А Ольга имеет такое же отношение к ГПУ, как ты. Когда у женщины необычная биография, ей немедленно приписывают невесть что, – ты сам об этом говорил. А когда эта женщина к тому же еще и русская и не «белогвардейка»… Ясно. Бедная Ольга. Значит, не без причины она стала всех чуждаться.
Патрис был в плохом настроении. Ему не хотелось оказаться замешанным в какую-нибудь историю. Серж ничем не рисковал, ему все равно нечего было терять, он был коммунистом и потому на подозрении, а Патрис занимал пост, который требовал безупречной репутации. Он не собирался рисковать своей карьерой из-за чужих дел, которые его в конце концов совсем не касались.
– Да, наверное, у нее есть на то причины, – сказал он таким тоном, что Серж ему ответил:
– Иди ты знаешь куда…
– Захочу и пойду…
– Ну и катись!… – Серж отодвинулся от стола, – они обедали, – и засунул руки в карманы. – Лично я, друг милый, не считал бы преступлением, если бы Ольга работала в ГПУ. Я ее «защищаю» так же, как я «защищал» бы арийца, про которого сказали бы, что он еврей, чтобы напортить ему. Я вовсе не нахожу, что это само по себе позорно, как тебе, может быть, показалось. Когда говорят, что Ольга советская шпионка, это делают не только для того, чтобы причинить ей неприятности, но и для того, чтобы скомпрометировать Сопротивление… Ты прекрасно знаешь, что все мы были подкуплены Москвой… Как суп, нравится? Ну ешь. Патрис снова принялся за суп. Нигде и никогда он не едал таких супов, какие приготовляла мать Сержа.
– Ты становишься совершенным идиотом, – продолжал Серж немного мягче, – ты водишься с невозможными людьми – с какими-то летчиками, со светскими женщинами… Мало тебе заниматься дерьмовым ремеслом, ты еще выбираешь себе друзей среди наших злейших врагов. Но может быть, у нас с тобой и враги-то уже не общие…
– Возможно, – сказал Патрис упрямо. Он не позволит Сержу делать из наго дурака.
Вошла мать Сержа, неся блюдо, на котором дымилось вареное мясо с гарниром из овощей. Маленькая худенькая женщина с лицом, покрытым паутиной морщинок, сквозь которую глядели глубоко посаженные черные глаза. Глаза Сержа были только слабой копией этих глаз, потому что если про его глаза можно было сказать, что они большие, то глаза его матери были огромны. «Сидите, сидите, Патрис», – сказала она, рокоча русским «р»… Поставив блюдо, она опять скрылась в кухне. Так было всегда, она никогда не садилась за стол с друзьями своего сына, появлялась только, чтобы подать на стол, а после еды уходила в соседнюю комнату, откуда раздавался стук ее швейной машинки. Патрис очень любил бывать у Сержа, он любил и стол, покрытый старенькой клеенкой, и буфет, битком набитый вареньем, наливками, песочным печеньем, и старый продавленный диван, на котором он спал по возвращении из лагеря, и мягкие удобные кресла… На диване, креслах и даже на стульях были всегда надеты забавные чехлы из сурового полотна, безукоризненно чистые, хотя вечно смятые, сбитые набок… Над бюро висела увеличенная фотография: отец Сержа в форме рядового солдата, с пышными усами. Старое бюро было покрыто сукном, а не кожей, на нем стояла мраморная чернильница и бронзовые безделушки… В комнате еще хватало места для маленького рояля Сержа. Все это вместе, включая большие стенные часы и барометр из резного дерева, а также комнатные растения, совсем не походило на французскую квартиру.
Когда Патрис вернулся из лагеря, квартира его родителей на улице Палестро была заперта, родители бежали в южную зону, и он не знал, где их искать… Он поселился здесь, здесь он пережил счастье возвращения, счастье, какого ему больше уже не испытать! И как коротко оно было по сравнению с трехлетним ужасом лагеря. Какие дни и ночи провел он на этом диване… Серж, похожий на труп с провалившимися потусторонними глазами, какие были у всех в лагере, ходил взад и вперед по комнатам, а мать Сержа ухаживала за ним и за Патрисом, следила за их сном, питанием, доставала им лекарства. Встречи со старыми друзьями, женщины… Как все это уже далеко. Сейчас напротив Патриса сидел откормленный, постаревший Серж, и на столе между ними стояло блюдо с мясом. А сам Патрис разве не постарел, не пополнел? Правда, Серж постарел больше, он слишком много работал. Часами просиживал за роялем, сочиняя марши и кантаты, в свободное время занимался хором, а также устраивал концерты, празднества то на Зимнем велодроме, то в своем райкоме. Патрис не пытался вникать в смысл таинственных слов, которые Серж так часто употреблял: райком, обком, сто двадцатый, сорок четвертый. Он не спрашивал разъяснений у Сержа, так же как Серж не пытался вникать в его консульские дела. В остальном они еще достаточно хорошо понимали друг друга – Серж оставался все тем же невозмутимым Сержем, самым равнодушным тоном произносившим убийственные формулировки. Любимым выражением Сержа было: «Я его убью» или «Я тебя убью», – и говорил он это тоном информации, не повышая голоса.
