– Я заметил, – сказал он, – что это часто случается с еврейскими семьями. Они быстро ассимилируются, сохраняя при этом тоску по тридцати шести странам одновременно.
– Да, – ответил Серж, – и это продолжается вот уже около двух тысяч лет… Таковы уж условия, уготованные им до сих пор в мире. – Потом, как бы захлопнув дверь за кем-то, кто его раздражал, он поднял глаза на Патриса и улыбнулся ему: – Я бы тебя с удовольствием убил… Но, не хочешь ли прокатиться в Китай?
– В Китай? – Патрис посмотрел на Сержа, не веря своим ушам.
– В Китай, друг милый. Я могу попросить, чтобы тебя включили в состав делегации. Не могу обещать, что мое предложение будет принято. Но могу попытаться. По крайней мере нас не будут обвинять, что мы посылаем туда одних только коммунистов! А тебе это, может быть, пойдет на пользу, как знать…
Патрис загорелся. Путешествие! При этом слове он начинал дрожать, как собака, которой говорят: гулять! Он уже царапал лапой дверь, без ума от радости при одной только мысли о прогулке. Месяц?… Конечно, он может попробовать продлить свой отпуск. Что он должен сделать?
– Я тебе сейчас скажу…
И, как будто он мог говорить об этом только под музыку, Серж сел за рояль. Для него чувствовать под пальцами клавиши было такой же необходимостью, как для других курить. Он тихонько играл этюды Черни и объяснял Патрису, что ничего не надо делать, только получить к сроку – когда вопрос будет решен – иностранный паспорт, а поскольку он у него уже есть… «Мама! Чайник!» – «Третья очередь, – уточнил Патрис добродушно, – ты ждешь еще кого-нибудь?» – «Может быть… Товарищи хотели зайти после кино…»
И товарищи действительно зашли. В два часа ночи, провожая Патриса, Серж сказал:
– Помни «Гренада, Гренада, Гренада моя!»… Мне кажется, что ты начинаешь забывать.
Патрис взял такси и вернулся домой, к родителям, на улицу Палестро. Он медленно взбирался по лестнице, нащупывая ногой ступеньки: хозяйка испокон веков экономила на освещении, а жильцы рисковали сломать себе шею. Как бы вы ни торопились, свет гас раньше, чем вы добирались до следующей площадки. Копейка рубль бережет. Металлические прутья местами выскочили из колец и не держали истертого ковра. Счастье, что на втором этаже Патрис вовремя остановился. Вот уже сорок лет г-жа Безон с вечера выставляет помойное ведро за дверь, чтоб вынести его рано утром… Патрис натыкается на него с тех пор, как научился ходить. Следовало также помнить, что выше поджидает пирамида коробок, выстроенная на площадке, где живет картонажник. Освещение гасло именно в тот момент, когда вы натыкались на эту пирамиду. И, наконец, на пятом этаже – Патрис открыл дверь своим ключом. Квартира встретила его знакомыми душными запахами. Маленькая, сплошь заставленная передняя. Не зажигая света, Патрис прошел через гостиную, стукнулся о кресло и, подумав: «Ага! Кресло не на месте! По-видимому, были гости», – тихонько открыл дверь столовой…
– Это ты, Патрис? – раздался голос матери из глубины спальни.
– Да, мама! Спите, пожалуйста.
С тех пор как Патрис начал выходить по вечерам, возвращаясь, он всегда слышал голос матери: «Это ты, Патрис?» С тех самых пор как он перестал спать в детской кроватке. Он быстро разделся, машинально, привычными движениями, все было ему привычно в этой комнате. Пиджак – на спинку плетеного стула, ботинки – под стул на паркет, такой блестящий, что они в нем отражались… Часы и деньги – на столик, на котором ему было знакомо каждое чернильное пятно еще с тех пор, как он зубрил здесь уроки и писал любовные письма. И стихи… в чем он никогда никому не признавался. В тусклом зеркале над камином появилось его призрачное отражение. На маленьком столике у стены стоял поднос, покрытый салфеткой: ломтик ветчины, стакан молока, кусок пирога – значит, действительно были гости! Это – на тот случай, если Патрис по возвращении захочет поесть. Патрис был единственным сыном. После всего, что он съел и выпил у Сержа… В углу комнаты стоял умывальник, – Патрис вымыл руки, почистил зубы и быстро лег в постель: надо было успеть заснуть, прежде чем улица Палестро начнет грохотать. То ли дело домик тети Марты в Вуазен-ле-Нобле! Домик тети Марты, который стал теперь его собственным… Цветущая во дворе вишня смешалась с японским пейзажем. А Патрис между тем медленно уносился в Китай.
VII
Патрис проснулся счастливый: Китай!
– Мама, – закричал он, – поди сюда, у меня новость!…
Г-жа Граммон появилась с такой быстротой, как будто она ожидала пробуждения сына, стоя за дверью. G подносом в руках, она улыбалась Патрису, на подносе стояли кофе с молоком, уже намазанные маслом гренки и яйцо в хорошенькой рюмочке!
