Эльза Триоле
Незваные гости
I
В машине их было четверо: Патрис Граммон вез своего двоюродного брата Дэдэ, Альберто и Сержа в Вуазен-ле-Нобль, где у него был домик, недавно полученный в наследство от тетки Марты.
Иль-де-Франс начинал зеленеть. Воздух легкий, едва весомый, как папиросный дымок. Мелькали черепичные и шиферные крыши ферм – неприступных крепостей, стены которых защищали коров да домашнюю птицу. Земля напиталась влагой, набухла и больше уже не принимала воды. Двойные ряды тополей, одетых покамест только в белые шарики омелы, вместо того чтобы обрамлять узкие ручьи, очутились в середине огромного болота. Вода в лужах морщилась от щекотки веселых солнечных лучей. В проломе полуразрушенной стены показался замок, сложенный из розовых кирпичей… Из-за черепичных крыш, как из сборчатых юбок с множеством оборок телесного и оранжевого цвета, вылезла колокольня… А вот прочищенный граблями сад с массой желтых левкоев… И снова поля, мутно-зеленые от весенней воды.
Патрис Граммон уступил руль Альберто, который любил править. Машина мчалась.
– Ты не понимаешь своего счастья, – сказал Альберто. – ^Родиться и умереть в одном и том же месте.
– Во Втором районе Парижа? Это счастье?
– Там или еще где-нибудь. Но в одном и том же месте. Родиться и умереть в одном и том же месте. Берегись!
Альберто круто затормозил: перед ними в воздухе бешено вертелось колесо велосипеда, как колесо ярмарочной лотереи. Но велосипедист поднялся невредимый. После яростной перебранки Патрис Граммон сел за руль.
– Ты не изменился, – сказал он Альберто, – по-прежнему ведешь машину, как летчик и как испанец. Жизнь мне дорога. К тому же ты не знаешь дороги.
– Я его убью, этого Альберто, – раздался сзади спокойный голос Сержа, – уж который раз он пугает нас насмерть…
Дэдэ, молодой кузен Патриса, тоже Граммон, поносил велосипедиста. Дэдэ знал его, такого-сякого, ездит ночью без света, дождется, что когда-нибудь его задавят, к тому же сейчас он нарочно сунулся под автомобиль. Если бы Альберто не был таким прекрасным водителем, он бы его задавил… Дэдэ хорошо знал жителей этой местности: Вуазен-ле-Нобль был неподалеку.
Вуазен-ле-Нобль расположен на краю босской равнины. В этих плодородных местах не встретишь нищих, оттого что здесь никто никогда не тратился на милостыню. Вуазен-ле-Нобль кормится плодородной равниной Босы, но спиной он прислонился к прибосским рощам, и обитатели его еще не утратили приветливости и доброжелательности. Возможно, потому, что эти качества присущи семье Граммонов, а в Вуазен-ле-Нобле почти все жители носят фамилию Граммон – Граммон с двумя «м», – Граммоны – люди приятные и уживчивые. Вся большая семья Граммонов, как ни странно, производит на свет только мальчиков; о Граммонах можно было бы сказать, что они приносят только мальчиков и никогда – девочек, подобно тому как яблоня приносит яблоки и не может дать груш.
Машина с одним из Граммонов, Патрисом, за рулем, с его кузеном Граммоном – Дэдэ, с Альберто и Сержем проехала через деревню и остановилась у самого последнего домика на краю дороги. Дом – как из мультипликационной картины: белый треугольник между двумя скатами большой черепичной крыши, которые спускались так низко, что скрывались за садовой оградой. На фасаде как раз хватало места для двух окон со свежевыкрашенными в зеленый цвет закрытыми ставнями. «Приехали!» – сказал Патрис и пошел открывать старинные, деревянные, усеянные круглыми шляпками гвоздей ворота шириной почти что с дом. Альберто, Серж и Дэдэ последовали за Патрисом, хозяином дома.
На маленьком дворике как раз хватало места для одного-единственного вишневого дерева и колодца. Вишневое дерево, еще черное, было насквозь пронизано солнцем, стремившимся расположиться на камнях колодца… Дэдэ Граммон, кузен, направился прямо к окну, выходившему во двор.
– Послушай, Патрис, окно у тебя забухло, наверное, от краски.
Еще с того времени, когда Патрис приезжал сюда на каникулы, он знал, как обращаться с этим окном. У тетки Марты была привычка запирать дверь на ключ, а окно оставлять незапертым. И всегда казалось, что оно разбухло и не открывается, но Патрис знал, как к нему приступиться: окно поддалось. Патрис пролез в окно и открыл дверь изнутри. Альберто и Дэдэ вошли в дом; Серж остался во дворе, – замотав шею шарфом, засунув руки в карманы своей канадки, задрав голову к небу, он стоял перед вишней… улыбка бродила по его небритому лицу – весна!
– Серж! – позвал Патрис из двери, – не хочу командовать, но имей в виду: дрова под навесом.
