Кроме того, он опасался жителей и воинов Авида. Ничего не зная о кознях самодержца, Чакан решил явиться к султану.
Султан, увидев Чакана, изобразил на своем лице радость и приветливо принял его. Затем он, как и положено, велел приготовить трапезу и во время еды принуждал Чакана пить несмешанное вино. Видя, что Чакан выпил уже довольно много вина, султан обнажил свой меч и поразил его в бок. Чакан упал замертво. После этого султан отправляет к самодержцу посла с предложением мира. Килич-Арслан не обманулся в своих расчетах: самодержец удовлетворил его просьбу. Был заключен, как и полагается, мирный договор, и в приморских областях водворился мир.
4. Не успел еще самодержец освободиться от этих забот и избавиться от доставленных Чаканом хлопот (Алексей принимал личное участие не во всех событиях, но всегда мысленно был с воюющими и помогал им в их делах и заботах), как должен был отправиться на новые подвиги.
Дело в том, что Вукан (этот муж, властитель всей Далмации, был искусен как в речах, так и в делах) через два года после разгрома скифов вышел за пределы своей страны и стал опустошать соседние города и земли, овладел даже Липением, поджег и спалил город. Узнав об этом, император решил не оставлять действия Вукана безнаказанными, собрал против сербов большое войско и повел его прямо к Липению (это небольшой городок, расположенный у подножия Зига, отделяющего Далмацию от нашей страны). Его целью было, если представится возможность, завязать упорную битву с Вуканом, а если бог дарует ему победу, отстроить и восстановить в прежнем виде Липений и все остальные города. Вукан, узнав о приходе самодержца, вышел из Липения и прибыл в Звенчан (это городок, расположенный на упомянутом уже Зиге, между Ромейским государством и Далмацией).
Когда самодержец прибыл в Скопле, Вукан отправил к нему послов с предложением мира; снимая с себя всякую ответственность за происшедшие печальные события и целиком возлагая вину на ромейских сатрапов, Вукан сообщал {251} следующее: «Сатрапы не желают оставаться в своих пределах; они совершают бесчисленные набеги и наносят немалый вред Сербии. Я со своей стороны не буду больше предпринимать никаких враждебных действий, вернусь к себе, отправлю твоей царственности заложников из числа моих родственников и впредь не переступлю границ своего государства». Император согласился на это и, оставив лишь тех, кто должен был восстановить разрушенные города и взять заложников, отправился в царственный город. Однако Вукан, несмотря на все требования, не выдавал заложников и со дня на день оттягивал исполнение обещания.
Не прошло и года, как он вновь отправился в набег на ромейские земли. Несмотря на то, что он получил множество писем от самодержца, где тот напоминал об условиях договора и о данных обещаниях, Вукан не пожелал исполнить обещанного. Тогда император призвал к себе Иоанна, сына своего брата, севастократора, и отправил его с изрядным войском против Вукана.
Иоанн, человек, не имевший военного опыта, но, как всякий юноша, пылавший жаждой битв, выступил в поход, переправился через реку Липений и разбил лагерь у подножия Зига, прямо напротив Звенчана. Это не укрылось от Вукана, и он вновь обратился с предложением мира, обещал Иоанну выдать обещанных заложников и впредь добросовестно выполнять условия мирного договора. Все это, однако, были лишь пустые обещания, на самом деле он втайне готовил нападение на Иоанна.
Когда Вукан уже выступил к лагерю Иоанна, к последнему, предупреждая неприятеля, явился некий монах, который сообщил о замысле Вукана и утверждал, что враг уже подходит. Иоанн с гневом прогнал монаха, назвав его лжецом и обманщиком. Но события подтвердили слова монаха. Вукан ночью напал на Иоанна, и в результате многие наши воины были убиты в палатках, а многие обратились в паническое бегство, попали в водовороты протекавшей внизу реки и утонули. Лишь наиболее храбрые бросились к палатке Иоанна и, мужественно сражаясь, с трудом отстояли ее от неприятеля. Таким образом, большая часть ромейского войска погибла.
Затем Вукан собрал своих воинов, поднялся на Зиг и остановился у Звенчана. Воины Иоанна видели их, но самих их было мало, сразиться с таким многочисленным противником они не могли и поэтому решили переправиться назад через реку. После переправы они прибыли в Липений, расположенный примерно в двенадцати стадиях оттуда, {252}
Потеряв большинство своих воинов, Иоанн не мог более продолжать сопротивления врагу и направился к царственному городу. Вукану больше никто не мешал, он осмелел и стал грабить соседние города и земли. Он опустошил территорию вокруг Скопле и сжег селения. Не ограничившись этим, он занял Полог, дошел до Враньи, все разорил и с большой добычей вернулся в свою страну.