– Здравствуй, Пат, как ты спал?
Она поставила поднос сыну на колени и наклонилась, чтобы его поцеловать. Щеки у нее были нежные, как потертый старинный шелк, блекло-розовый, с синими цветочками глаз и светло-желтой оторочкой мягких волос.
– Я закрою окно, у тебя прохладно…
– Мама, я еду в Китай!
Г-жа Граммон села в низкое кресло, которое стояло для такого случая около кровати, и запахнула на груди большой бледно-голубой шерстяной платок.
– Когда? Почему тебя посылают в Китай?
– В путешествие, не на работу!
– В путешествие?
– Да, бесплатное путешествие… Я приглашен китайским правительством.
Патрис с явным удовольствием макал гренки в лучший во всем мире кофе.
– Китайским правительством? – повторила г-жа Граммон. – А почему китайское правительство тебя пригласило?
– Потому что таково желание Сержа.
Мать глядела на него, стараясь понять, не разыгрывает ли ее Пат.
– Ну что ж, – сказала она, – прежде чем отправиться в Китай, выпей кофе и постарайся хоть раз не пролить его на пижаму – она совсем чистая. Хочешь еще гренков?
Патрис хотел еще гренков. Он ел и рассказывал о своем разговоре с Сержем. Видя, как он счастлив, г-жа Граммон в конце концов поверила, что все это правда и что остается только пожелать, чтобы поездка действительно удалась. «Ты возьмешь меня с собой?» – спросила она кокетливо.
Ах, если бы хоть разик она могла поехать вместе с ним! Путешествовать, да еще вместе с Патом! Ведь именно она привила Патрису любовь к путешествиям… Она прочитала вместе с ним всего Жюля Верна, они вместе изучали карты, совершая воображаемые путешествия и плавания. Она всю жизнь жаждала неизвестного, необычайного, экзотического – и никогда не выезжала из Парижа, разве что в Вуазен-ле-Нобль к родственникам мужа. И один-единственный раз в горы – после того, как Патрис болел коклюшем. За вычетом незабываемых воспоминаний об этом путешествии ее горизонт ограничивался площадью Республики, где она родилась, и улицей Палестро, где она поселилась, выйдя замуж. Робер Граммон решился просить ее руки, когда получил место преподавателя в самом Париже. Он все еще занимал это место. Он не любил ни сельского хозяйства, ни преподавания, но раз уж так повелось в семье… А что же он любил? Он любил свою жену Алину. Патрис был дитя любви: его родители любили друг друга всегда и навсегда.
Патрис здесь и родился, над входом в метро, в этом уголке Парижа, задыхающемся под грузом товаров – материй, кружев, лент, фетра, соломки, перьев, жемчуга и блесток, – громоздившихся на всех пропыленных этажах, на складах, в подвалах и чуланах, где они вываливаются из картонок и коробок на полки, на пол… Патрис садился в метро среди давки Сантье, где нагроможден приклад, из которого рождается роскошь Парижа, и уезжал отсюда лишь затем, чтобы оказаться в другой толчее, там, где за большим универсальным магазином «Весна» находится лицей Кондорсе. Он учился в этой крепости, стоящей в центре уличной суматохи и людского потока, в котором прохожих уносило, как камни. Мадам Граммон сидела на улице Палестро и ждала возвращения сына и мужа. И так проходили годы, и уже появилось серебро в светлом золоте ее волос, и синева ее глаз вылиняла так же, как ее синие фартуки. Каждый раз, когда речь заходила о каникулах, о том, не поехать ли в горы или к морю, надо было выбирать между поездкой и мебелью из палисандрового дерева или новым ковром, новой плитой, новым радиоприемником. В конце концов ехали на каникулы в Вуазен-ле-Нобль, где для Граммонов всегда находилось место. Но там не было водопровода и канализации, мать Патриса, парижанка, страдала от этого и только и мечтала о возвращении на улицу Палестро. Муж, конечно, следовал за ней, а Пат оставался в Вуазене один, то есть с детьми других Граммонов. Он возвращался в Париж великолепно поправившийся, загорелый, крепкий. Мать ждала его за спущенными шторами, упиваясь чтением, а отец проводил последние дни отпуска за наклеиванием марок в большие альбомы, которые Пату не разрешалось трогать. Марки были единственной связью Граммона-отца с необъятным внешним миром. Патрис был похож на отца во всем, кроме роста: Граммон старший был почти высокого роста, Граммон младший – почти маленького. «Мой маленький бычок, – говорила мать, делая новую отметку на притолоке двери после его возвращения из деревни, – невелик, но крепок!» И она с удовольствием оглядывала его широкие плечи, хорошо развитую грудь, его узкие бедра.
– Что мне прочитать о Китае? – спросила г-жа Граммон, освобождая Патриса от подноса.
– Я не знаю, посмотрим… Телефон!
Г-жа Граммон пошла к телефону. Телефон был единственным личным вкладом Патриса в дом, все остальное он доверил вкусу матери, даже обстановку своей комнаты.
