Интересное в этом смысле замечание делает Анна в повествовании о Роберте Гвискаре: «Мне следует, – пишет историограф, – рассказать о Роберте: какого он был рода и звания и до какой степени могущества и на какую высоту подняло его течение событий» (? ???? ??? ????????? в данном случае синоним ????) – и сразу же оговаривается: «или, чтобы выразиться более благочестиво, куда вознесло его провидение, снисходительное к его злокозненным стремлениям и коварству» (I, 10, стр. 75).
В рамках божественного миропорядка определенную роль писательница отводит естественным причинам, о которых она упоминает наряду с божественным промыслом, а порой даже ставит их на первое место. Так, в уже упоминавшейся части введения (Введ., 1, стр. 53) писательница замечает: «...следует открыто заявить... о том, что мне дали природа (? ?????) и стремление к знанию, о том, что мне свыше уделено богом и что я приобрела со временем». Точно так же в рассказе о Пселле (V, 8, стр. 172) Анна утверждает, что философ прославился своей мудростью «благодаря природному таланту, острому уму и божьей помощи».
Как и любой средневековый историк, Анна немало рассказывает о всевозможных видениях, природных явлениях, стихийных бедствиях и т. п., предвещающих начало различных событий. Но здесь писательница скорее следует традиции, нежели выражает веру в вещую силу подобных явлений. Устами Алексея Анна высказывает сомнения в оправданности такого рода суеверий (XII, 4, стр. 328), она приводит даже эпизод, где император прибегает к хитрости и пользуется солнечным затмением для обмана печенежских послов (VII, 2, стр. 207). По {38} словам Анны (XII, 4, стр. 328), появление кометы Алексей отнес за счет естественных причин.
Как мы видим, Анна в основном традиционно мыслящий писатель, однако некоторая ее оппозиционность и светские элементы мировоззрения заслуживают внимания, ибо именно они позволили писательнице создать не сухую хронику, а живое и высокохудожественное произведение, каким является «Алексиада».
Сама Анна, судя по ее собственным заявлениям, мало заботится о художественности своего сочинения. Она пишет «Историю» «не с целью показать свое умение владеть слогом...» (Введ., 2, стр. 53). Говорит Анна и о правилах истории, отличных от законов риторики, не позволяющих ей уклониться от предмета повествования (V, 9, стр. 174) и т. д. Но, как известно, многим византийским, как и античным, авторам был свойствен широкий взгляд на жанр истории, и четкой грани между художественной литературой и историей не существовало. Историография начиная с X в. явно рассчитана на эстетическое восприятие, и исторические сочинения в какой-то степени выступают заменой иссякавшей к тому времени житийной литературы.
Художественные достоинства «Алексиады» в первую очередь следует искать не в отдельных беллетристических отступлениях, а в самом характере исторического повествования, способе расположения материала – композиции произведения. В большей части сочинения Анны легко прослеживается единство плана. В предисловии к своему труду писательница заявляет, что ее основная цель – рассказать о деяниях отца. Но лишь до главы 10 книги I Анна действительно ограничивается описанием подвигов юного Алексея (борьба с Руселем, Никифором Вриеннием, Василаки). В этой части своего сочинения она пропускает целые годы и останавливается лишь на военных экспедициях, в которых участвовал ее отец. Расположение материала подчинено здесь иллюстративной цели: подвиги будущего императора должны подтвердить мысль Анны о том, что уже в молодости Алексей был мужественным воином и незаурядным полководцем. Но уже в конце книги I характер изложения меняется, жизнь Алексея становится только канвой повествования, и труд Анны превращается в историю времени правления первого Комнина. В некоторых больших разделах «Алексиады» император вовсе не появляется на сцене, хотя рано или поздно рассказ возвращается к нему, и смерть Алексея оказывается логическим завершением произведения. Художественная цельность произведения определяется {39} также единством мироощущения, авторской позицией писательницы. Как уже говорилось, Анна часто и по разным поводам сетует на свою судьбу, и в сознании читателей в результате образуется несколько стилизованный образ автора – страдающей женщины, которая ради воссоздания истины берет на себя труд описать события давно минувших дней. Иногда Анна скупыми штрихами рисует обстановку, в которой пишет она свое сочинение, делится с читателями обуревающими ее чувствами. «Дойдя до этого места, я почувствовала, как черная ночь обволакивает мою душу, а мои глаза наполняются потоками слез» (Введ., 4, стр. 54). «Вновь вспоминая этого юношу (Константина. – Я. Л.), я печалюсь душой, у меня мешаются мысли, и я прерываю рассказ о нем...» (I, 12, стр. 78). «Дойдя до этого места своей истории, водя свое перо в час, когда зажигаются светильники, и почти засыпая над своим писанием, я чувствую, как нить повествования ускользает от меня» (XIII, 6, стр. 354). Такими замечаниями пестрит текст «Алексиады». Эти отступления, несмотря на их краткость, проникнуты настоящим лиризмом и окрашивают все повествование в элегические тона.
