.. защитить меня.
— Кто это?
— Его зовут Брент.
— А фамилия у него есть?
— Сайдс. Он работает барменом, но хочет писать сценарии.
— В каком баре он работает?
— "Сорренто". Это на Апельсиновых холмах.
Грейс допила свой коктейль, поставила стакан на журнальный столик и присела на кушетку. Она уткнулась взглядом в пол, ее темные локоны падали вперед и почти полностью скрывали лицо.
— Брент влюбился в меня. Но, как я уже сказала, Рассел, он еще ребенок. Без конца осыпает меня подарками.
Она посмотрела на меня чуть повлажневшими глазами.
— Я слышал, ты вчера была у Эмбер? Я думал, вы друг с другом едва разговариваете.
Грейс моргнула, нахмурилась, чем снова сильно напомнила мне меня самого.
Она изучала меня в течение долгого и очень странного периода молчания, причем я почувствовал себя так, будто я сам разглядываю себя, своими собственными глазами. Потом она медленно покачала головой и отвернулась.
— Вчера вечером я с мамой не встречалась, — сказала она.
— Марти Пэриш сказал мне, что видел, как ты в половине двенадцатого выходила из ее дома.
— Отлично. А я тебе повторяю, не мог он этого видеть.
— Но он абсолютно уверен, я имею в виду — прошлой ночью. Это был твой красный «порше».
— Даже и не знаю. Расс, что мне тебе сказать, но меня там не было. Мартин слишком много пьет, чтобы быть в чем-либо уверенным, не так ли? В последний раз, когда я видела Мартина, он в бессознательном состоянии валялся на мамином диване. Правда, это имело место уже давно. А вчера я была с Брентом.
Она снова принялась изучать меня.
Нельзя сказать, что у нее замкнутое лицо — скорее его можно назвать открытым: оно вбирает в себя ровно столько, сколько и отдает. В нем нет никакой хитрости, во всяком случае, я не замечаю ее. Однако в нем явно присутствуют смущение и любопытство, а также небольшое количество того, что я мог бы назвать словом «надежда».
— Что происходит, Расс? Ты снова стал видеться с матерью?
— Нет. Просто я сегодня разговаривал с Марти. И он сказал мне, что видел, как вчера поздно вечером ты выходила из дома Эмбер.
— Значит, это Марти решил снова встречаться с ней.
Я кивнул.
— Никогда не понимала, как ей удается превращать вас всех в пресмыкающихся.
— Возможно, Брент Сайдс просветит тебя на этот счет.
Карие глаза Грейс снова остановились на моем лице.
— Лично я к этому никогда не стремилась.
— Эмбер могла бы сказать то же самое.
— И все же у меня создается впечатление, будто ты страстно жаждешь ощутить сердечную боль. Это что, действительно настолько приятно?
— Только пока ты молод.
— Вроде как я сейчас?
— Вроде. Такова жизнь. So Jah seh.
Она снова посмотрела на меня. И встала. Если фраза и испугала ее, то она ничем не выдала себя. Она взглянула в окно и — тряхнула своими темными волосами.
— Так говорит Господь. Послушай, Расс, мне хотелось бы быть с тобой до конца откровенной. Могу я один-единственный раз остаться у тебя на ночь? Я устала от преследований, и я измучена. Я знаю, Изабелла не в восторге от меня, но рано утром я уеду.
— Ну конечно, гостевая постель приготовлена.
— Этот диван мне замечательно подойдет.
— Устраивайся, где хочешь.
Она подняла свой бокал.
— Не составишь мне перед сном компанию? Но только на сей раз чего-нибудь покрепче, чем вермут.
Я приготовил и принес два крепких виски. Мы сели на диван, на довольно большом расстоянии друг от друга. Я стал рассказывать ей об Изабелле и о своей работе; она — о своих делах. Разговор получился какой-то странный — почти официальный и как бы ознакомительный, подобно тому, как порой натянут разговор двух старых друзей, — просто дань тому, что когда-то связывало их. Впрочем, у нас с Грейс никакого прошлого не было. И все же я никак не мог подавить в себе тех мощных нежных, покровительственных импульсов, которые мужчина испытывает по отношению к собственной дочери. Я почувствовал, как они забродили внутри меня, закрутились словно в водовороте, а потом осели и замерли. Так оно всегда и случалось — не на что им было рассчитывать, некуда им было стремиться. Вот и сейчас она сидит на диване, моя девочка, отделенная от меня двумя футами пространства, и рассказывает мне о том, как торгует одеждой, и все, что я могу делать, это слушать ее. Из всех ран, нанесенных мне Эмбер, эта — самая тяжкая: насильственно захватив Грейс, она отняла у меня человека, которого я мог глубоко любить, она украла у меня и у моей дочери то, чего никогда уже нельзя будет возвратить, — время.
Я положил свою руку на ее и поймал взгляд родных карих глаз. Она оборвала фразу на полуслове и снова уставилась в пол. Волосы опять упали на лицо и почти полностью закрыли его.
