Многие годы я старался вспомнить шум этих деревьев, старался вызвать его в памяти. Ибо деревья эпохи моей зрелости уже разучились шуметь, забыли ту волнующую, торжественную по своей тональности мелодию, устремленную ввысь.
– Отсюда вы уже куда угодно попадете. Внизу станция, там, где мигают огоньки, город. Я больше вам не понадоблюсь.
– Погоди, Витек. – Незнакомец вдруг включил фонарик. Витек невольно заслонил глаза рукой. – Опусти руку. Я хочу тебя разглядеть. Ты красивый парень. Да, был парень что надо, – добавил меланхолически незнакомец.
– Вы знаете что-то, чего я не знаю, – произнес сиплым голосом Витек.
– Видишь вон те дубы, окруженные березками? Знаешь, что там случилось?
Витек с трудом проглотил слюну.
– Не знаю. Откуда мне знать?
– Знаешь, да не хочешь сказать. Видишь дуб с искривленными ветвями?
– Не вижу, темно же.
Незнакомец хотел направить в ту сторону луч фонарика, но ему словно не хватило смелости. Щелкнул выключателем, и фонарик погас.
– На этом дубе повесился отец, – сказал тихо. Витек помолчал. Наконец спросил чуть дрожащим голосом:
– Чей отец?
– Твой. Ведь с тех пор ты не ходишь тут в костел, хотя здесь ближе, избегаешь этой тропинки, этого великолепного уголка леса, куда летом по воскресеньям горожане съезжаются на пикники.
Витек снова ощутил пронизывающий холод. Содрогнулся до хруста в суставах.
– Может, вы знаете, почему отец это сделал? Думаю столько лет и не могу понять.
– Кто-то растратил деньги, за которые отвечал отец. Так поступали тогда порядочные люди.
– А откуда вы и это знаете?
– Мать рассказала много лет спустя. Впрочем, всей правды никто не знает. Даже я. Просто однажды дети нашли его висящим на ветке дуба, лицо огорченное. Этого огорчения, вернее, тоски не стерла гримаса удушья, не смазала смерть.
Шли долгое время молча, спотыкаясь о невидимые в темноте корни деревьев. Тропа напоминала высохшее русло ручья. Какая-то птица пролетела над ними, отчаянно хлопая крыльями. Дорожка взбиралась теперь на невысокий холм, у подножия которого брала начало уже ничем не заслоненная долина с железнодорожным полотном, как след от кнута на лошадиной спине, с каньоном реки, с противоположным склоном, посветлевшим поверху от последних лучей минувшего дня.
Незнакомец принялся нащупывать ступней стертый бруствер окопа Первой мировой войны. Потом наклонился, что-то поискал рукой во влажном сумраке.
– Здесь полно земляники. Уже есть бутоны. Через пару недель зацветет.
– А вы кто? – вдруг спросил Витек.
Незнакомец выпрямился, посмотрел на долину, где искрилась горстка бледно-зеленых огоньков.
– Я вернусь сюда после смерти, – произнес он как бы про себя. – Ветром, что летает по крышам, тенью в солнечный полдень, скрипом колес в песчаной колее. У тебя впереди долгий путь, у меня, пожалуй, уже короткий. Прощай, Витек.
И незнакомец почти бегом ринулся вниз, не к тропе, а наискосок к железнодорожному полотну, ближе к городу, засыпавшему в колыбели между холмами. Вместе с ним затихал голос далекого радио, а может, попросту подала голос где-то в ночи настоящая кукушка.
* * *
Она хочет найти мужа за границей . Тридцатичетырехлетняя душевнобольная Лидия Каршун – частая посетительница зарубежных представительств, посольств и консульств в Варшаве. Постоянно проживая у родных в Вильно, она несколько раз в год приезжает в Варшаву для устройства своих «дел». Деньги на поездку раздобывает посредством нищенства. Оказавшись в Варшаве, Каршун обходит иностранные дипломатические учреждения, требуя, чтобы ее отправили за границу. Она утверждает, что не может найти себе мужа в Польше, но, несомненно, найдет его в какой-нибудь другой стране. Вчера Каршун явилась в очередное посольство. Когда к ней отнеслись так, как она того заслуживала, начала скандалить. Был вызван полицейский, который препроводил больную в участок. Каршун будет принудительно отправлена в Вильно.
