Он стоял, тяжело дыша, весь в поту и вспоминал свою жену, когда она была тоненькой и застенчивой. Почему-то ему запомнилось, как она, держа во рту прищепки, развешивала на веревке белье.
Под ясным светом в прорывах туч, в голубоватых отсветах надутых ветром простынь она была такой наивной и трогательной, что с ней ничего подобного случиться не могло. Если я выброшу это из головы, – подумал он, – значит, ничего и не было. Но все это было и продолжалось. Оно вторгалось в его память, таща за собой хвост пыли. Он слышал, как хлопала дверца машины. Он представлял себе, вернее, пытался и не мог представить, что они друг другу говорили. Бывает, что люди, даже ни в чем не повинные или даже незнакомые, говорят какие-то загадочные слова, а то и просто один у другого о чем-то справляется, но все равно, их слова тотчас же замирают, не долетая до чужих ушей.
Так что в конце концов ему не за что было ухватиться. Он стоял в сарайчике, водил пальцем по иероглифам, вырезанным на его рабочей скамейке, и горестно старался вспомнить, что он потерял, пока наконец какое-то ощущение во рту не подсказало, что он потерял свой старый резиновый кисет, с которым ни за что на свете не хотел расстаться, даже под угрозой смерти, – так он к нему привык.
Когда он нашел кисет, наступив на него ногой на дорожке сада, он тотчас же принялся растирать в дрожащих ладонях табак, потом туго набил трубку. Казалось бы, это должно было его успокоить, но не успокоило.
А женщина находила успокоение во многом. Она сохранила способность как бы заново видеть то, что оставалось неизменным, будь то набухающая дождем туча или сорняк, над которым она наклонялась, чтобы рассмотреть – когда не бывало настоящих цветов, даже простенький голубой цветочек радовал глаз. Многое в своей жизни она разрешала себе помнить и многое заставляла себя забыть. Это было очень удобно, но не всегда возможно. Кроме того, Эми придумывала множество способов доказать свою привязанность к мужу. В такие минуты ее наполняла огромная нежность, сознание прочности ее жизни и раскаяние. По-видимому, раскаяние и означало прочность.
Женщина бродила по тому, что осталось от ее сада, и свежее лицо ее впитывало осенний воздух. Иногда к ней присоединялась собака, прибившаяся к дому, большой рыжий пес; говорили, что это какая-то разновидность той породы собак, с которыми охотятся на кенгуру. Эми шла, а длинноногий пес следовал за нею, она останавливалась, и пес опускал голову. Она не любила его. А пес нет-нет да и появлялся. Он стоял, виляя хвостом, на котором были видны все сочленения. И смотрел на нее. От этой собаки мурашки по телу ползут, жаловалась она мужу. Но пес был смирный. Он любил ее как-то робко: он только стоял и смотрел, склоняя голову набок. Но ей он был настолько неприятен, что она хмурилась от одного его вида. Тогда пес ощеривался в примирительной улыбке и щелкал желтыми зубами, прося одобрения. Он-то одобрил бы любой совершенный при нем поступок – все мерзкое и порочное преобразила бы в его глазах любовь. Живи Эми одна, она, наверное, жестоко обошлась бы с этим псом. Но она быстро уходила и скрывалась за углом дома. А тощий рыжий пес следовал за нею. Его светлые глаза видели ее, куда бы она ни пошла.
Кот по крайней мере не выслеживал ее, и Эми с притворным раздражением даже поощряла его заигрывания. Кот был пушистый и вкрадчивый, он умел добиться расположения, описывая медленные дуги у ее ног или, не скрываясь, упирал свой дрожащий хвост в лавандовый куст.
– Ах ты, нахальная тварь, – добродушно смеялась она.
А кот мяукал, глядя на нее снизу вверх.
Как-то вечером, когда на горизонте пламенела тонкая полоска холодного огня, она схватила кота и стала целовать, прижимая его трепещущее тело к своей груди. И поняла, что она гибнет или погибнет окончательно, если у нее опять будет такая возможность. Но будет ли? Это казалось таким несбыточным, что кот не вынес отчаяния сжимавших его рук и, царапаясь, стал рваться из ее объятий. Высвободившись, он спрыгнул на землю и убежал.
В эти дни Эми Паркер затеяла уборку и весь дом перевернула вверх дном. Она складывала бесчисленные листы оберточной бумаги, сматывала маленькими клубочками шпагат, проглядывала старые письма и находила пожелтевшие фотографии. На одной фотографии, где она была в шляпе с цветами, застенчивое выражение ее лица красноречиво свидетельствовало о многом, чего Эми не умела выразить в словах. Эту фотографию Эми поставила на комод в спальне, прислонив ее к вазе, и украдкой забегала взглянуть на нее. А потом опять принималась за уборку. Чистила и приводила в порядок весь дом.
– Вот носовые платки, Стэн. Я их припрятала, они совсем новые, – как-то сказала она мужу, вкладывая в эти слова особый намек, как приходится делать тем, кому надо что-то скрывать.
