не все были такими, как Долл Квигли, которая кое-чему научилась у монахинь. И все-таки женщины с тайным смущением пробовали повторять застывшие слова молитв, поглядывали на небо и ждали.
И в Глэстонбери тоже ждали. Чем больше близилась беда и желтело небо, тем сильнее обитатели ощущали свое одиночество. Мистер Армстронг съездил в сторону пожаров, вернулся, обрезал кончик сигары, прошелся по фруктовому саду и вернулся к дому. У него стало слегка подергиваться лицо, чего раньше не замечалось.
– Ради бога, ты хоть посиди, отец, или делай что-нибудь… – говорили ему дочери, вышедшие на подъездную аллею.
Дочери мясника стояли на гравии, сложив свои праздные, пахнущие одеколоном ручки. Мисс Дора уже надела шляпу, – она более или менее твердо решила, что уедет в Сидней, к брату, – он вел там отцовские дела. Но Мэйбл, младшая сестра, которой предстояло выйти за лорда, всегда отличалась неспособностью к каким-либо решениям. Она была миленькая, хорошенькая, с наивными глазками, внушавшими собеседникам веру, что она их действительно слушает.
– А вы, Мэдлин, что будете делать? – спросила Дора Армстронг.
Мэдлин только что вышла на террасу. Она тоже надела шляпу, но лишь потому, что шляпа была ей к лицу. Широкие поля томно колыхались в такт ее медленным, ленивым шагам. На ней было белое, прохладное и, конечно же, дорогое платье, как бы бросавшее вызов всей атмосфере этого утра.
– Я? – сказала она. – Может, почитаю что-нибудь и съем персик, я их только что видела в столовой на буфете.
В отличие от большинства людей, Мэдлин умела есть персики, не пачкаясь соком. Дора ненавидела эту ее способность, ее вообще многое приводило в раздражение. Сейчас она нахмурилась и сказала:
– Как вы можете думать о персиках, когда кругом эти ужасные пожары.
– Кто-то же потушит их, надеюсь, – ответила Мэдлин.
Иначе ее принесут в жертву. Несмотря на внешнее спокойствие, у нее вспотели ладони. Она присела на каменную балюстраду и от нечего делать стала вертеть кончиком туфли.
Внезапно там, где были Острова, из-за темных клубов дыма вскинулись к небу бронзовые руки огня. Казалось, рухнула какая-то преграда. Теперь уже можно было простым глазом различить свирепые разрушения на пути огня, и только сейчас Армстронги поняли, что он не остановится у Глэстонбери. Впервые они почувствовали себя беззащитными. От огня нельзя откупиться деньгами.
Мэдлин почуяла это. Она думала о своем любовнике; он сейчас сидит за полированным письменным столом, как в тот раз, когда она к нему заглянула и поцеловала в лоснистую макушку, зная, что эта голова принадлежит ей. Голова, заполненная только ею. Это было восхитительно, и Мэдлин казалось, что она нашла то, чего ей хотелось. Вот так, сидя на балюстраде и вертя носком туфли. Но вскоре стала сомневаться. Впрочем, посторонний наблюдатель вряд ли уловил бы тень сомнения на ее лице. Оно вырывалось наружу вечерами, под деревьями, в глухих рыданиях, или в смутном хаосе снов, когда она чувствовала, что вот-вот что-то для себя откроет, и именно тут и просыпалась.
Но она ничуть не была уверена, что не сунет эти сомнения в карман вместе с деньгами Тома Армстронга, чтобы вести ту красивую светскую жизнь, к которой всегда стремилась, – приемы, драгоценности, красное дерево и горящие свечи. А нынче утром ее начала терзать мысль о том, как бы этот пожар не уничтожил ее планы. Все может рухнуть. И она ждала, подставив солнцу свою нежную кожу, чего в обычное время ни за что бы не сделала, и сломала ноготь о каменную балюстраду.
Тем временем Дора Армстронг, отчаявшись хоть на кого-нибудь повлиять, отправилась распорядиться насчет лошадей, которые должны отвезти ее в Бенгели, к поезду. Ей хотелось как можно скорей удрать отсюда и не думать ни о каких пожарах. Но младшей сестре, несмотря на страх, хотелось увидеть, что будет дальше. Она была добрее и более впечатлительна. Однажды она сделала перевязку человеку, который поранил себя топором. Она даже на время влюбилась в этого человека. Она постоянно влюблялась и никогда не знала, что ей делать, пока время или родители не решали за нее эту проблему.
Двух молодых женщин на террасе, абсолютно равнодушных друг к другу и лишь соблюдавших правила этикета, сблизила сейчас нерешительность и та завороженность, с какой обе они воспринимали события. Они стали рядом. Они взялись бы за руки, если б это не выглядело так глупо.
– Ну и ну! – воскликнула Мэйбл, когда вдали рухнули деревья и огонь взвился еще выше.
– Ах, несчастные люди и их детишки! – воскликнула жена мясника, появляясь в верхнем окне с ларцом для драгоценностей в руках.