– Я его убью, твоего Дювернуа, – сказал Серж, – я читал его романы! Они мне не нравятся, хотя он талантлив, скотина. Но я не доверяю людям, которые любят природу и животных, не все они святые Франциски Ассизские, имей в виду.
– Он хороший парень.
– Хороший парень? Прекрасно. Я с ним не знаком. Но я не представляю себе, чтоб этот хороший парень смог написать об эмигрантах… И прежде всего о каких эмигрантах? Он напишет о людях Кобленца… о том, как они оплакивают свое потерянное добро и привилегии. И ничего другого он не сможет, понимаешь ты, не сможет написать, твой хороший парень. Он напишет о князьях и о белогвардейцах. Даже о «перемещенных лицах» он не возьмется писать, потому что ему нравится другое… Эти дичающие люди…
– Разве говорят – «дичающие»?
– Эти дичающие люди, лишенные свободы, которые спят на соломе, за колючей проволокой… Каково бы ни было их мировоззрение, они пострадавшие. А твоему Дювернуа, твоему завалящему романисту, не под силу учуять подлинный патриотизм эмигрантов, их любовь к своей стране во имя этой страны, а не во имя личного блага…
– Что это значит? Не понимаю.
Патрис часто говорил «не понимаю», чтобы заставить Сержа развить свою мысль, а иногда чтобы немного его подразнить…
– Ах вот как, ты не понимаешь? Что представляют из себя испанцы, живущие во Франции… Они ломают в отчаянии руки, они стонут, закрывают глаза, чтобы не видеть бледного парижского неба и представить себе небо Испании… Ты знаешь Альберто, ты слышал, как он скрежещет зубами… Так вот, они не возвращаются в Испанию, даже те, кто мог бы это сделать, не рискуя жизнью. Они не возвращаются. Они – патриоты!
– Я в этом не уверен, – произнес Патрис.
– Я тебя убью, – сказал Серж вяло, – перед тобою люди, которым нечего есть, которые смертельно тоскуют по своему языку, по вкусу хлеба и вина своей родины и которые не возвращаются туда… Они остаются здесь или еще где-нибудь, они вернутся только в Освобожденную Испанию… Или в Испанию, где обстоятельства примут другой оборот. Это тебе ничего не говорит? Во времена моего отца были люди, которых называли революционерами. Они есть и сейчас. Ты никогда не слышал о Ленине? Добровольные изгнанники – не люди без родины, это патриоты, которые борются за свою страну. Может быть, тебе надо все это проиллюстрировать рисуночком?
Патрис встал, он доел мясо… Дювернуа его раздражал, но сейчас его на свой лад раздражал и Серж, правда не затрагивая глубокого, возможно, несокрушимого чувства дружбы, но все-таки настолько сильно, что Патрису захотелось сказать словами самого Сержа: «Я тебя убью». Патрис лег на диван, положил себепод спину подушку и сказал, что он ничего не хочет, не хочет никаких разъяснений, потому что ему на все это плевать…
– Хочешь еще кусочек мяса с соленым огурчиком? – спросил Серж. – И все-таки я зажму тебе нос и волью порцию касторки…
После чего он замолчал, занявшись солеными огурцами… Патрис вернулся за стол и тоже попробовал огурцов, – мать Сержа сама их солила.
– Ну и… – сказал он.
– Ничего, – ответил Серж. – Валяй…
Наступило молчание. Стенные часы, похожие на детский гробик, пробили девять.
– Меня не интересуют, – сказал Серж, жуя огурец, – физиологические патриоты. Как по-твоему – кошки патриоты? Тот, кто спит спокойно только на своей постели, на матрасе, принявшем форму его тела, даже если этот матрас и полон клопов…
– Это все только образы, метафоры, – перебил Патрис, – мне кажется, что у тебя получается чересчур много разных сортов патриотизма. Дело обстоит гораздо проще, я знаю только один патриотизм – когда предпочитают свою страну всем остальным. Но для этого прежде всего надо, чтобы у человека была своя страна, чтобы у человека были корни в родной земле…
Патрис замолчал, потому что Серж начал потягиваться, как будто он только что проснулся. Он раскинул крестом свои длинные руки, выпятил грудь и сказал, равнодушно зевая:
– Чтобы он был, так сказать, старого рода – уа-уа-уа… Словом, ни «ский», ни «ов», ни «и», ни «о». По поводу корней я мог бы тебе ответить, что корень корню рознь. Например, мой отец – Наум Кременчугский, сосланный в Сибирь в 1905 году и погибший в 1917 году во Франции, под Аррасом, – как по-твоему, есть у него корни во французской земле? А сын его – Серж Кремен, родившийся после его смерти в 1918 году и гнивший в немецких лагерях, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать»… – есть у него корни во французской земле? Но я не стану развивать эту мысль, чтобы не быть похожим на тех господ, которые, подвыпив, бьют себя в грудь и суют друг другу под нос свои боевые ордена. «Не знаю, как вы, мосье, а я был на войне»… Мам! Чайник!