В доказательство она принесла стопку платков, чтобы хоть эта мелочь сблизила их. Она была хорошей женой и, когда он собирался уезжать, всегда вкладывала ему в карман чистый платок и смахивала рукой с воротника приставшие к нему волоски. Муж, разумеется, все это принимал как должное. Сегодня он как раз обещал заглянуть к молодому Пибоди, который хотел посоветоваться насчет покупки земли в Хангерфорде, по ту сторону Бенгели.
Исполнив свой долг, она вышла провожать его. Он посмотрел на небо, как будто стараясь угадать его намерения, потом стал заводить машину, что ему всегда давалось с трудом: он близоруко вглядывался в щиток. И наблюдая за этим еще ничуть не сгорбленным, благородным человеком, она с ошеломляющей ясностью поняла, что никогда не была достойна его. Это открытие как-то сразу утомило ее, но оставило равнодушной. В конце концов она добросовестно выполняет свои многочисленные обязанности. Например, всегда кладет ему в карман чистый носовой платок. Провожая Стэна, она стояла так, как много раз стояла в церкви в окружении людей, которые, очевидно, понимали, к чему стремятся их души, а к ней возвышенные мысли никак не приходили, и она не могла уразуметь, к чему ей должно стремиться. Со временем она перестала злиться на то, что ей недоступна какая-то тайна, и не чувствовала себя несчастной от того, что у нее в душе пустота. Она свыклась со своим грузным телом, и лишь изредка ее заставляли отрешиться от него слова гимнов, а потом она с полным безразличием возвращалась в свое уединение.
А сейчас она смотрела вслед уезжавшему мужу.
Потом вернулась в дом, из которого она вымела почти всю пыль, принесенную сухими ветрами, и дом стал теперь чистым, но непрочным. В то утро кровь в ней текла медленно, кости казались ломкими, и она нервно ходила среди заблестевшей мебели. Она жаждала какого-то важного события, которое заполнило бы пустоту дома, но даже не могла вообразить, что же может случиться. Из зеркал лился сверкающий, сероватый свет. Вот и все.
Оглядевшись вокруг, что было глупо, ибо в доме не было ни души, она подошла к зеркалу в гостиной и написала на нем «Лео». Буквы, выведенные немытым пальцем, были едва заметны. Ей не нравилось, как звучало это имя, – когда она произносила его, у нее как будто стягивало рот. Написала его она впервые. Даже здесь, в тишине, в этом имени было что-то непристойное, хотя и желанное. И она смотрела на эти буквы, не отводя глаз. Так, наверное, вызывают духов. Но когда ей стало трудно дышать, она яростно стерла буквы.
Эми взяла ведро с объедками и пошла покормить кур; побыв в их безгрешном обществе, она немного успокоилась. А вернувшись в дом, она увидела, что он сидит на веранде с бумажным кулечком и что-то жует.
– Как ты попал сюда? – вырвалось у нее.
– Как и прежде, – ответил он, отправляя в рот очередную порцию мятных леденцов; она узнала их по запаху, когда подошла поближе.
– Хорошо же ты встречаешь гостя, – пробубнил он с набитым ртом.
– Я не хотела тебя обидеть, – сказала она, поставила ведро и, склонив голову перед неизбежностью – будь что будет, – вытерла руки; мельком взглянув, он заметил, что руки у нее широкие и потрескались от утренних заморозков.
– Я запил, уже двое суток подряд пью, – сказал он, морщась. – Не спрашивай почему. Бывает. И перекурился – черт, я, наверное, сжег себе желудок. Курить я бросил.
Он швырнул скомканный кулек, который ударился о твердую землю и остался лежать на ней. Лео громко рыгнул.
– Прости, пожалуйста, – сказал он.
Эми смотрела на маленький бумажный комочек, он выделялся на земле ослепительно белой точкой, и она почему-то не могла отвести от него глаз.
– Я никогда по-настоящему пьяной не была, – сказала она. Но что за смысл исследовать мелководье, когда она уже дошла почти до самого дна.
– А ты попробуй, – сказал он.
И хотя эта веранда находилась позади дома, он вдруг потащил ее в квадратную прихожую с голыми стенами. Они сидели там и чего-то ждали, но вскоре на лице его появилась гримаса отвращения, должно быть от воспоминания о недавней тошноте. Эми сидела так тихо, что, казалось, могла на слух определить форму предметов.
Что он мне скажет? – думала она.
Перечные деревья, под которыми скребли землю куры, от напряженного ожидания приобрели особую гибкость. Ветки и листья нервно подрагивали под легким ветерком. И женщина вспомнила, как, еще девушкой, она, запыхавшись, бежала вверх по склону холма и смеялась, а потом легла плашмя на самой вершине. Она вспомнила прохладные прикосновения ветвей и листьев и сейчас опять ощутила их бархатистость и гибкость. Если бы только она смогла рассказать ему об этом!
