И хохотал, когда камешек шел ко дну.
– А сейчас я бросил даже лучше, чем ты, папа! – восклицал он.
– Давай, давай, – сказал отец. – Будешь практиковаться, у тебя выйдет совсем хорошо.
Ах ты, бедняга, подумал он.
Потом полный франтоватый мужчина, еще не отдышавшись и сосредоточенно о чем-то думая, сел отдохнуть, а сынишка Лолы все бросал камешки в воду.
Очертания дерева и изгороди были столь четкими, что Рэй ощутил в себе странную зыбкость. Он дошел до такого состояния, когда начинаешь понимать, что в тебе ничего не осталось. Непривычный пейзаж пугал его своим равнодушием. Бледное и прекрасное небо куда-то уходило от него. Медно-красные пучки зимних трав, среди которых он любил бродить мальчишкой, словно застыли. Ничего здесь нет, подумал он, покусывая травинку пожелтевшими зубами.
И мысли Рэя начали вырываться из этого сурового места, устремляясь в мир, который сотворил он сам, мир, в котором для него был и смысл и наполненность. Сейчас, наверно, Лола встает, уже прошла головная боль. Они съели бы бифштекс или пару отбивных, он любил жирные, он любил запах жареного мяса, возникавший над газовой плитой и расходившийся по всей квартире, вплоть до верхней лестничной площадки. Он любил запах вечерней газеты и все вечерние запахи в час, когда зажигались огни и трамваи бежали за поворот, рассыпая по проводам фиолетовые искры, машины разматывали длинные, бесконечные полосы горячей резины. Только иногда, поздно вечером, когда на лице проступают все кости и все чувства притуплены, от Лолы исходил запах отчаяния, тесных комнатенок и горячих простынь. И тогда везде маячил серый лик вечера. Будто все притушено золой. «Опять начинается эта проклятая головная боль, – говорила она. – Ничего, я приму пару таблеток аспирина, и все будет в порядке». Как стонет кровать под серыми бедрами. Устрицы лежат уже черт знает сколько времени.
– Папа, – захныкал мальчик, теребя отца, – поедем домой. Я хочу есть. Па-ап!
– Ты прав, – сказал отец. – Как насчет хорошего кусочка рыбы?
Рэй с трудом встал, он сидел в какой-то неестественной позе и весь одеревенел. Он сплюнул, поправил ребром ладони вмятину на шляпе, готовясь перейти к какой-то новой фазе жизни или к улучшенному варианту старой.
– Рыбы? – спросил мальчик. – Где рыба? Здесь нет никакой рыбы.
– Ну, мы найдем ее по дороге, – сказал Рэй Паркер. – Где-нибудь.
И они в своих начищенных желтых туфлях пошли по дороге, ведущей в Дьюрилгей.
– Я уста-ал, – заныл, отставая, малыш.
– Давай, давай иди, а то не получишь рыбы, – сказал отец, обращаясь к собственным туфлям.
– Рыба! Не хочу рыбы. Я уста-ал! – хныкал Лолин сын.
Эми Паркер наблюдала за ними из золотившегося окна, но в комнате было темно, ее наполняло тиканье часов. Может, мне выйти? – подумала Эми. – Они так медленно идут. И пыль поднималась медленно, и медленно, как тиканье часов, пульсировала ее кровь. Но она не двигалась с места, а мужчина и мальчик комом в горле поднимались выше и выше. Этот мальчик со ртом Рэя, целующего циферблат мраморных часов или спящего. Она все стояла у окна. Наконец Рэй исчез, или стало совсем темно, а на плите что-то горело.
Сидя среди своих ухоженных растений в тихие зимние дни, она вспоминала об этом и, раздумывая, правильно ли она поступила, в разные дни приходила к разным заключениям.