* * *
Витек остановился в раздумье у своего дома, похожего в темноте на огромного птеродактиля. В окнах сестер Путято мерцал манящий свет, приправленный дребезжащим завыванием патефона. Витек круто повернулся, толкнул калитку на ременных петлях, нашел на ощупь дверь в сени.
За столом, застланным вязаной скатертью, сидели сестры-близнецы, пан Хенрик, который приезжал к ним на мотоцикле из Вильно, и Энгель, то есть Энгельбарт. Посреди стола красовалась изрядно опорожненная бутылка.
– Извините, что так поздно, я ищу Энгеля, – сказал Витек, щуря глаза.
– Это я тебя ищу. Целый вечер. Был у реки, у костела, на станции. – Небесно-голубые, прозрачные глаза Энгеля поблескивали.
– Я встретил странного человека. Пришлось показать ему дорогу.
– Может, это Володко? – спросил пан Хенрик, о котором все говорили, что он техник. Обнимая сестер за талии, он курил папиросу с длинным мундштуком.
– О нет. Он походил скорее на чокнутого, чем на разбойника.
– Почему-то мне кажется, что Витек ходит в офицерский поселок, – сказала Цецилия, подняв слезящиеся глаза на желтый абажур с бахромой. – Кому вы туда показываете дорогу?
– Я? В офицерский поселок? А чего ради мне туда ходить? – спросил неуверенно Витек.
– Вот именно, – вставила Олимпия. – Любопытно, что туда Витека тянет?
Цецилия украдкой зевнула, прикрывая рот кулачком.
– Потеряем самого красивого кавалера, как пить дать.
– Который это будет по счету? – осведомилась Олимпия.
– Ах, даже говорить не хочется.
Пан Хенрик отпустил талии сестер и потянулся за бутылкой.
– А я? – спросил он угрюмо.
– Что вы? – удивилась Цецилия.
– Я не самый красивый?
Пластинка доиграла до конца. Цецилия подошла к патефону, принялась заводить с натугой, словно вытаскивала из колодца тяжелое ведро.
– К чему вам красота, у вас достоинства получше.
– Какие?
– Ну, все, – замялась Цецилия, прерывая работу. – Ум, сердце, солидность.
– А я предпочитаю быть самым красивым, – заупрямился пан Хенрик. – Чем вас, черт возьми, очаровал этот сопляк?
Олимпия опустила на руки отяжелевшую голову. Присмотрелась к гостю, прищурив глаза.
– Этого вы не добьетесь ни деньгами, ни заслугами.
Пан Хенрик потянулся к заднему карману брюк.
– Меня здесь оскорбляют.
– Никто вас не оскорбляет.
– А я говорю, оскорбляют.
Он выхватил из-за спины крошечный вороненый браунинг. Глянул на него с демонстративной внимательностью и положил на стол.
– Спрячьте это, – сонно произнесла Олимпия.
Пану Хенрику тоже захотелось спать. Он сдержал зевок с таким усилием, что побелели широкие скулы.
– А вот не спрячу.
– Уже поздно, господа, который час? – Цецилия, так и не накрутив пружины, закрыла крышку патефона. – Вы не доберетесь до города, пан Хенрик.
– А вот и доберусь.
– Дорога скверная, весенняя, еще мотоцикл опрокинется.
– А вот и не опрокинется.
– К чему упрямиться, милый, к чему стращать людей? – Цецилия подошла к столу, осторожно погладила гостя по взмокшей голове.
– А вот и буду стращать.
И не выдержал. Зевнул с утробным стоном то ли облегчения, то ли наслаждения.
– Ну ладно, ладно уж, – шепнула Цецилия, бесстрашно взяла маленький пистолет и с трудом запихнула в задний карман пана Хенрика.