Есть основания думать, что Анна писала свой труд последовательно, с начала до конца или во всяком случае просмотрела и откорректировала его. Нельзя не заметить также, что к концу «Алексиада» становится все менее и менее подробной, – видимо, сказалась усталость пожилой женщины, желание скорее закончить работу над «Историей». Вероятно, у Анны был и план сочинения, ибо писательница в некоторых случаях обещает в будущем рассказать о каких-либо событиях и обычно сдерживает свое обещание. Искусное расположение материала в «Алексиаде» косвенно подтверждает это предположение.
Как и подавляющее большинство историографов, Анна придерживается хронологического принципа в повествовании. Но, излагая те или иные события, историк обычно считает своим долгом вернуться к их истокам или поведать об их следствиях. Подобных отступлений в «Алексиаде» много, и они занимают значительную часть текста. Из слов Анны можно было бы сделать вывод, что писательница невольно отклоняется от нити {40} повествования и, чрезмерно увлекшись рассказом, заставляет себя вернуться к последовательному изложению, однако подобные отступления встречаются в произведении регулярно, и легко предположить, что это сознательный композиционный прием. В этом отношении композиция «Алексиады» отличается от построения «Истории» Фукидида, которая, по мнению многих ученых, послужила для Анны одним из образцов. Такой метод композиции позволяет Анне дать связное повествование о той или иной группе событий и придает законченность отдельным рассказам внутри произведения.
Умеет Анна и разнообразить композицию, подчинять ее художественным целям. Так, рассказывая о борьбе Алексея с Робертом в 1081 г. (IV, 1–V, 1, стр. 140–157), Анна дает серию коротких эпизодов, быстро перенося действие из лагеря императора в стан его врага. Такая композиция придает повествованию драматическую напряженность, которая в конце концов разрешается столкновением противников в бою под Диррахием. Кроме того, этот композиционный прием позволяет писательнице провести сравнение между Алексеем и Робертом, которые, по словам самой Анны (V, 1, стр. 157), «были самыми подходящими друг для друга противниками из всех живущих на земле полководцев».
Некоторые эпизоды, введенные Анной в ее произведение, подчас превращаются в талантливые новеллы, имеющие самостоятельное художественное значение. К числу таких «новелл» в первую очередь относятся великолепный рассказ о переправе Боэмунда в Италию осенью 1105 г. (XI, 12, стр. 318–319) и оставляющая огромное впечатление сцена казни богомила Василия (XV, 8–10, стр. 419 и сл.). В «Алексиаде» немало образных картин, явно рассчитанных на создание у читателей зрительного представления. Вот как описывает, например, Анна отряд воинов Алексея, бегство которых было остановлено неожиданным криком глашатая: «Что за странная была картина! Головы коней были обращены вперед, лица самих всадников повернуты назад, они не двигались вперед и не хотели повернуть назад, но были изумлены и приведены в недоумение всем происходящим» (I, 5, стр. 66). Великолепно и драматично также описание соб-{41}рания воинов у палатки Алексея в связи с заговором Диогена в 1093 г. (IX, 9, стр. 261), кораблекрушения флота Роберта (III, 12, стр. 139) и др. Стремление писательницы драматизировать изображаемые ею события особенно ярко проявляется при сравнении книги I «Алексиады» с соответствующими местами сочинения Никифора Вриенния. Анна опускает из повествования мужа отдельные мелкие исторические факты и за их счет насыщает свой рассказ образными деталями и красочными описаниями.
Еще ожидает специального исследования вопрос об искусстве писательницы в характеристике образов исторических персонажей. Стремление к воссозданию образов всегда было в лучших традициях античной историографии. Но в византийской исторической литературе выработался и утвердился определенный стиль изображения персонажей. Этот стиль представлял собой смешение канонизированных античных приемов с христианскими трафаретами. Византийских императоров, полководцев писатели рисовали мужественными и мудрыми защитниками христианской веры, а их врагов – носителями мирового зла.