— Извини меня, Расс. Наверное, мне надо было поехать в какой-нибудь отель или найти себе что-нибудь другое в этом же роде.
— Я рад тому, что ты здесь.
Некоторое время мы так и просидели, рука в руке, ощущая прикосновение, давая друг другу насладиться им, хотя мышцы Грейс так ни на секунду и не расслабились, словно усилием воли она удерживала свою руку в моей.
— Как странно все же, — сказала она. — Всю свою жизнь я провела с мамой, как говорится, веселилась. Побывала на всех континентах, жила в десяти странах. Кроме родного, выучила еще три языка. Но все никак не могу понять, что же не так. Чего-то недостает, чего-то не хватает в моем прошлом, чего-то, что я все равно чувствую, как чувствуют утраченную конечность. Порой у меня создается такое ощущение, будто существует некая часть меня, причем большая часть, которая только сейчас впервые начинает выползать из слизи наружу.
Я нежно сжал руку Грейс и улыбнулся ее самоощущению и одновременно ее непониманию себя — восемнадцатилетней смеси смущения и чистоты.
— Это никогда не изменится, Грейс, — сказал я. — Вплоть до самой смерти ты будешь чувствовать, что на самом-то деле ты совсем не тот человек, которым считаешь себя.
— Хорошее утешение, Расс.
Неожиданно она встала. С болью воспринял я то, что она отняла у меня свою руку.
— Я должна идти.
— Не уходи.
Она подошла к окну и посмотрела в сторону дороги на каньон Лагуна.
— Я все еще ненавижу ее.
Я помолчал, ожидая продолжения, потом сказал:
— Ты всего лишь впервые в жизни видишь ее со стороны.
— Нет, мне действительно нравится ненавидеть ее.
Неожиданно я подумал: в данный конкретный момент Грейс в самом деле верит в то, что мать ее жива: не «я ненавидела ее», но «я ненавижу ее». Марти Пэриш солгал мне — прошлой ночью Грейс не было в доме Эмбер. У меня даже волоски на руках приподнялись.
Марти, что же ты наделал?
— Хочешь рассказать мне об этом?
— Нет. Некоторые вещи просто невозможно объяснить. Я не могу сказать об этом яснее, чем уже сказала. — Она повернулась. — Спокойной ночи. Расс. Боже мой, как же я устала!
Я обнял ее. Но она по-прежнему оставалась напряженной, неподатливой, замкнутой в себе.
— Одеяло в шкафу, — сказал я.
* * *
Некоторое время я полежал рядом с Изабеллой, плотно прижавшись к ней и глядя поверх ее плеча, как на часах одна минута сменяет другую.
В три сорок я с фонарем спустился вниз, увидел, что дверь в кабинет закрыта и свет потушен, бесшумно выскользнул из дома и погрузился в сухой, неподвижный воздух каньона. Меня обволакивал запах шалфея. Далеко внизу петляла дорога, временами выпадая из поля зрения, — пустынная, едва освещенная, мирная.
Я забрался в машину Грейс и нащупал рукой выключатель.
В ее «бардачке» лежали несколько компакт-дисков, автомобильный манометр, обычные документы на машину и страховое свидетельство. Там же я нашел бумажник с шестьюстами восьмьюдесятью долларами наличными, несколько квитанций по кредитным карточкам — в основном из Сорренто, из дома писателя, бармена и влюбленного чудака Брента Сайдса. Пакет с презервативами, как я предположил, предназначенными для тех моментов, когда Грейс соблаговолит одарить мистера Сайдса самым интимным своим даром. Едва ли какому-нибудь отцу придется по сердцу мысль о том, что его восемнадцатилетняя дочь лежит в объятиях мужчины.
Я захлопнул «бардачок», взял фонарь и вылез из машины. В багажнике тоже не оказалось ничего необычного: домкрат, запасное колесо, две банки автомобильного масла, резиновый скребок, маленький набор инструментов. Ближе к крылу лежали стеклоочистители, политура для кузова, силиконовый клей для покрышек, пара губок, а в самом дальнем углу багажника плоской стопкой — упаковка тридцатитрехгаллонных мешков для мусора.
Я провел лучом фонаря по надписи на упаковке: «ОСОБО ПРОЧНЫЕ». Я буквально целиком залез в багажник, вытянул всю упаковку и стал рассматривать ценник, чтобы определить место покупки, но там был выбит лишь товарный код. Я вытащил несколько завязок — пластиковых, склеенных в одну широкую полосу, словно ожидающих, когда их разъединят, — и сравнил с теми тремя, что лежали в моем бумажнике, с теми, которые я нашел под кроватью Эмбер.
Те же самые.
А мешки те же самые?
В начале пятого я наконец добрался до кровати. Я долго лежал и размышлял: неужели Грейс обманула меня?
Если да, то почему? И была ли она способна пойти на убийство? Я не верил в то, что могла. Ближе к пяти я все же погрузился в тревожный сон, из которого меня меньше чем через час вырвало ощущение беспричинной паники.
Спустившись вниз, я увидел, что Грейс уехала. Скорее всего, она, боясь разбудить нас, просто скатилась по склону холма.