– Минуточку, извиняюсь, как вы смеете?
– Ну ладно, котик, ладно уж.
– А вот и не ладно, – возразил пан Хенрик и снова зевнул, да так, что хрустнуло в пасти. Сверкнул ряд великолепных золотых зубов.
Энгель подмигнул Витеку поразительно голубым, хоть и слегка затуманенным глазом. Они вышли на цыпочках.
– Я весь вечер искал тебя.
– Чего надо?
– Грета заболела.
– Грета заболела?
– Ты должен посмотреть, что с ней.
– Надо пригласить врача.
– Где теперь найдешь врача. У нее высокая температура.
– Ведь я ничего не умею.
– Ты не умеешь? Целыми днями сидишь за медицинскими книгами.
– Ей-богу, не смогу. Спятил, что ли?
– А кто Левку вылечил?
– У Левки был обыкновенный запор.
– Значит, не хочешь помочь?
– Хочу, но еще не умею.
– Лень осмотреть?
– Осмотреть могу, только это мало что даст.
Товарный состав тяжело волокся в сторону города. Тучи блеклых искр быстро гасли над трубой локомотива, напоминающей огромную воронку. Они шагали по грязной улице мимо старых садов. Снова откуда-то взялся дождичек, мелкий, похожий на туман.
– Весь вечер разыскиваю тебя.
– Я действительно встретил человека, который походил на приезжего из каких-то дальних краев.
– Я чувствую, ты нас предаешь.
– С какой стати мне вас предавать?
– Помнишь, как мы поклялись друг другу на берегу, что никогда в жизни не расстанемся? Ты, Лева и я. Ты клялся?
– Клялся. Конечно, всегда будем вместе.
Они прошли старым запущенным садом по высокой мокрой траве. Дом в стиле сецессион, с окнами как в костеле, напоминал помятый белый короб. Поднялись по винтовой лестнице, гулкой, словно цементированный колодец.
Отец Энгеля, старый немецкий пастор с серебряным венчиком волос вокруг лысины, поднял от молитвенника мутные, близорукие глаза. Он сидел под низко опущенной лампой на длинных проводах с гирями для противовеса.
– Guten Abend, Herr Baum, добрый вечер, господин Баум, – сказал Витек.
– Guten Abend, meine Kinder, добрый вечер, дети мои.
– Это Витек, ты помнишь его, отец? – неприязненно спросил Энгель.
– Ja, Wyczo, Wyczo, doch kenne ich gut. Да, Вычо, Вычо, я же хорошо знаю, – с готовностью подтвердил пастор и вытаращил огромные, выпуклые глаза, хотя видно было, что никого он не узнает, погруженный в Священное Писание.
– Пусть читает, фриц проклятый, – махнул рукой Энгель.
Вошли в комнату, соседствующую с кухней. Здесь было темно. По оконному стеклу, рябоватому от дождевых капель, скользил отсвет далекого уличного фонаря.
– Спишь, Грета? – шепотом спросил Энгель. Никто не ответил, поэтому он нащупал наконец у двери выключатель, повернул его, и под потолком зажглась стеклянная люстра в виде букета ландышей.
В опрятной девичьей кровати лежала Грета под клетчатой периной. Лежала лицом к стене, виднелась только ее спина во фланелевой ночной рубашке, пестрой от зайчиков и барашков. Энгель тронул сестру за плечо. Она повернула к ним заспанное лицо земляничного окраса, в копне белых, почти бесцветных волос. Прикрыла глаза, золотистые от яркого света.
– Пришел Витек тебя обследовать, – строго произнес Энгель.
– Ничего со мной не делается. Наверняка до завтра пройдет. Большое спасибо, я напилась лечебного отвара из трав.
– Ты выглядишь как разваренная морковка. Ну, давай садись.
Энгель грубо поднял сестру, она заслонилась скрещенными руками, Витек подошел и коснулся ладонью ее багрового лба. Девушка едва заметно вздрогнула.
