– Распишись в получении, – напомнила мать.
Девушка подбежала к Витеку и, не взглянув на него ни единого раза, взяла бумажку.
– Пожалуйста, укажите точное время, – произнес Витек сдавленным голосом.
Она вернулась к матери; с минуту обе искали карандаш в соседней комнате.
– Il faut donner quelque chose ? cet homme pour sa fatigue [iii], – сказала мать.
– Qui, donne lui cinquante grosches. Qu'il ait une bonne soir?e [iv].
Зазвенела мелочь, шаркнул отодвинутый стул.
– Ты не сказала мне, что отец телеграфирует: «приезжаем», а не «приезжаю».
– Я не заметила. О Боже, как я рада. Nous pouvons lui donner un zloty [v].
– Tu aimes dorloter les gens [vi].
– Maman, le soir est si froid et lui, le pauvre diable, il n'a qu'un pull sur le dos [vii].
– Cinquante, ?a suffit [viii].
Девушка прибежала с квитанцией, в которой была спрятана монета. Не глядя на Витека, подала ему чаевые, машинально произнеся по-французски:
– Merci. C'est tout? [ix]
Витек с трудом проглотил слюну, потом проговорил не своим голосом:
– Oui. C'est tout. Et moi, je vous remercie, mesdames, et je vous souhaite une bonne nuit [x].
Она уже бежала к дверям комнаты, где была мать, однако, услыхав ответ, резко остановилась. Медленно повернула голову, впервые взглянула на него.
– Merci pour le pourboire. J'essayerai d'en faire une grande fortune [xi], – произнес смелее Витек и неуклюже поклонился.
– Je m'excuse [xii], – сказала она тихо.
Проводила его до калитки горничная. Пес снова шел за ним, но теперь схватил зубами за штанину, и неизвестно было, проявление это враждебности или дружбы.
– А как зовут барышню? – спросил Витек.
– Кого, меня?
– Нет, вашу барышню, от которой я получил пятьдесят грошей.
– Зачем вам знать?
– Не сердись, ведь это не секрет.
– Ну конечно.
– Так как же?
– Алина.
Витек некоторое время шел молча. Пес все еще держался зубами за штанину. В доме позади них вдруг загремел рояль головокружительными аккордами.
– Алина, – повторил Витек.
– Красивое имя?
– Собственно, я не очень уверен, что красивое. Могло бы быть красивее. Может, это и к лучшему.
– Что к лучшему?
– Что не особенно красивое.
– Тоже еще, – буркнула горничная, отворяя калитку. Пес любезно отпустил штанину Витека, грузно плюхнулся на тропинку, скуля и ворча попеременно, то ли по причине враждебности, то ли дружелюбия.
– До свидания, – сказал Витек.
– Почему до свидания?
– Так вырвалось.
– Лучше пусть так не вырывается, – тихо сказала горничная.
Витек постоял в одиночестве на дороге. Минуту собирался с мыслями, потом взял велосипед и без единой мысли побрел вдоль металлической сетки ограды. Увязал в раскисшей земле, продирался сквозь прошлогодний бурьян. По ту сторону ограды молча бежал тот странный пес-великан.
– Вот видишь, братец, – сказал Витек. – Видишь, что случилось.
Пес негромко заскулил. Они остановились напротив окна. В широкой щели между шторами виднелись фрагмент черной глыбы рояля и девичья головка. Яркий свет падал откуда-то сбоку. Витек увидал короткие серые волосы, серые от бархатистости, увидал тонкий профиль, улыбчивое лицо, увидал хрупкую шею на покатых плечах.
– Может, влюбиться в нее, а? Как думаешь? – шепнул Витек.
Пес заскулил, припал на передние лапы, тыча носом в сетку ограды.
– Может, полюблю без взаимности и потом умру от любви?
Витек достал квитанцию, вытряхнул на ладонь монету. Она тускло засветилась, отразив распогодившееся к ночи небо.
– Где же была твоя хозяйка? Почему я до сих пор не знал ее, а, собачка?