– Пат, тебя…
Это был Дювернуа…
– Алло! Граммон? Как дела? Я еще не получил ответа от Ольги Геллер… Вы передали ей мою записку?
– Конечно, передал… Я же говорил вам, что с ней не легко встретиться.
– Да… Так что же мне делать?
– Ничего… Либо она вам ответит, либо нет.
– Послушайте, Граммон, мне бы все же хотелось ее повидать.
– К сожалению, ничем не могу помочь… Кроме шуток, Дювернуа, чего вы от меня хотите? Не рассчитывайте на меня. К тому же я уезжаю в Китай…
– Да ну! Вы едете к Мао Цзе-дуну?
– Не к нему лично. Я еду в Китай, и это чудесно.
– Рад за вас… Если вы собираетесь на днях в Вуазен, заезжайте по дороге ко мне. Я возвращаюсь в свою берлогу.
– Я сейчас как раз туда еду… Но сегодня там будет вся семья… По традиции в пасхальный понедельник там собираются все, – все Граммоны…
– Ну что же, тогда в другой раз… До свиданья, дорогой…
Патрис положил трубку, крикнул: «Мама!» – и пошел к ней, распевая во весь голос:
Пусть дождик льет,
Все равно народ
На бульвары пойдет…
Г-жа Граммон одевалась в своей комнате. Зеркальный шкаф палисандрового дерева был открыт настежь, и видно было, что у г-жи Граммон во всем порядок. Внутренность шкафа была очень красиво отделана светлым полированным деревом, и каждый день, открывая шкаф, г-жа Граммон испытывала такое же удовольствие, как двадцать пять лет назад, когда она его купила. Уже причесанная, она рылась среди воротничков, шарфиков, платков, перчаток и вуалеток. Ее жакет с раскинутыми рукавами лежал на бледно-голубом атласном покрывале постели, а на голубом ковре с розовыми цветами ждали туфли на низких каблуках…
– Правда, идет дождь? – спросила г-жа Граммон обеспокоенно.
– Нет, светит солнце, и на дороге будет полным-полно народу!
– Мы выедем, как только вернется папа… Беги одевайся… Вот он…
Она чувствовала его приближение раньше всех. Теперь и Патрис услышал, как поворачивают ключ во входной двери, раздалось покашливание… Г-н Граммон старший вошел с нарциссами в руках.
– Поехали? – спросил он. – Это тебе, Алина.
– А мы сомневались, – сострил Патрис, – папа, я уезжаю в Китай!
– Я тебе сказала, иди одевайся!
Патрис пошел в свою комнату, откуда торжествующе неслась та же песня: «Пусть дождик льет…»
С незапамятных времен в пасхальный понедельник семейство Граммонов собиралось у кого-нибудь из своих в Вуазен-ле-Нобле. В этом году собирались у Граммона Большого, который только что выстроил новый амбар. У Граммона Большого, родного брата отца Патриса, было пять сыновей, пять белокурых великанов с плохими зубами; одним из них был Дэдэ, друг Патриса. Так как у Граммонов родились только сыновья, то все женщины, присутствовавшие на семейных сборищах, были Граммон только по мужу. Появление на свет Нини Граммон, родившейся шесть недель тому назад, было неслыханным событием в семейных анналах и вызвало самые разнообразные толки. В этот пасхальный понедельник Нини заливалась криком возле длинного стола в новом амбаре; она, несомненно, была главной персоной среди собравшихся, и за столом все Граммоны дразнили отца Нини, как будто бы его жена родила негритенка, – от кого же она?!
Высокие двери амбара были открыты во двор, где прогуливались куры, утки, собаки и кошки. Все Граммоны из Вуазен-ле-Нобля принесли свои первые цветы, и стол утопал в гиацинтах, тюльпанах, нарциссах, маргаритках и незабудках, – в вазах, горшках и даже просто на скатерти. Женщины приносили блюда из кухни, расположенной в другом конце двора. Поездка Патриса в Китай была в центре внимания и послужила поводом для разговоров о политике и войне.
Граммоны-учителя, левое крыло семьи, настаивали на опасности «европейской армии». По-разному комментировали смерть Сталина. Их Маленков – настоящая загадка! А Хрущев? Как пишется его фамилия?… Ну, знаешь ли, этого я тебе сказать не сумею!… Говорите, что хотите, но ведь войну-то выиграли они, – где бы мы сейчас были, если бы не Сталин… В 1812 году у них не было Сталина, а у нас был Наполеон… и отступление из России! Когда народ так держится за свою землю… Ни дать ни взять – наше маки против бошей со всем их ультрасовременным вооружением. Война на чужой земле… Как в Корее или Индокитае… С таких войн всегда возвращаешься не солоно хлебавши, тут не на что рассчитывать, кроме мертвых и увечных. А тем временем… в Берлине идет другая война… Что вышло из их встречи с этим генералом Восточной Германии, как его там… Небольшое перемирие. А маршал Жуков? Ведь во время войны самый был любимый генерал. Говорят, Сталин его терпеть не мог… Откуда тебе известно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53