Когда они выходят из лифта и Одри спрашивает его, где они находятся, Грант отвечает: «На той улице, где вы живете». Слова абсолютно такие же, как в песенке из «Моей прекрасной леди».
Премьера мюзикла Лернера и Лоу состоялась на Бродвее в 1956 году. Одри часто думала об этом мюзикле холодной парижской зимой во время съемок «Шарады», так как уже готовилась его экранизация. «Нет ни одной другой роли, которую я так страшно хотела бы сыграть. Я должна сыграть Элизу», - говорила она. Но была eщё одна сильная претендентка на роль лондонской цветочницы, которую профессор фонетики Хиггинс превращает в настоящую леди. Английская актриса и певица Джулия Эндрюс создала образ Элизы Дулитл на бродвейской сцене, и это сделало из нeё звезду с той же определенностью, как «Римские каникулы» из Одри. Эндрюс повторила свой успех в Лондоне в 1958 году. Для миллионов зрителей Джулия Эндрюс казалась единственно возможной Элизой Дулитл на сцене, на экране, на пластинках и где бы то ни было. «Моя прекрасная леди» представлялась немыслимой без eё участия.
Никогда раньше Одри не приходилось сражаться из-за роли. Она испытывала крайне неприятное ощущение: ведь если ей всё-таки достанется вожделенная роль, то она окажется тем непорядочным человеком, который отнимает у Джулии Эндрюс то, что ей, даже с точки зрения самой Одри, принадлежит по праву. Актриса впервые сталкивалась с ролью, столь знаменитой и столь неразрывно связанной с другим человеком. Сравнения (и возможно, неприятные для нее) неизбежны, и это лишит eё радости победы. На память ей приходили сыгранные в прошлом «Золушки». Пока же она продолжала сниматься в «Шараде» и ожидать новостей об Элизе.
По правде говоря, это не было соревнованием в прямом смысле слова. Чтобы окупить ту огромную сумму, которую Джек Л. Уорнер заплатил за право экранизации мюзикла «Моя прекрасная леди», ему нужна была настоящая кинозвезда, а не просто бродвейская знаменитость.
Курт Фрингс начал переговоры по поводу участия Одри в «Моей прекрасной леди». Этот мускулистый агент проделал изрядную работу, чтобы Одри получила неплохие деньги. «Уорнер Бразерс» приобрела права на фильм у телевизионной сети «Си-Би-Эс», владевшей «собственностью», именуемой «Моя прекрасная леди». По договору, подписанному 20 октября 1962 года, Одри получала миллион долларов в виде семи ежегодных выплат. Подобная система выдачи гонорара значительно уменьшала и без того не слишком тяжелое бремя швейцарских налогов на eё доходы, которые были превосходно защищены в виде необлагаемых вкладов в банках Багамских островов и Лихтенштейна. (Позднее она перевела значительные суммы в Испанию, где eё финансовые интересы были надежно защищены.)
Джулия Эндрюс восприняла решение студии «Уорнер Бразерс» без особой досады. Но eё естественное огорчение проявилось в мягком предупреждении, которое она адресовала Одри. Хотя Одри скорее всего ожидал «громкий успех» в этой роли, она ни в коем случае не должна забывать о «ловушках», которые могут ожидать eё на этом пути. Две песни (в особенности) «Подожди, Генри Хиггинс!» и «Я могла бы танцевать всю ночь» не просты для исполнения. (Первая) требует большой силы, (вторая) отличается широким диапазоном. Между строк в этом предупреждении звучал вопрос: «А справишься ли ты с этим, Одри?»
Этот вопрос задавала себе и Одри, приехав в мае 1963 года в Лос-Анджелес. Ее сопровождал Мел, получивший роль в фильме «Секс и одинокая девушка», работа над которым начиналась одновременно с «Моей прекрасной леди». Привезли и Шона с няней-итальянкой. Переночевав в отеле «Беверли Хиллз», они переехали в большой дом в каньоне Коулдвотер, который студия «Уорнер Бразерс» арендовала для Одри. С самого начала она придерживалась стиля жизни настоящей английской леди. Первыми eё посетили Сесиль Битон и Джордж Кьюкор. За чашкой чая, маленькими тарелочками с сэндвичами с тончайшим слоем масла и за бутербродами из швейцарских булочек с джемом Битон внимательно рассматривал звезду, для которой ему предстояло разрабатывать костюмы. Его беспокоило то, что она выглядела «ужасно худой». Ее энергия, тем не менее, оживляла eё аскетично-худощавое тело и сглаживала ощущение болезненной бледности. «Ее рот, улыбка, зубы восхитительны, выражение глаз изумительно, и все в ней заставляет умолкнуть любую мысль о каком-либо отклонении от высочайших критериев красоты».