Начиная с первой половины X в. авторы исторических сочинений все больше пытаются изобразить реального человека, нарисовать его внешность, характер, особенности. «Между временем, когда Феофан закончил в начале IX в. свое сочинение, и временем, когда Пселл приступил к своему труду в XI в., – пишет Р. Дженкинс8, – в историографии произошел своего рода революционный сдвиг в сторону гуманизма» (под гуманизмом Р. Дженкинс подразумевает пробуждение интереса к человеку. – Я. Л.). Замечательным мастером живой характеристики героев был Михаил Пселл, которым восхищалась Анна.
Вчитываясь в многочисленные описания героев «Алексиады», нетрудно заметить, что и Анна пользуется для обрисовки своих персонажей определенными канонами, которые частично заимствованы писательницей по традиции, частично отражают ее представления о том или ином идеальном типе людей. Так, непременными качествами императоров, полководцев, придворных, государственных мужей, по мнению историка, являются сила, мужество, ум, умение ориентироваться в обстановке, {42} принимать нужное решение и предвидеть будущее, образованность как в христианских, так и в светских науках (под последним понимается главным образом осведомленность в эллинской культуре), дар слова. Для женщин (у Анны это матери, жены, дочери императоров) место чисто мужских добродетелей занимают скромность, милосердие, занятие благотворительностью. Врагам империи свойственны коварство, распущенность, болтливость и т. п. Определенные «нормы» есть у Анны даже для внешности своих героев. Идеальный воин, как правило, обладает высоким, иногда громадным ростом, широким размахом плеч, сверкающими глазами. Когда Анна рисует прекрасный облик того или иного героя, она нередко подчеркивает гармоничность и пропорциональность сложения, соразмерность частей тела. Это последнее имеет особенно важное значение в портретах героев Анны и, думается, связано с восприятием писательницей этических и эстетических представлений античности. Анна неоднократно ссылается на «канон» Поликлета, она безусловно глубоко усвоила суть учения Аристотеля об «умеренности» и «надлежащей середине» и претворяет это учение в своих эстетических и этических оценках.
Естественно, что реальные люди, описанные Анной, далеко не всегда удовлетворяют канонам, и писательница старательно отмечает это несоответствие (например, невысокий рост Алексея или Бакуриани). У Анны нет недостатка в стилизованных характеристиках и портретах, и тем не менее в образах, созданных ею, читатель найдет немало живых и индивидуальных черт. Нельзя, например, спутать в «Алексиаде» умную, властную и решительную Анну Далассину с любящей, мягкой Ириной (во всяком случае такова она в изображении Анны). Как столкновение характеров рисует писательница сцену встречи благоразумного и дальновидного Алексея с вспыльчивым и нетерпеливым Исааком, который пришел к брату, чтобы реабилитировать в его глазах своего сына (VIII, 8, стр. 242).
Анне свойственно стремление подчеркнуть некоторую противоречивость в облике и характере своего героя. Рассказывая о невежественном с ее точки зрения и грубом Итале, который во время спора пользовался не только словами, но и руками, писательница неожиданно заканчивает свое описание так: «Только одна черта Итала была чуждой философам: ударив противника, он переставал гневаться, обливался слезами и проявлял явные признаки раскаяния» (V, 8, стр. 173). Повест-{43}вуя о мужественном, сильном и прекрасном Роберте Гвискаре, Анна замечает, что при таких качествах он был необыкновенно жаден (VI, 7, стр. 187). Лев Халкидонский, чью преданность православию Анна не подвергает сомнению, был, по словам писательницы, совершенно неискушен в словесности (V, 2, стр. 159) и т. д.
Определенный диалектизм характерен и для портретов, которые рисует Анна. Вот два примера.
Глаза Алексея «глядели грозно и вместе с тем кротко. Блеск его глаз, сияние лица... одновременно пугали и ободряли людей» (III, 3, стр. 121). «Голубые глаза Ирины смотрели с приятностью и вместе с тем грозно, приятностью и красотой они привлекали взоры смотрящих, а таившаяся в них угроза заставляла закрывать глаза...» (III, 3, стр. 121).
Приведенная характеристика Ирины невольно оживляет в памяти портрет дантевской Беатриче из «Новой жизни» (ср., например, знаменитый XI сонет).
Особенно бросается в глаза противоречивость в образах главных героев «Алексиады». Это в первую очередь относится к императору Алексею Комнину. Алексей в сочинении его дочери поистине многолик.
Так, Анна постоянно рисует отца в виде античного героя, сравнивает его с Гераклом, Александром Македонским, использует, живописуя его, гомеровские цитаты, отмечает гармонию его великой души и прекрасного облика и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80