5. Император не мог этого вынести и немедленно вновь взялся за оружие. Ведь ему не надо было, как Александру, ждать, пока флейтист Тимофей исполнит громкую песнь. Самодержец вооружился сам, вооружил имевшихся в его распоряжении воинов и отправился прямо в Далмацию; Алексей стремился отстроить разрушенные крепости, восстановить их в прежнем виде и с лихвой отплатить Вукану за причиненное им зло. Он покинул столицу и достиг Дафнутия (это древний город, в сорока стадиях от Константинополя), где задержался в ожидании тех своих родственников, которые еще к нему не прибыли.
На следующий день к нему приходит исполненный злости и гордыни Никифор Диоген. Спрятавшись за своей обычной маской, он с лисьей хитростью изобразил на своем лице приветливость и сделал вид, что откровенно разговаривает с императором. Свою палатку он поставил не на обычном расстоянии от императорской опочивальни, а рядом с дорогой, поднимающейся к палатке императора. Когда это увидел Мануил Филокал, от тотчас понял замысел Никифора и, как пораженный молнией, застыл на месте. С трудом пришел он в себя и, немедленно явившись к императору, сказал: «Неспроста, кажется мне, сделал это Никифор; меня гложет страх, как бы этой ночью не предпринял он чего-либо против твоей царственности. Под тем или иным предлогом я заставлю его перенести палатку в другое место». Но Алексей со своей обычной невозмутимостью не разрешил Филокалу делать этого и в ответ на его настояния сказал: «Не следует мне давать ему повод для обиды. Пусть он обнаружит перед богом и людьми злой умысел против меня». Филокал огорчился, всплеснул руками и, упрекнув императора в беспечности, ушел.
Вскоре, в среднюю стражу ночи, когда император беззаботно спал рядом с императрицей, Диоген со спрятанным под полой мечом входит в палатку и останавливается у порога. Ведь когда император почивал, двери палатки обычно не закрывались и никто не охранял его сон. Это – об императоре. Что же касается Никифора, то божественная сила не позволила тогда ему выполнить свое намерение. Увидев служанку, {253} веером обмахивающую императора и императрицу и отгоняющую комаров от их лиц, он, как говорит поэт, «от ужаса членами всеми трепещет и бледность его покрывает ланиты»и до следующего дня откладывает убийство. Планы Никифора, который без всякой причины все время замышлял убийство императора, не остались тайной для Алексея: вскоре явилась служанка и поведала императору обо всем случившемся. На другой день Алексей отправился дальше; он делал вид, что ни о чем не знает, но устроил все таким образом, чтобы самому находиться под охраной и вместе с тем не давать Никифору никаких благовидных предлогов для недовольства.
Когда они достигли области Серр, следовавший вместе с самодержцем Константин Дука Порфирородный попросил Алексея остановиться на отдых в его поместье, говоря, что оно очень живописно, изобилует прохладной питьевой водой и в нем имеются обширные покои для приема императора (называется имение Пентигостис). Император пошел навстречу его желанию и остановился там на отдых. Но и на следующий день Порфирородный не позволил ему уйти оттуда. Он просил Алексея остаться еще немного, чтобы отдохнуть от дороги и смыть в бане пыль со своего тела, – у Константина был уже готов роскошный пир для императора. И вновь пошел Алексей навстречу желанию Порфирородного. Когда Никифор Диоген, давно замышлявший бунт и ждавший только удобного случая, чтобы покончить с Алексеем, узнал, что император вымылся и вышел из бани, он привесил к поясу акинак и, как будто возвращаясь с охоты, вошел в дом. Увидев Никифора, Татикий, уже давно знавший о его замысле, вытолкал его за дверь со словами: «Что ты являешься в таком непристойном виде, да еще с мечом? Ведь сейчас время бани, а не похода, охоты или битвы». Не достигнув цели, Никифор удалился.
Считая, что он уже разоблачен (ведь совесть – страшная обличительница), Никифор решил обеспечить себе спасение бегством, отправиться во владения императрицы Марии в Христополе или в Перник, или же в Петрич и в дальнейшем действовать в зависимости от обстоятельств. Ведь императрица Мария еще ранее приблизила к себе Никифора как сводного брата прежнего императора, ее мужа Михаила Дуки (они были единоутробными братьями от разных отцов).