В кабинете нашел ее записку: "Спасибо, Расс. Но после всего пережитого мне что-то не спалось. Нашел что-нибудь особенное в моей машине? Поехала забрать кое-что из вещей. Вернусь. Грейс".
Глава 8
В то же утро десять минут девятого мне позвонил шериф Даниел Винтерс и сказал, что ко вторнику ждет от меня большую, ненавязчиво-убедительную и интересную статью про «Дину». По тону его голоса я почти зримо смог представить себе усталые морщины на его чернокожем лице.
Дэн Винтерс — один из тех шерифов, которые понимали неуместность более пространных концепций относительно того, как должна быть выполнена та или иная работа. Поэтому я поступил так, как на моем месте поступил бы любой писатель, лицом к лицу столкнувшийся с заведомо невыполнимыми требованиями, — согласился удовлетворить все их без исключения.
Он долго молчал, потом дал мне адрес дома на Апельсиновых холмах и повесил трубку.
Дом, представлявший из себя великолепное строение из дерева и стекла, прятался в сосновой роще в дальнем конце длинной частной дороги. У дома стояли две патрульные машины, еще две обычные, а на шоссе припарковался фургон следственной бригады. Когда я выбрался из-за руля, прежде всего ощутил, что воздух здесь как на горном курорте. Уже было жарко. В желудке ощущалось что-то похожее на нервное жужжание.
Марти Пэриш встретил меня у заднего крыльца, провел мимо двух сомнительного вида парней в форме, вниз — по длинному коридору, через гостиную, почти такую же большую, как весь мой дом, снова по коридору, как я понял позже, ведущему к спальням. За все время, пока мы шли, Мартин лишь однажды обернулся и взглянул на меня, но ничего не сказал. С прошлой ночи я почувствовал перемену в нем, причем гораздо более существенную, чем тот простой факт, что сейчас он не был пьян. На том месте на лбу, куда я двинул ему коленом, красовалось красное пятно; в то же время у него был странный взгляд человека, который затаил в себе глубокую обиду.
— Извини за вчерашнее, — сказал я.
— Свое ты еще получишь, — пробормотал он и снова бросил на меня взгляд, в котором ясно читалось: он нашел во мне что-то такое, что выставляло и меня и его самого — вообще все — в совершенно новом свете.
— Всегда готов, — брякнул я.
— Ничего, я подожду момента, когда ты не будешь готов.
— Ну как, страшная картина?
— Страшнее еще не видел. Двое детей.
— Итак, Винтерс готов обнародовать факты.
— Ему следовало сделать это сразу после случая с Эллисонами. А что ты дашь ему взамен? Еще один материал про «Дину»?
— Совершенно верно.
Марти буравил меня взглядом.
— Ничего не верно, Монро.
Он остановился около первой комнаты, слева от нас. Из-за его плеча через распахнутую дверь я смог увидеть бледно-голубую стену, заляпанную чем-то темно-красным.
— Познакомься с близнецами Виннами, — сказал Мартин.
Я вошел. Впечатление создавалось такое, что здесь произошла производственная авария: сломалась машина и покалечила человека. В воздухе — тошнотворный запах внутренностей, в первый и в последний раз выставленных на всеобщее обозрение. Казалось, кровью обрызгана только одна стена — большие пятна, подобно краске, стекают на голубой ковер. На противоположной стене будто бы не кровь — краска. Ее широкие густые полосы, мазки кое-где утончаются, как если бы их наносили кистью. Но то оказалась не краска, а кровь, и вместо кисти использовалось тело маленького мальчика — как я предположил, двух-трех лет от роду. Он словно кукла лежал у стены, на которой его же кровью были начертаны корявые слова: все так же с ошибками: «ПОЛУНОЧНЫЙ ГЛАЗ ОЧИЩАЕТ ЗЕМЛЮ ОТ ЛЕЦИМЕРОВ. ТАК ГОВОРИТ ГОСПОДЬ».
Я глубоко вздохнул и, присев на корточки, стал разглядывать игрушки, которые, скорее всего, прежде висели над кроваткой. На полу у моих ног лежали маленькие модели военных самолетов — П-51, Ф-111, реактивный АВАКС. Я еще раз глубоко вздохнул и перевел взгляд в дальнюю часть комнаты, туда, куда, в самый угол, была загнана кроватка, туда, где находился укромный уголок для чтения, — перед окнами в сад. Окна в нише смотрят на три стороны света. В потолок ниши вделан крюк для комнатного папоротника, горшок с которым помешается в конструкции из макраме. Теперь и то и другое валяется на ковре. С крюка же на веревках, стягивающих лодыжки, головой вниз свисает тело второго мальчика, с беспомощно болтающимися ручонками. Он походит на маленького спасателя, кидающегося в воду. Впрочем, под ним и в самом деле нечто вроде водоема. А сам он едва заметно поворачивается из стороны в сторону.
Я снова взглянул на картонные самолетики и мысленно попросил прощения у этих мальчиков за то, что не смог вовремя прийти им на помощь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49