Второй визит в эту зиму был совершенно другого рода. Он не ранил Эми Паркер, хотя и взволновал. Гости приехали неожиданно, а Эми Паркер теперь этого не любила – другое дело, когда сама бываешь неожиданной гостьей. Неожиданно увидеть свое отражение в зеркале – и то было ей неприятно. «Неужели я такая?» – спрашивала она себя и пыталась вспомнить, какой она была прежде, но это ей почти никогда не удавалось.
Как бы то ни было, но Тельма приехала на машине после обеда, и в этом ничего необычного не было.
Тельма вошла и сказала:
– Как ты себя чувствуешь, мама, дорогая?
Словно думала, что застанет мать больной.
– Спасибо, я здорова, – ответила старая женщина и чуть-чуть насторожилась.
Тельма одевалась отлично. Ее платья никогда не бросались в глаза – они всегда были дорогими, но очень скромными. Но даже мать, глядя на нее, заметила, что сегодня Тельма особенно элегантна.
– Я приехала с другом, – сказала Тельма, – который очень хочет с тобой познакомиться.
Видно, очень нечестный друг, подумала Эми Паркер.
– С каким таким другом? – недоверчиво спросила она.
– Это – дама, – сказала миссис Форсдайк. – Мой друг – миссис Фишер.
«Нечестная дама – это еще хуже». И старая женщина кое-как поднялась со своего глубокого кресла, в котором она по неосмотрительности расселась. Страшно было подумать о том, что надо встать, если бы не настойчивый тон дочери. И она с усилием встала.
– Успокойся, ничего не нужно делать, – сказала дочь; она была способна надеть на мать смирительную рубашку, так как любила, чтобы люди прежде всего ей повиновались, а там уж обращалась с ними покровительственно или ласково.
– Я привезла коробку печенья. Не надо никаких хлопот, – добавила она.
– У себя в доме, – сказала Эми Паркер, – я должна приготовить лепешки. С тыквой, как ты думаешь, или она любит простые?
– Понятия не имею, – ответила Тельма Форсдайк. – Это совершенно не нужно.
– Но она твой друг.
– Дружба держится не на лепешках, мама. У нас общие интересы.
Эми была озадачена. А тем временем миссис Фишер неторопливо, но уверенно приближалась к дому.
– Можно войти? – спросила она.
И вошла.
Миссис Фишер оказалась совсем старой, а может быть, не такой уж старой, – определить было трудно. Во всяком случае, она была не молода.
– Миссис Паркер, мы нарушили ваш покой, – сказала она с деланной улыбкой. – Вы очень не любите неожиданностей, я это вижу. Я тоже не люблю. Во всяком случае, в мелочах. Но если должен произойти настоящий взрыв с клубами дыма и морем огня, пусть он произойдет неожиданно. Это, наверно, опьяняющее зрелище.
Губы у нее были ярко-красные.
Тельма Форсдайк томилась во время этой встречи. Сомнения, одолевавшие ее раньше, вернулись опять. Сознание, что они оправдались, не доставило ей ни малейшего удовольствия. Она могла бы пожертвовать своей матерью, но не подругой.
– Может, вы присядете, – сказала Эми Паркер, – а я пойду приготовлю чай.
– Благодарю вас, – ответила миссис Фишер. – Пожалуйста, побольше дивного чаю. Когда я остаюсь в одиночестве, – а в моем возрасте это порой случается, – я опустошаю чайник до дна. Вот одна из слабостей, в которой я осмеливаюсь признаться.
И она позволила маленькому противному кусочку меха соскользнуть с плеча и упасть на пол у ее стула. Маленький кусочек меха был настоящим соболем, но миссис Фишер нарочно забыла об этом.
Но не забыла Тельма, которая бросилась поднимать и отряхивать мех. И сейчас она трепетала от этой великолепной небрежности, которой так не хватало ей самой. Миссис Фишер, конечно, была гораздо опытнее и к тому же богаче всех богачей, она могла позволить себе такую забывчивость.