На третий день император выступил из Пентигостиса; он оставил там Константина, чтобы дать ему отдых, ибо боялся утомить нежного юношу, впервые покинувшего родину и отправившегося в военный поход. Ведь Константин был единственным ребенком у матери; самодержец любил его как {254} своего сына, заботился о нем и делал ему, так же как и его матери, императрице, всевозможные послабления.
6. Чтобы мое повествование не было сбивчивым, я изложу историю Никифора Диогена с самого начала. О том, как Роман, отец Никифора, был облечен императорской властью и какой его постиг конец, рассказано в трудах многих историков, и желающие могут там обо всем этом прочесть.
Роман оставил после своей смерти сыновей – Льва и Никифора. К тому времени, когда Алексей был провозглашен самодержцем, они оба из императоров уже превратились в частных лиц, ибо их брат Михаил сразу же после вступления на престол немедленно снял с них красные сандалии, сорвал венцы и заключил братьев вместе с их матерью, императрицей Евдокией, в Киперудский монастырь. Алексей же окружил братьев своей заботой, делая это частично потому, что сочувствовал перенесенным ими страданиям, а частично из-за необыкновенной красоты и силы юношей. На их щеках только появлялся первый пух, оба они были высокими, обладали пропорциональным сложением, и размеры их тела соответствовали канону. Лев и Никифор были настоящим цветом юности, и только люди, ослепленные ненавистью, могли не заметить отваги и благородства этих молодых львов.
Алексей ни о чем никогда не судил поверхностно, не закрывал глаза на правду, не находился в плену предосудительных страстей, а все взвешивал на точных весах разума. Поэтому, понимая, с какой высоты были низвергнуты эти юноши, он принял их как своих детей, и чего только он ни говорил братьям, какими благодеяниями их ни осыпал, как только ни проявлял свою заботу о них. И хотя людская зависть не прекращала метать в них свои стрелы (многие люди пытались натравить самодержца на юношей), Алексей оказывал им все большее покровительство, с постоянной благосклонностью смотрел на них, старался вызвать у них симпатии и все время давал братьям полезные советы.
Любой другой на его месте с подозрительностью отнесся бы к юношам и с самого начала всеми способами постарался бы изгнать их прочь из государства, но самодержец ни во что не ставил бесчисленные наветы на них, горячо любил юношей, одаривал их мать Евдокию и не лишил ее почестей, приличествующих императрицам. Никифору он отдал под начало Крит и предназначил этот остров для его резиденции. Так поступил император.
Из них двоих Лев, человек здравого ума и благородного характера, видя доброе расположение императора, был доволен {255} своим жребием и удовлетворился тем, что имел, следуя Изречению: «Если тебе досталась Спарта, дорожи ею». Но вспыльчивый и обладавший тяжелым нравом Никифор непрерывно тайком затевал козни против самодержца и замышлял бунт. Свой план он держал в тайне и, лишь после того как приступил к делу, кое с кем доверительно поделился своими замыслами. Благодаря этому его планы стали известны многим лицам, и слух о них достиг ушей императора. Император повел себя несколько необычно; он стал при удобном случае призывать к себе заговорщиков и, делая вид, что ни о чем не слышал, увещевал их и давал разумные советы. Чем более явным становился заговор, тем более свободно обращался с заговорщиками император, желая таким образом привлечь их на свою сторону.
Но нельзя отмыть добела эфиопа. Никифор остался верен себе и заражал скверной всякого, к кому приближался; одних он привлекал на свою сторону клятвами, других – обещаниями. Простые воины не слишком заботили Никифора – они и так уже все склонились на его сторону. Его помыслы были обращены к вельможам, и он всеми силами стремился заручиться поддержкой военачальников и главных членов синклита. Ум его был острее обоюдоострого меча, однако Никифор не отличался постоянством и лишь в одном проявлял твердую волю – в стремлении к власти. Медоточивый в речах, весьма любезный в обращении, он порой надевал на себя лисью маску смирения, но случалось, что и проявлял истинно львиный пыл. Он обладал могучим телосложением и хвастался, что может померяться силой с гигантами; кожа у него была смуглой, грудь – широкой, и он на целую голову возвышался над всеми современниками. Каждому, кто наблюдал, как он играет в мяч, гарцует на коне, мечет стрелы, потрясает копьем или правит колесницей, казалось, что перед ним некое новое чудо; он разевал рот от восхищения и разве что не застывал на месте. Благодаря этим качествам Никифору удалось завоевать расположение многих людей. Он настолько продвинулся в достижении своей цели, что даже привлек на свою сторону мужа сестры самодержца, Михаила Таронита, удостоенного сана паниперсеваста.
7. Однако мне следует вернуться к прерванной нити повествования и продолжить рассказ по порядку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80