Патрис в конце концов запомнил это русское слово – «чайник», чайник для русских был, по-видимому, вопросом жизни, они не могли обходиться без кипятка, даже если и вынуждены были заваривать вместо чая какую-нибудь траву. Мать Сержа поспешно просеменила через комнату – на кухне чайник со свистом испускал пар и жалобные вопли. Вопли чайника прекратились, на смену им раздались голоса у входной двери. Вошла женщина, настоящий воробушек, – мокрые волосы прилипли к головке, капли стекали по свежему розовому личику…
– Дождь льет как из ведра, – сказала она.
Патрис поправил галстук и встал. Г-жа Кремен принесла чайник. На столе всегда стояло несколько чашек на случай, если кто-нибудь зайдет. И обязательно кто-нибудь заходил. «Как поживают дети, Фанни?» – спросила г-жа Кремен. Фанни ответила, что дети здоровы. Г-жа Кремен разлила всем чай, поставила прибор перед Фанни, нарезала хлеб и исчезла. Разговор пошел о хоре. Патрис взял валявшуюся на стуле «Юманите» и уселся в уголок. Он терпеливо ждал, пока те двое кончат обсуждать вопрос о хоре. Фанни жевала бутерброд с копченой колбасой – закуски обычно не сходили со стола весь вечер, на случай, если кто-нибудь проголодается, – отхлебывала большими глотками горячий чай и все говорила, говорила, издавая по временам короткие птичьи восклицания. Патрис кончил читать статью об «европейской армии», позиция коммунистов показалась ему правильной. К несчастью. Снова вермахт… «Единый статут будет выработан для всех „европейских“ частей, он будет действителен как для немецких частей, расположенных во Франции, так и для французских частей, расположенных в Германии».Немецкие части, расположенные во Франции? Зачем это? На случай новой войны? С СССР? Явное безумие такого предприятия расстроило Патриса. Только бы Серж не заставил его опять под чем-нибудь подписываться. Все может статье я… Особенно теперь, после ареста руководителей профсоюзов и забастовок… Сегодня бастуют горняки Севера и Па-де-Кале. Объединенный комитет профсоюзов для защиты прав профсоюзов… Он поведет мадам X… посмотреть фильм, который все так хвалят. Футбол… Пасхальный чемпионат… Ницца против Лилля…Американский генерал обозревает Вьетнам… А, они покончили с хором и перешли на детей… «Она смешная, моя дочка, – говорила Фанни, – знаешь ей уже шесть лет! Вопросы задает необыкновенные! Теперь ее интересует, почему у всех ее подруг есть двоюродные братья и сестры, и бабушки, и дяди, а у нее только папа и мама… Она пристает ко мне целый день: „И у меня их не будет, никогда, никогда?“ Понимаешь, ей это неприятно, ей бы хотелось быть, „как все“… Патрис отложил газету. Фанни уже надела плащ, но все еще продолжала щебетать: „Серж, прошу тебя, употреби все свое влияние, мы не готовы, это катастрофа, зал уже снят“. Серж проводил ее до двери, где они еще разговаривали некоторое время.
Когда Серж вернулся, Патрис спросил у него, просто так, чтобы сказать что-нибудь:
– Почему у ее девочки нет двоюродных братьев и сестер?
– Потому, что Фанни – полька, и семнадцать членов ее семьи были отравлены газом и повешены… Расскажи про это твоему другу Дювернуа, раз он собирается писать роман об эмигрантах…
Весь вечер они препирались… Серж лез в драку. И Патрис опять подумал о том, что, может быть, их дружба возникла только благодаря стечению обстоятельств, что это дружба случайная, как дружба собаки и кошки, выросших вместе.
– А почему они не возвращаются к себе в Польшу? – спросил он. – Ведь эта дама и ее муж наверняка коммунисты.
Но Серж не рассердился. У него был усталый вид. Он прислонился к спинке кресла, свесив руки с подлокотников, опустив подбородок на грудь. Под глазами у него были синяки… «Смерть Сталина его потрясла как-то даже чересчур, – подумал Патрис, – но, может быть, у него другие заботы?»
– Я не знаю, почему они не возвращаются в Польшу, – сказал Серж, – но я знаю, что муж Фанни несколько лет сидел в Краковской тюрьме при Пилсудском. Франция приняла его и стала для него убежищем. На родине он был студентом, а здесь стал горняком. Сейчас он работает в профсоюзе. Может быть, он любит Францию? «Прощайте, родные, прощайте, семья, Гренада, Гренада, Гренада моя!» Я не знаю, почему он не возвращается в Польшу…
Патрис чувствовал, как в нем накипает холодная ярость. И происходило это главным образом оттого, что он видел, как против его воли в его жизнь входит что-то, что может нарушить безмятежность его существования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53