Пес отпрянул, изображая бегство, да тут же вернулся и жалобно залаял, припав на передние лапы.
– Нет, не влюблюсь.
Витек подышал на монету, сунул ее в карман. Не оглянувшись, двинулся напрямик к дороге. Пес залаял, отчаянно карабкаясь на сетку. Витек включил динамо у колеса, вскочил на велосипед. Ехал он лесом, кратчайшим путем, вниз, туда, где в сумраке надвигающейся ночи неторопливо приближалось к городу золотисто-багровое ожерелье окошек пассажирского поезда.
Когда он возвращался пешком с почты, кто-то засвистел из-за забора сестер Путято. Витек остановился возле своего дома, грузного и уродливого, как динозавр. Небо было забито звездами, и звезды тогда были всего лишь звездами на весеннем небосклоне и ничего больше не значили.
– Витька, иди сюда, я что-то тебе скажу, – послышался чей-то голос.
– Это ты, Лева?
– Да, я. Иди же.
Лева стоял у покосившегося забора, приводя в порядок штаны.
– Что ты тут делаешь?
– Ничего, писаю.
– А вообще?
– Мы играем с барышнями в бирюльки. Идем, посмотришь.
– Отстань, я пойду домой.
– Чего ломаешься, они просили тебя привести.
И Лева повлек Витека за собой через сени в комнату, разукрашенную ковриками, салфеточками, этажерками, фарфоровыми статуэтками, выцветшими фотографиями в бамбуковых рамках, расшитыми подушками, шелковыми абажурами кирпичного цвета, засохшими гроздьями рябины. Сестры, Цецилия и Олимпия, сидели за столом, разделенные Энгелем.
На салфетке, прикрытой куском клеенки, возвышалась горка бирюлек. Патефон исторгал танго «Осенние розы».
Цецилия поправила шпильку в пышном узле на затылке.
– О, пан Витек, пропащий. Весело было на праздничных каникулах?
– Так себе. Незаметно пролетели.
– Мама отправляет вас в деревню из опасения, что здешние девицы вскружат вам голову?
– Такого кавалера мы бы тоже никому не отдали, – засмеялась Олимпия и глянула на свое декольте. Тяжелый запах старых духов витал над столом.
– Ну, ну, – сказал Лева. – Напоминаю, что ваш жених я.
– Ах, Левка, пустые слова, что мне от этого жениховства.
– Как что? Блаженство. Физическое удовлетворение. – Лева пододвинулся вместе со стулом, нацелился чмокнуть Олимпию в затылок под закорючками мелких локончиков.
– Отстань, брысь, поросенок. Амурничать ему захотелось.
Энгель, который то бледнел, то краснел, хлопнул ладонью по столу так, что подскочили бирюльки.
– Играем или нет, господи прости.
– Смотри, какой ревнивый.
– Пан Витек, будьте любезны, поставьте пластинку еще раз.
Вошла старая Путятиха, закутанная в огромную шаль с бахромой. Под лампой отмерила изрядную порцию капель в чайную ложку. Выпила, скорчив гримасу отвращения.
– Бесстыдницы. Гимназистов сбивают с толку, – заныла она.
– Идите спать, мама. Не ваше дело.
– Господи, что за судьба. Какое несчастье, – кряхтела старуха, пряча лекарство в шкафчик.
– Сегодня человек попал под поезд, – вдруг выпалил Витек.
На минуту все примолкли. «О, дай мне холодную руку твою, взгляни мне в глаза и скажи…» – все медленнее тянул патефон, видимо давно не заводившийся.
– Его душа блуждает между нами, – проговорила плаксиво старуха, – а вы, грешники, куролесите весь вечер.
– Так играем или не играем? – спросил Энгель, снова неизвестно почему побагровевший.
– Тогда, может, лучше не играть. – Цецилия расшвыряла рукой бирюльки. – Боже, какой кошмарный год.
– Говорят, война будет, – зевнула Олимпия.
Лева вытащил папиросную бумагу и коробочку с табаком. Начал старательно скручивать цигарку.
– Каждый год говорят, что будет.