Кьюкор был более практичен в своей профессиональной оценке этой «дамы на миллион долларов». В первых сценах фильма, где она появляется в образе свободной и раскованной уличной цветочницы, он хотел, чтобы она «выглядела слегка комично, но не шикарно». Примирение этих противоположностей, как он отметил в одной из дневниковых записей, выросло в целую проблему. Взаимоотношения между Кьюкором и Битоном вскоре достигли «точки замерзания», и, несмотря на временное перемирие, объявленное по приказу Джека Л. Уорнера, они так никогда и не вернулись в норму. Одри пришлось расходовать драгоценную энергию в ходе съемок на своих наставников - костюмера Битона и режиссёpа Кьюкора.
При первой же встрече Одри спросила Кьюкора: «Вы собираетесь использовать в фильме мои голосовые данные?» Если она приемлемо исполнит песни, то - да, ответил он, но никаких гарантий не дал. Это беспокоило Одри. Дело было не только в финансовых потерях, которыми это ей грозило. Ее пугало то, что останется ощущение неполноты роли, если кто-то другой будет дублировать ее.
Без промедления актриса взялась за работу над песнями. В этом ей помогал педагог - «голосовик», известный своим умением расширять вокальный диапазон певца. Задача усложнялась и тем, что Рекс Харрисон отказался записывать свои песни до начала съемок. Он сослался на то, что привык «обыгрывать» свои песни, а не просто «озвучивать» их. Если он запишет их заранее, то не сможет соотнести свою игру с пением так, чтобы это не смотрелось искусственно. Одри пришлось исполнять некоторые наиболее сложные свои песенные номера в дуэте с Рексом «вживую» на съемочной площадке.
Конечно же, Одри и раньше пела на сцене и в кино, но теперь рядом с ней был требовательный ценитель Алан Джей Лернер. Она боялась, что этот судья не избежит предубеждения: ведь Лернер предлагал на роль Элизы Джулию Эндрюс. Он понимал причины, которые заставили студию «Уорнер Бразерс» принять иное решение, но считал, что художественная сторона мюзикла принесена в жертву, поскольку Одри была актрисой, а не певицей. Все эти мысли обуревали ее, когда она стояла перед оркестром из пятидесяти музыкантов, возглавляемых Андре Превеном. Да, ей удалось расширить свой голосовой диапазон на целых пять нот и, по словам Превена, eё голос «звучал счастливо и уверенно», но все равно исполнение Одри было далеко от совершенства. С огорчением она узнала, что все eё песни были заранее записаны в исполнении Марни Никсон, профессиональной оперной и концертной певицы. Никто не хотел сказать заранее, чей голос будет звучать, полагая, что ничего хорошего не получится, если расстроить Одри неприятным для нeё известием. Но и без того она была весьма огорчена, так как чувствовала, что роль не принадлежит ей полностью.
Мел умел сглаживать конфликты между Одри и студийными верхами. Но и он ничего не добился. Джек Л. Уорнер был добр и великодушен, но из всех властителей Голливуда он наиболее решительно отказывался идти на поводу капризных звезд. Попытки Мела успокоить нервы Одри или заверить ее, что благодаря усовершенствованной технике дублирования никто не заметит никаких недостатков в eё исполнении, были встречены взрывом гнева. Генри Роджерс, eё советник по «паблик рилейшенз», истолковал эти стычки между Одри и Мелом как проявление сложностей, возникших в их семейных отношениях.
Одри также беспокоило то, что она может показаться непривлекательной в роли ковент-гарденской цветочницы, и потому попыталась несколько «пригладить» ту реалистическую неопрятность, которая ей навязывалась образом Элизы. Она позволила нанести себе на щеки грязные пятна, но настаивала на том, чтобы эта грязь не слишком портила eё облик. И вновь руководство студии резко возразило. Одетая в грязные и потрепанные юбки, Одри ползала на коленях по студийному булыжнику, посыпанному уличной пылью, и собирала монеты, презрительно брошенные профессором Хиггинсом. Ей пришлось вычернить ногти и вымазать грязью тыльную сторону ладоней. Какое же облегчение ей доставил переезд в дом Хиггинса!
Кто-то из съемочной группы заметил, что Одри глотает таблетки. «Больна?» - спросил он. «Это для того, чтобы у меня покраснел язык, - ответила она. - Он должен быть жутко малиновым, когда я покажу его профессору Хиггинсу». Через несколько минут, столкнувшись с насмехающимся над ней профессором фонетики, Элиза выкрикнула: «Я не буду больше повторять гласные. Я их знала до того, как пришла сюда». И непослушная девица высунула свой ярко-красный язык.