Серж пошел за дровами, Дэдэ качал воду из колодца. Патрис и Альберто разворачивали продукты и накрывали на стол.
После обеда, нагромоздив грязную посуду в каменной раковине, они расположились перед огнем и закурили.
Патрис наблюдал за кофейником, который стоял на теплой плите, – кофе медленно протекало через фильтр, Патрис снял пиджак и остался в черном свитере: широкая грудь, короткие ноги, манера наклонять голову, – понятно, почему мать называла его «мой черный бычок». Ростом он был невелик! Стоя за спиной приятелей, Патрис следил за кофе. Он сказал:
– О чем ты начал тогда, Альберто?… Когда мы чуть не раздавили велосипедиста… Будто мне повезло, что я родился во Втором районе Парижа?
– И что ты там и умрешь. Я же родился в Толедо, а где умру – неизвестно. А ты можешь надеяться, что умрешь на улице Палестро, там, где и родился.
Альберто говорил с сильным испанским акцентом, хотя без ошибок и даже с некоторым изяществом. Он стремительно встал, длинный и узкий, подобный вынутой из ножен шпаге. Вдруг он горячо заговорил, распаляясь, как сухие сучья, которые только что бросили в камин.
– Я горю, я сгораю, – говорил он. – Что может быть бесполезнее генерала без армии, генерала, потерпевшего поражение? Я не гожусь для терпеливого выжидания и политики. Я не историк, который спокойно отмечает этапы: проигранная война, задушенная революция… этапы?… Сражения, проигранные на пути к победе?… Нет, я живу сегодняшним днем и расстояния считаю на километры, а не на световые годы.
Остальные молчали. Патрис поставил кофейник на табурет перед камином и достал из стенного шкафчика оббитые чашки покойной старухи тетки. Серж, откинув на спинку кресла голову с черными штопорами вьющихся волос, отметил с уважением, что кофе превосходен, поставил чашку рядом с собой на табурет и начал тоном вступления к рассказу:
– Я был рядовым бойцом в эспадрильях, а не генералом, но и я знаю, как тяжело быть побежденным. Мы о другом мечтали темными мадридскими ночами. Боже мой! Там мы жили надеждами!
– Сколько понадобилось предателей, чтобы республиканцы были разбиты, – просвистел кузен Дэдэ через свои редкие зубы. (Их было пять братьев, пять белокурых великанов, более или менее беззубых и нисколько не похожих на кузена Патриса, чернявого, с прекрасными зубами…)
– Предатели?… – Серж пожал плечами. – Возможно. В те времена у нас в Интернациональной бригаде мы доверяли друг другу. Мы жили! Мы верили в победу. Предатели… Предателями были вчерашние герои, которые вдруг перестали верить в победу… Прославленные генералы предали Мадрид и Испанию, но мы все еще были там и верили… французы, немцы, англичане, голландцы… мы бились так, как будто дело шло о родной стране каждого из нас…
– Тогда наша родина принадлежала нам!
Альберто сказал это так громко, что спокойный голос Сержа показался теперь шепотом:
– Я хочу рассказать тебе одну вещь, Альберто… Когда я был в Мадриде в начале 1936 года, в «Alianza» прибыл грузовик, подаренный французской интеллигенцией; в нем находился ручной типографский станок для печатания фронтовых листовок и киноаппарат. В день передачи грузовика испанцы чествовали тех, кто провожал этот грузовик от Парижа до самого Мадрида. В лице французского писателя приветствовали Францию, в лице немецкого – Германию, приветствовали и шофера, который представлял рабочих Вильжюифа… Чествовали всех. Кроме одной женщины… Она не была «знаменитостью»… она не была из рабочих… и если она и была француженкой, то не по рождению, и имя у нее было не французское. Она говорила по-французски с легким акцентом и никого не «представляла». Она была только сама собой. Она неутомимо стучалась во все двери, помогая собрать средства на покупку грузовика… Она своими руками писала на полотнищах лозунги и нашивала их на его брезентовый верх… Она вынесла опасности и трудности дороги… Но для нее ни у кого не нашлось ни одного слова, и ее никто не чествовал. Можно подумать, что, для того чтобы доблестно защищать чужую родину, нужно прежде всего иметь свою собственную родину, освященную веками… А скажи мне, Альберто, разве эта женщина не рисковала своей шкурой так же, как и все остальные, во имя того же дела? Ведь нельзя отдать больше жизни, а? Родина, да, знаешь, родина… Жизнь можно отдать не только за родину. Доказательство тому мы, все те, кто там был: французы, поляки, немцы, бельгийцы… Мы, французы, хоть и говорили, что защищая Мадрид, защищаем Париж… это было верно… Но все же…
Серж перестал шептать. Он выпрямился и взялся за кофе.