– Я пойду сделаю лепешки, – сказала Эми Паркер, которая видела перед собой не свою комнату, а какую-то сцену, где наэлектризованные актрисы, игравшие пьесу на чужом языке, принимали разные позы.
Миссис Фишер засияла.
– Лепешки? Рискнем? – обратилась она к миссис Форсдайк.
Но Тельма забыла ответить. Сейчас в этой комнате, где она когда-то играла в лудо Настольная игра.

, были две Тельмы. Она совершенно растерялась.
– А что? – спросила миссис Паркер. – Разве вам нельзя есть лепешки?
– Ох! – воскликнула миссис Фишер. – Из-за фигуры, понимаете. Вечная история.
Кожа у нее была сухая. На одной щеке, на которой усталые мышцы временами подергивал тик, было небольшое пятно, не прилипший комочек опилок – такого быть не могло, – а скорее всего толстый слой пудры, скрывающий какое-то раздражение кожи. Однако миссис Фишер не желала рисковать. Она старалась скрыть этот дефект даже от матери миссис Форсдайк, поворачиваясь к ней другой стороной лица, так, чтобы виден был ее острый профиль, как у попугая, приколотого к платью, – это была изящная, старинная золотая брошка, в хвосте попугая поблескивала эмаль, рубин заменял ему глаз, а лапка тончайшей цепочкой была прикована к золотой жердочке.
Миссис Паркер, заметив брошку, совершенно по-детски подошла поближе и воскликнула:
– Боже, до чего красивая брошка! Прямо чудо!
Миссис Фишер подняла глаза. Они еще не утратили ясности. От того, что она чем-то вызвала восхищение, у нее зарозовела кожа и повлажнели губы. Механизм обаяния заработал. Она улыбнулась миссис Паркер.
– Брошь? Да, – сказала она. – Но ведь вы обещали лепешки. Я с огромным удовольствием съем сколько угодно, ну хоть целую гору ваших лепешек.
Она давно усвоила, что для флирта пол не имеет значения. Эми Паркер испугалась, что у гостьи горячка, которая может оказаться заразной.
– Это ведь совсем простые лепешки, – сказала она, крутя свое широкое кольцо.
Миссис Форсдайк кисло усмехнулась.
– Вы теперь для матери друг на всю жизнь.
Эта бледная женщина терпеть не могла никакого миндальничанья. Она теперь стала совсем тоненькой, узкоплечей, у нее были длинные руки и безупречные ноги. Если при ней кем-то восхищались, она испытывала досаду. Сейчас она сидела, обводя губы кончиком языка. В ее волосах, колечками выбивавшихся из-под шляпы, которая перестала быть ультрамодной, как только она ее надела, появилась проседь. Кожа ее, приобретшая молочный оттенок, не казалась нездоровой, но была какой-то нервной. Ни то, ни другое ничуть не огорчало миссис Форсдайк.
– Ну, беги, – небрежно бросила она, – пеки свои лепешки. А я пока чашки достану.
– Не нуждаюсь я в помощи, – сказала Эми Паркер. – Ни в какой.
Она вдруг разозлилась, сама не зная почему.
– Забавная старушка, – сказала миссис Форсдайк, когда мать вышла.
– Скорее, славная, – вздохнула миссис Фишер, сразу как будто расслабившись.
Она разглядывала эту чужую комнату.
– И дом славный. Это настоящая, обжитая комната. Как это увлекательно – видеть, что люди живут по-настоящему. Дорогая, я так благодарна за то, что вы привезли меня сюда!
Тельма Форсдайк поморщилась. Она была совсем не рада.
– Самая простая комната, – сказала она.
– Простота – такого понятия не существует, – заметила миссис Фишер.
– Было время, когда эту комнату я ненавидела.
– Ну, само собой. То, что привычно, начинаешь ненавидеть, – сказала миссис Фишер.
Она склонила голову набок. Подруга была у нее в руках.