– Ну что? – поинтересовался Энгель.
– Принеси часы с секундной стрелкой.
Энгель вышел на кухню, загремел посудой. Пастор что-то жалобно пробормотал по-немецки.
– Заткни пасть, пруссак мекленбургский. За столько лет не научился говорить по-человечески. Чей ты ешь хлеб, старый экспансионист? – отчитывал его беззлобно сын.
Грета замерла на постели, съежившись, словно замерзшая птица. Боялась глянуть в сторону Витека. Он видел перед собой ее худую спину, замершую в ожидании.
– Неохота идти завтра в школу? – шепнул он заговорщически.
Вместо ответа она принялась щипать уголок клетчатой перины, огромной, как надгробная плита.
Вернулся Энгель с карманными часами отца.
– Дай руку, – сказал Витек девушке.
Ока протянула ему хрупкую белую руку, чуть подернутую холодной испариной. Он нащупал пульс на запястье. Она снова ненароком вздрогнула. Витек поднес луковицу часов к глазам. Между римскими цифрами, в нижней части циферблата, неторопливо крутилась секундная стрелка.
– У нее нет температуры, – сказал Витек и отпустил ее руку, которая упала на постель, как крылышко белой птицы.
– Не может быть. Под вечер полыхала, как печка. Сама же просила тебя позвать.
– Я вовсе не просила, – тихо запротестовала Грета, вглядываясь в рисунок перины.
– Видишь, врет. На сердце жаловалась. Якобы что-то там булькает, как в наклоненной бутылке. Давай подымай рубашку, немецкое отродье.
– Не подыму, – возразила Грета с тихим упрямством.
– Ишь ты, берлинские церемонии. – Брат схватил ее за шею и принялся задирать рубашку, разукрашенную зайчиками и барашками.
– Я не хочу, пусти, пусти!
– Maul halten! Молчать! Он остукает тебе спину, чокнутая! Спину показать стыдишься?
Грета прижала к груди скомканную рубашку и беспомощно зарыдала, сломленная немецким приказом.
– Ну, обследуй, – сказал Энгель. На его открытом, как у отца, челе выступила капля пота. Невысокий, коренастый, настоящий баварец, он стоял у постели и держал сестру за шею.
Витек увидал ее спину, светлую, как весенний лед из глубокой проруби, увидал еще более светлые желваки позвонков, увидал боязливо выглянувший из-под мышки овал груди.
– Ну и что? – шепнул самому себе. – Ну и ничего. Все это чужое.
Наклонился, прижал ухо к ребрам под правой лопаткой. Грета резко дрогнула, а потом задрожала легонько, почти незаметно, как оконное стекло в предчувствии приближения поезда.
– Ничего не слышу. Пожалуй, все в порядке.
Грета упала на постель вниз лицом с небрежно одернутой рубашкой.
– Все в порядке? – удостоверился Энгель.
– Похоже на это.
Витек погладил Грету по влажной щеке. На какую-то долю секунды она прижала плечом его ладонь к своему лицу.
– Значит, она здорова? – снова спросил Энгель.
– Ты же прекрасно знаешь, – шепнула Грета из-под стены.
– Так почему же ты хотела, чтобы пришел врач?
– Я не хотела. Ты хотел.
– Ну, знаешь ли, фантазии у тебя.
Грета вдруг резко привстала и принялась дубасить кулаками по перине.
– Идиот, дурак последний, хам!
Она заплакала в голос, всплескивала руками, пытаясь сдержать рыдания.
– Ну и ну, – протянул сбитый с толку Энгель. – Вот так фокусы.
– Никаких фокусов, сам ты жуткий немецкий скот! – кричала она, заливаясь слезами.
– Какая наглость! Она смеет называть меня немцем. По достижении совершеннолетия непременно сменю это проклятое имя и эту идиотскую фамилию.
– Пусть поспит, завтра будет здорова, – сказал Витек. – Ведь она же могла плохо себя почувствовать, а теперь все прошло, и завтра будет полный порядок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27