– Конечно, – сказал Альберто, – в общей борьбе против фашизма мы все товарищи, но все-таки человек не может жить вне родины, без нее…
Серж поставил чашку и продолжал своим спокойным, ровным голосом:
– Можно ли отдать больше, чем собственную жизнь?… А на это тебе возражают: «Да, тебе легко быть героем, не твой дом взорвали». Вы знаете, что именно это и говорили крестьяне южной зоны парижанам, которые там партизанили. Мы имели полное право ответить: «Разумеется, но мы ведь рискуем взорвать также и самих себя, свою драгоценную персону…»
– Человек не может жить без родины, – повторил Альберто. – Он стоял, поставив одну ногу на стул… Он был поистине великолепен.
Серж невесело рассмеялся:
– И между тем ты жив… Так же, как и я. Люди редко умирают или сходят с ума от горя. Мы теряем все, что любим, – родину, жену, ребенка – и продолжаем жить, не сходим с ума, не теряем головы, как говорится.
– Имейте в виду, что это очень хороший коньяк, – вмешался Патрис, – пейте его с благоговением, умоляю вас. – Он наполнил стаканы по кругу. – Это заветное, подспудное вино тети Марты, и не в переносном, а в буквальном смысле: она прятала его за дровами. На днях, когда я разбирался в подвале, я нашел пять бутылок.
– Они у нее от дядюшки Андрэ, из Шаранты, – уточнил Дэдэ.
– Надо тебе сказать, Альберто, – вставил Серж очень серьезно, но в голосе его послышалась скрытая ирония, – что Граммонов можно найти даже в Шаранте. Они покорили Вуазен-ле-Нобль и отправились на поиски приключений в самые отдаленные места. Настоящие эмигранты! Представь себе, Альберто, они попали даже в Ланды! Авантюристы, да и только. Выпьем за здоровье отважных искателей приключений, за колонистов, находящихся вдали от родины, в Шаранте. И за здоровье тети Марты. Да будет земля ей пухом. Не обижайся, Патрис!
– Она уже лет десять как выжила из ума, – сказал Патрис и глотнул коньяку, – все были рады, когда она умерла, и она сама в первую очередь.
– Пойдем пройдемся, – предложил Дэдэ, – или я завалюсь спать.
Хоть дни и стали длиннее, но двор уже погрузился в тень – солнце перешло на другую сторону дома, туда, где был сад. Сад этот еще походил на пустырь с одной жалкой грядкой, на которой тетка Марта выращивала порей. Несколько замшелых яблонь переплелись голыми ветвями, и только скамейка, прислоненная к стволу одной из них, напоминала о том, что летом здесь бывает прохладная зеленая тень. Но до лета было еще далеко, робкие, косые лучи едва осмеливались пробраться в глубину сада и обласкать расшатанные камни ограды… Дэдэ перелез через высокую стену, словно по лестнице, – не глядя под ноги, становясь на расшатанные камни, как на ступеньки.
– Я ее наизусть знаю, эту стену.
За ним перелезли и остальные. По ту сторону открывался обширный, будто с птичьего полета, пейзаж, чуть закругленный, как гигантский глобус; зелень только начинала проступать, самые первые ее мазки, кое-где проложенные по морщинисто-бурому фону земли. Приятели пересекли узкую вспаханную полосу и вышли на широкую магистраль. Здесь можно было идти рядом, поэтому, естественно, они пошли в ногу и запели: Патрис, Серж и Альберто были вместе в концентрационном лагере. Дэдэ, молодой деревенский кузен, был в их компании приемышем.
Когда они вернулись, ночь уже уютно обволакивала домик тетки Марты. Прогулка и свежий воздух пошли им на пользу, они смеялись и пели. Однако в доме было холодновато! Патрис принес еще дров, налил своего заветного коньячку, который согревал и слегка бросался в голову… Без лампы, при одном только огне камина, который освещал маленькую комнату и тишину, друзьям было очень хорошо. Они долго сидели молча.
– Ты видел Ольгу, Серж? – голос Патриса прозвучал откуда-то издалека.
– Ольга… Где теперь Ольга? – Казалось, Альберто тоже только что очнулся.
– Я ее видел вчера. Как всегда, в «Терминюсе».
– По-прежнему хороша? – спросил Альберто.
– Царственна. Может быть, как женщина она уже и не та, но по-прежнему – королева.
– Кто это Ольга? – спросил Дэдэ.
– Кто Ольга? – повторил Патрис – Краткий вопрос. А ответ получился бы длинный.
– Она – видение прошлого, – сказал Альберто, – видение изредка является вам и вновь растворяется…
– Женщина из плоти и крови, и очень несчастная, – сказал Серж. – Не слушай их, Дэдэ. Я ее хорошо знал в прежние времена, на Монпарнасе, когда Монпарнас еще что-то представлял из себя.
– Я знал ее во время оккупации, – сказал Патрис, – и с трудом могу ее себе представить не в героической обстановке. Для меня она сохранила ореол таинственности.
– Расскажите, – попросил Дэдэ, как дети просят о сказке.
– Ты никогда не говорил о твоих встречах с Ольгой, Альберто! – Патрис подвинул к Альберто еще одну бутылку, присланную Граммоном, эмигрировавшим в Шаранту.
– Это было, кажется, в тридцать девятом… – зазвучал характерный испанский голос Альберто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53