– Между прочим, уродливая мебель тоже по-своему интересна, – продолжала она, улыбнувшись. – В ней есть что-то настоящее.
– Неужели и это вас интересует? – спросила Тельма с раздражением.
– О да, надо интересоваться всем, иначе становится скучно.
Миссис Форсдайк, уже задыхавшаяся от непрерывного общения со своей замечательной подругой, сказала, что, невзирая на запрет, она сходит на кухню разведать, как там дела. Она шла по коридору и не могла отделаться от сознания своего ничтожества. Она была очень несчастна с той минуты, как принесла свою мать в жертву миссис Фишер.
А мать стояла у стола с полосатой миской для теста в руках. И была перепачкана мукой.
Эми Паркер молчала.
Она замешивала лепешки.
И шумно дышала.
Уединившись в своей кухне, хоть и ненадолго, она пыталась собрать в одно целое те сверкающие блестки, что гостья обрушила на нее ливнем – слова, эмали и прочее, – но в голове была каша, и Эми ничего не могла сообразить. Она то и дело натыкалась на мебель, которая в самых заметных местах потемнела от времени и тускло лоснилась. Эми задела рукой сито, оно со стуком упало на пол. Она подняла его. Подол ее юбки каким-то образом зацепился изнутри за что-то надетое внизу. Однако порой, чаще по вечерам, когда она стояла по ту сторону дома, где росли старые кусты камелии, ее мозг работал плавно и тонко, мысли сновали взад и вперед, проникая в темные пещеры прошлого и в настоящее, она даже помогала мужу разобраться в каком-нибудь трудном деле, если он просил об этом. Она стояла там, покусывая лепесток камелии, и могла бы припомнить какие-то стихи, если б она их знала.
– Не знаю, какого угощения она ждет, – заметив дочь, сказала она.
– Я же тебе говорила, мы хотели, чтоб не было никаких хлопот, – ответила несчастная Тельма.
– Все же, – возразила мать, – человеку всегда чего-нибудь да хочется. Ты давно знаешь эту даму?
– Да. То есть несколько месяцев. Это считается давно. Люди ведь появляются и исчезают.
– Мы здесь знаем людей всю жизнь, – сказала Эми Паркер.
– В моей жизни, – сказала Тельма, – все иначе.
Эми Паркер думала о своей гостье. На что она в эту минуту глядит в той комнате? Сидит себе, наверно, и все. Шторы там наполовину прикрыты. Свет зеленоватый. Иные люди, оставаясь одни, сидят и не шелохнутся. И глаза закрывают. Эта женщина, наверно, стала совсем другой. Но какой же другой она стала без сверканья и звона?
Старая женщина сунула руку в духовку, проверяя, достаточно ли она нагрелась, и забыла о дочери, стоявшей рядом. Она теперь забывала людей, если они не были необходимы уму или сердцу.
– Не понимаю, – сказала она, – зачем люди увешивают себя драгоценностями. Ведь сами они на себе их не видят. Будь у меня драгоценности, я б их держала в шкатулке – вынешь, полюбуешься и спрячешь. Тогда б я знала, что они и вправду мои. Вот это прекрасно. Но чтобы я такую брошку нацепила на грудь!
– И все тобой восхищались бы. Миссис Фишер восхищаются потому, что у нее много драгоценностей, – беспомощно сказала Тельма; сама она не решалась носить драгоценности, боясь, что они будут потеряны либо украдены.
Но Эми Паркер рассердилась.
– Пф! – фыркнула она.
Она злилась на себя за восхищение брошкой, за желание иметь драгоценности. Многого ей так и не довелось увидеть или испытать. Она не знала, что такое люстра, и никогда не была пьяна.
Но миссис Фишер, которая сидела одна, не в ожидании, а просто так, – с нее достаточно было посидеть в этой комнате, похожей на убежище, куда ей давно хотелось скрыться, – миссис Фишер видела и испытала слишком много.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84