– Господи, что за судьба. Какое несчастье. – Старуха заковыляла в свою комнату.
Патефон затих, но никто не пошевельнулся, чтобы завести его. Слабеющий ветер вдруг обмел стену, где-то хлопнула незапертая дверь. У кого-то заурчало в животе, Олимпия отодвинула стул, косясь на свое декольте.
– Это из-за Витека. Пан Витек почему-то не в настроении. Испортил нам игру.
– А на что играли?
– Догадайтесь.
– Вероятно, на поцелуйчики?
Лева выпустил огромное облако дыма, которое сразу же спряталось под абажур. Все загляделись на этот дым, заклубившийся под лампой.
– Угадал, – сказал Лева. – На этот раз выигрывали почему-то только дамы.
Снова умолкли, прислушиваясь к ветру.
– Витек, когда же вы наконец влюбитесь? – вдруг спросила Цецилия.
– Может, я уже влюблен.
– У него ледяное сердце, – сказал Лева. – Решил сперва сделать карьеру.
– А уста прямо созданы для поцелуев, верно, сестричка? – захихикала Олимпия и опять глянула на свое декольте.
– Так я пошел, – поднялся Энгель. – Извините, уже поздно.
– Все пойдем, – поддержал его Лева. – Спасибо за приятный вечер.
– Витек испортил нам игру. Может, завтра пойдет лучше. Хотите сыграть в фанты? – Цецилия обеими руками закалывала свою небрежную прическу.
– Почему бы нет, мы всегда готовы на все, – и на сей раз согласился Лева.
– Витек, приходи тоже, дорогой.
Вышли на улицу, остановились на тротуаре у забора. Лева собирался с мыслями, глядя в землю. Где-то на краю предместья самозабвенно брехали собаки.
– Послушай, Энгель, – проговорил наконец Лева, – не берет тебя охота трахнуть одну из них?
– Почему меня, а не тебя? Ведь ты смелее.
– У меня есть девушка в городе.
– У тебя есть девушка? Кому ты говоришь?
– Ей-богу, есть.
– Тогда покажи фотокарточку.
– Сейчас, ночью? А ты бы мог уломать одну или даже обеих сразу.
– Пошел ты, они же старые. Пожалуй, им лет по тридцать.
– Ясно, что не молодые. Но когда сидишь рядышком и задеваешь локтем эти округлости, разве ничего не чувствуешь?
– Разумеется, чувствую. Любой бы почувствовал.
Левка помолчал, а потом горестно вздохнул:
– А у меня такой запал, доску бы прошиб.
– У всех запал, – пожаловался Энгель.
– Да пошел ты к разэтакой матери, – выругался Лева и двинул восвояси. Энгель, чем-то огорченный, поплелся следом за ним.
Витек, оставшись в одиночестве, вероятно, попытался побороть соблазн. Смотрел на звезды, которые тогда были только звездами, чем-то связанным с лирикой, и не более того.
Громадный жестяной колпак с огромной лампочкой раскачивался на деревянном столбе, как колокол. Жидкий электрический свет равномерно выплескивался то на одну платформу, то на другую. Световое пятно падало и в темный провал дверей зала ожидания, где давеча лежал труп самоубийцы. Витек напрягал зрение, чтобы в этот момент разглядеть присыпанные песком половицы, между которыми торчали сухие стебельки трав. Но не поспевал вовремя сосредоточить внимание, и перед глазами снова надолго сгущалась непроницаемая тьма предвесенней ночи. И тогда Витек стал осторожно, прижимаясь к стене, подкрадываться к дверям. Звезды мигали наперебой, и, казалось, доносился шорох этого подмигивания. Наконец он подобрался к углу, приложил ухо к старому, шероховатому бревну. Но ничего не услышал, кроме всхлипывания ветра, утюжившего трухлявые опоры строения.
И вдруг, собравшись с духом, сделал бросок ко входу. Из-под ног метнулось пятно света. Витек увидал весь зал ожидания, с изломанными скамейками, вырванными из стен досками, с фресками надписей, нацарапанных перочинными ножами. Но пол был пуст, никто на нем не лежал, и не было никаких следов того, что кто-то тут лежал.