Битон говорил позднее, что Одри напрасно согласилась на роль Элизы. Это была не eё роль. Главное свое испытание цветочница проходит на балу, но Одри выглядела куда неуместнее на мостовой Ковент Гардена, чем в великолепном белом платье на балу, где она в ярком свете люстр являет свое новое "я", исполненное особого очарования и элегантности. Первые сцены, в которых появляется Элиза Дулитл, пожалуй, самые неудачные у Одри. Она чувствовала себя чужой в этой обстановке и чужой в этой роли. Образ противоречил главным чертам характера Одри. Диапазон eё актерских средств значительно расширился, но и это не помогало. Ее расстраивала ускользнувшая возможность показать себя в туалетах «от Битона», так как гардероб Элизы был предельно ограничен до того дня, когда куколка превращается в бабочку. В мастерской Битона она с завистью смотрела на модели, предназначенные для «великосветских статистов». «Моя прекрасная леди» стал одним из последних фильмов, над которым работала целая армия голливудских специалистов: десятки женщин наносили последние штрихи в костюмах конца XIX столетия - пришивали эгретки к тюрбанам, приметывали фальшивые драгоценности, пришпиливали букетики искусственных пармских фиалок к корсажам, колдовали с ярдами причудливых кружев и лент и даже украшали зонтики элегантных дам бомонда. Одри оставалось лишь «слюнки пускать», глядя на все это великолепие. Она сказала Битону: «Я не хочу играть Элизу. У нeё очень мало красивых платьев. Я хочу, чтобы меня видели в этих».
В порыве сожаления она начала примерять экзотические шляпы и набрасывать на плечи шелковые шали, а потом, набравшись храбрости, проскользнула в гардеробную и вышла оттуда в одеянии светской дамы. Она стала прохаживаться между рабочими столами, а портнихи приветствовали eё восторженными восклицаниями и аплодисментами, подобно посетителям на парижской демонстрации мод. В конце концов Джек Л. Уорнер позволил Одри сфотографироваться в туалетах из «Моей прекрасной леди». Это была одна из лучших подборок фотографий Одри. Всякий, видевший снимки, не мог не признать eё самой красивой женщиной своего времени. Она же всегда была склонна к самоуничижению, и eё не могли убедить в противоположном ничьи слова. Свои глаза она считала «слишком маленькими». Что же касается подбородка - ну, вы можете сами убедиться, взглянув на фотографию. Однажды она появилась на пороге дома своей швейцарской соседки Дорис Бриннер (бывшей жены Юла Бриннера и одной из eё ближайших подруг) и продемонстрировала ей прославленное лицо Хепберн без косметики для того, чтобы подруга смогла его оценить. «Ну, посмотри, какое оно квадратное», - сказала Одри. После этого Дорис Бриннер прозвала Одри «Квадратиком». Но теперь, когда она взглянула на свое отражение в зеркале моды Битона, все eё сомнения исчезли. «Все время, как я себя помню, я хотела быть красивой, - писала она в благодарственном письме. - Глядя на эти фотоснимки вчера вечером, я поняла, что пусть ненадолго, но я стала действительно красивой - и только благодаря Вам».
Ее взаимоотношения с Рексом Харрисоном были дружественными, но не отличались особой теплотой. Харрисон считал «Мою прекрасную леди» своим фильмом, и, возможно, не без основания. Он не уступал Одри в этом актерском соревновании и, конечно, одержал безусловную победу в состязании певческом. Рекс не сводил недоверчивого взгляда с Джорджа Кьюкора, помня о его репутации «женского режиссёpа», снявшего свои лучшие фильмы с участием Гарбо, Нормы Ширер, Кэтрин Хепберн. Кьюкор устал заверять Рекса в том, что он не станет продвигать Одри в ущерб другим участникам постановки. Все это, конечно, не придавало уверенности Одри в своих силах.
Все, работавшие над фильмом, стремились к абсолютному совершенству. А Рекс Харрисон прилагал невероятные усилия, отрабатывая свои сцены, чем причинял постоянное беспокойство окружающим. Число дублей возрастало до бесконечности. Это было неудобно для Одри, и, вероятно, именно поэтому в первых эпизодах она играет с математической точностью, а не с характерной для нeё спонтанностью. Баронесса ван Хеемстра сказала Битону, что eё дочь «живет на нервах».

Она только что завершила съемки эпизода песней «Это будет прекрасно!» под предварительно сделанную запись. Съемки шли на закрытой площадке, куда не допускались никакие посетители, кроме Мела Феррера. Кьюкор пригласил Одри в гримерную, чтобы сообщить, что президент Кеннеди тяжело ранен в Далласе и его жизнь под угрозой. Одри упала на кровать и закрыла лицо руками, возможно вспомнив о том, что, подобно Мэрилин Монро, она всего несколько месяцев назад пела «Happy Birthday» президенту США. Затем она встала: «Мы должны сообщить съемочной группе… Мы должны что-то сказать!»
По воспоминаниям Кьюкора, она решительно подошла к ассистенту режиссёpа, «взяла у него из рук громкоговоритель и в широченной юбке лондонской цветочницы влезла на стул». Съемочная группа застыла от неожиданности. Негромким, напряженным, но очень четким голосом Одри сообщила страшную новость, призвала всех к двухминутному молчанию:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46