Но мужчина видел перед собой женщину с желтоватой кожей, и ведро из-под корма рядом, и ее, конечно же, старые чулки, которые она носила дома, были перекручены и морщились на ногах.
– Ну, вот, – сказал он. – Я проезжал мимо. И подумал, дай-ка загляну, перекинемся словечком. Дружба денег не стоит, а штука хорошая.
Он сидел, очень настороженный, положив руки на полные ляжки. Теперь каждое его слово или движение будет очень осторожным и обдуманным.
Черт подери, иначе, пожалуй, нельзя.
– Последние недели у нас хлопот полон рот, – заговорила она. – Несколько коров отелилось. Одна, бедняжка, среди ночи. Стэну пришлось привезти ветеринара. Но все обошлось. Телочка.
Эми заерзала на своем прямом стуле, и он заскрипел под ней.
Ах, если б она могла описать этому мужчине, да и не обязательно мужчине, просто любому человеческому существу, видения необыкновенной, вечной красоты. Но переменчивый свет на этой стороне дома все убывал, погружая их души в сумрак.
– Мне паршиво, – сказал Лео, держась за живот и думая о себе. – Нельзя мне загуливать, у меня язва желудка или что-то похуже.
Он встал.
Эми Паркер увидела его спину, широкую и еще молодую, в франтоватом костюме, уже залоснившемся в машине, колесившей по проселочным дорогам, и громко сказала:
– Надо бы тебе к доктору сходить, Лео.
– Эти доктора с тебя три шкуры сдерут, – сказал он, – за бутылку отравы, белой такой. Я знаю.
Она прошла мимо него так близко, что ее рука задела его пиджак, но он не обратил внимания.
Он стал рассказывать ей о двоюродном брате своего отца, умершем от рака.
И она поняла, что ей не суждено стать ближе этому человеку и, может быть, вообще никому. Каждый поглощен своей тайной, которую сам не в состоянии разгадать. Этот мужчина и эта женщина теперь с изумлением вспоминали о буйстве своей плоти и позабыли, как их тянуло друг к другу.
– Вот, значит, и похоронили двоюродного брата Херба, – сказал Лео. – Про его похороны в «Адвокате» написали. И про то, какой он был. Хотя не все написали. Он был малость жуликоват, но неплохой парень.
Лео уже не обливался потом, он понял, что они благополучно миновали опасность и наступило то мирное состояние, когда легко сделать вид, будто ничего и не было. Еще немного, и можно будет рассказать анекдот, если какой придет на ум.
– Сейчас все время придумывают новые лекарства от всех этих болезней, – сказала Эми Паркер.
– А, – произнес он. – Ну да.
Он старался вспомнить анекдот.
– Страшно интересно читать про науку, – сказала она.
И подставила под нож сероватую шею. Она видела серый цвет половиц и земли, утрамбованной людьми, что приходили и уходили во время засухи. Она отбросила прядь волос, тоже серую. Она вошла в серую пору. Зато будет спокойно.
– Пора заводить моего старичка «форда», – сказал человек по имени Лео.
Они прошли между сухими кустами розмарина, которые цеплялись за одежду, он сел в машину и уехал, и больше не вернется.
После обеда Эми Паркер начала освобождаться от власти всего того, что не случилось. Теперь, когда ретивые страсти пришли к финишу, она на самом деле почувствовала себя старухой, но это дало ей чувство превосходства. Она стала вспоминать все неприятное в этом человеке, который перестал быть тенью ее страсти, – и то, как низко росли у него волосы на затылке, завиваясь рыжими колечками, и привычку говорить о себе, и запах мяты. Ее плоть медленно переставала трепетать, и она подумала, что теперь полюбит тишину.
Знакомые ей вещи стали возвращаться на свои места. Старый розовый куст, колючий и сучковатый, который они посадили в самом начале. Швейная машина со сложным ножным приводом. Белый кувшин с коричневой трещиной. На все это она смотрела уверенно.
Но о муже ей еще не хотелось думать.
Во второй половине дня появился молодой человек и спросил:
– Где Стэн, миссис Паркер?
Эми глядела на него с изумлением.
Это был тот самый молодой Пибоди, племянник Осси, разодетый в синий шерстяной костюм, – они со Стэном Паркером должны были встретиться, чтобы осмотреть участок земли в Хангерфорде.
– Ничего не понимаю, Джо, Стэн поехал к вам, – сказала Эми Паркер, глядя на часы. – Он уехал, не скажу точно когда, но уже довольно давно.
Она не могла судить о времени, потому что несколько лет ее жизни промелькнули за какие-то мгновения.
Молодой человек издал смешок и нерешительно переминался, не зная, что ему делать. Он всегда чувствовал себя неловко в присутствии жен его добрых друзей.
– Не знаю, право, что вам и посоветовать, – сказала Эми Паркер.
Молодые люди живут в другом мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84