Стеклянно зазвенели провода семафора. На небе, среди звезд, которые были тогда романтичнее, чем теперь, загорелся зеленый глаз семафора. А на подступах к городу зарождался перестук колес приближающегося поезда.
Кто-то пробежал позади Витека. Он резко обернулся. Но никого не заметил.
– Кто здесь? – спросил сдавленным голосом.
Ответа не последовало. Однако кто-то тяжело сопел во мраке.
– Это ты, Лева?
Опять послышались легкие шаги. Огромный пес присел на бетон платформы. Они молча смотрели друг на друга.
– Хозяйка тебя прислала? – спросил Витек и сделал шаг вперед. Пес осторожно попятился, да так и пошел задом наперед от надвигавшегося на него Витека.
– Ко мне, песик, постой, – шептал Витек. – Что ты хотел сказать? Не убегай. А может, тебя никто и не посылал? Может, ты носишь в себе душу человека?
За черным холмом мерцало зарево приближающегося поезда.
Потом, на кухне, он увидал мать, дожидавшуюся его над коробом со старыми фотографиями. Выцветшими, с русскими надписями на обороте твердых паспарту. Мать в который раз рассматривала через увеличительное стекло забытых кузенов и покойных тетушек.
– Где ты был? Что случилось?
– Не знаю. Может, что-нибудь и случилось.
– Помни, Витек, о самом важном. Ты должен стать доктором. Тогда люди все забудут. Ты должен быть великим врачом.
– Хорошо, мама, я буду знаменитым врачом.
– А что случилось?
– Не знаю. Я отвез телеграмму и получил пятьдесят грошей.
– Зачем взял? Нельзя принимать деньги от чужих людей.
– Это не имеет значения. Я думаю, мама, что это не имеет значения.
– Ты молишься за него?
– За кого?
– За отца.
– Молюсь, хотя иногда забываю.
Мать встала из-за стола, подошла к свету.
– Витек?
– Что, мама?
– Помни.
– Что я должен помнить?
– Все. Ты постоянно должен помнить все.
И тут захрипел в боковушке дед. Пружины кровати взревели, как басовые струны. Витек, на ощупь находя дорогу, прошел в затхлую комнату.
– О чем вы все толкуете? Я ничего не знаю. И мне никто ничего не говорит.
– Уже поздно, дедушка. Прошел международный экспресс.
– Ветрено на дворе?
– Ветер утих, наверное, будут заморозки.
– Витек, я, пожалуй, умру. В такую пору люди умирают.
– Всегда умирают?
– Ох, пожалуй, уже нынче. Кажется, землей пахнет. С обеда чувствую, словно голова лежит в борозде.
– Спите, дедушка.
– Не могу заснуть. Боюсь уснуть. – Старик зашелся странным, визгливым кашлем. – А собственно, не боюсь. Пусть все это кончится, пусть придет конец. Господь Бог, будь милостив ко мне, грешному. Бог, но который? Тот ли, которого мне дали родители, или тот, которого я сам себе выдумал, а может, этот, существующий на самом деле и еще никому не ведомый? Витек, оставь дверь открытой, пусть я увижу хоть немножечко света, капельку солнечного блеска, чуточку того, что связывает меня с вами, с моей жизнью. Мальчик мой, как все это ужасно, как страшно так долго жить и столько пережить. Где было начало, где будет конец? Боль, грусть, страдания, обиды, то надежда, а то ее уже нет, то страшно, а то нет страха, ожидание, воспоминания, что-то гнетет, какое-то предчувствие, пустота, да какая там пустота, нет, боль и нехватка воздуха, кислорода, удушье, бесконечное удушье, беспредельное, беспредельное, как вечность…
* * *
Кошмарное преступление студента . Минувшей ночью в V комиссариат полиции явился бывший студент университета 28-летний Юзеф Вильк, проживающий по улице Кохановского, 85, и, выложив на стол нож и веревку, заявил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27