Она была женщина мягкосердечная и довольно бестолковая, вроде своей младшей дочери. Миссис Армстронг готова была просить прощения за свое богатство и охотно занималась благотворительными делами, нисколько не понимая, что причиной нищеты была она сама. У нее был слишком вялый мозг. Она и говорила вяло, деланным голосом, и так складывала губы, что, казалось, изо рта у нее сейчас выпадет яичко. После нескольких лет упорной долбежки она умела разобрать несколько слов по-французски – по-печатному, разумеется, – после чего удовлетворенно отдыхала от напряжения. Она имела привычку поднимать ступню и рассказывать опешившим гостям про шишку у большого пальца, от которой, как видно, никто не сможет ее избавить.
Все это было до того, как огонь, еще далекий, выжег несколько слоев благодушия и медлительности и обнажил сущность миссис Армстронг. А в это утро она бродила по дому, полному чужим фамильным фарфором и стеклом, и вдруг поняла, что слуги уже много лет смеются над нею. Она переставляла с места на место бесценный бокал богемского стекла, пока не уронила его. Но это показалось ей сущим пустяком. Жена мясника была уже так расстроена, что огорчаться из-за бокала не было сил.
Так они ждали огонь, и ждали уже много лет своей жизни. И ночей. Ночью на горизонте пылали тучи. И было нестерпимое тиканье часов, и сверчки, и сердце, окутанное влажной пеленой.
Пониже Дьюрилгея мужчины, прорубившие в зарослях брешь, ждали огонь утром. То, что он придет, казалось неизбежностью. В затишье между порывами горячего ветра в лесу потрескивали стволы ветвистых деревьев. Потом, около одиннадцати, когда двое дежурных задремали в жиденькой тени, а остальные в непрерывном потоке анекдотов почти забыли, зачем они здесь находятся, воздух внезапно сгустился и стал как расплавленное стекло.
– Подходит, – сказал кто-то.
Все, кто сидел или лежал, вскочили на ноги. Те, кто были без рубашек, хвастливо играли мускулами или растирали волосы на груди, чтобы пробудить силу. Но почти все сплевывали на землю, выдавая этим тайное смятение, и горячая серая земля поглощала плевки без следа.
А старый мистер Пибоди все так же сидел на камне, кутаясь, несмотря на жару, в свое ветхое пальто, сильно напоминавшее надетую изнанкой вверх конскую попону. Он, казалось, был безучастен ко всему, что могло сейчас произойти. Быть может, это от старости. Ведь он и в самом деле был очень стар. Остатки его плоти покрывала почти прозрачная сморщенная кожа. Растопыренные пальцы, как спички, лежали на его шишковатых коленях. В случае беды пользы от него никакой, он будет даже обузой, но сейчас людям было легче оттого, что он здесь. Он утешал их уже тем, что до сих пор жив.
Но вот он начал быстро, как ящерица, водить языком по сухим губам, очевидно готовясь к пророчеству.
А мужчины, ждавшие огонь, переминались с ноги на ногу, похлестывали по земле срезанными ветвями, которыми собирались колотить пламя, или привязывали мешки с витками проволоки к концам крепких жердей, и пока шли эти приготовления, старый мистер Пибоди заговорил.
– Перемена будет, – произнес он, пробуя на язык сухой воздух.
– Перемена? – переспросил кто-то. – Ну да, мы здорово переменимся, когда огонь будет лизать нам зады. Запрыгаем, как обезьяны. Поскачем на гору и перемахнем ее. И дым от нас повалит.
– Да нет, ветер переменится. Сейчас повернет, – слабым голосом сказал мистер Пибоди и вздрогнул, словно кто-то прошел по его могиле или обещанный им холодный ветер уже забрался в его морщины.
Но остальные обливались потом в этом расплавленном утре. А лес начал растворяться в блуждающих завитках серого дыма, они раздваивались, вились между листьев и веток, словно высвобожденные души этих листьев и веток. Люди стали чувствовать запах дыма и вглядываться в сумбурную даль – не видно ли первого пламени. И каждый, готовясь к решающей борьбе, к схватке с огнем, сознавал ничтожность своих сил.
Потом из зарослей выскочила визжащая лиса, ее огненно-рыжий мех пылал еще ярче.
Значит, пришел огонь.
И внезапно, точно несколько раз хлопнули пустым мешком, лес стал взрываться клубами желтого дыма. Защипало глаза, и все вокруг начало куриться дымом, и потрескивать, и грохотать, и ломаться, и рушиться. Огонь забегал по подлеску и, взмывая все выше, охватывал деревья. Слышалось шипенье древесного сока. Вниз, туда, где корчились в агонии ветки, канула сверху птица, вся в огне, от клюва до хвоста. В хаосе пламени и дыма мелькали безжалостно далекие голубые просветы неба. Огненные флаги развевались уже на самых высоких ветвях, и победа огня казалась неотвратимой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84