— Я сорась сдеть то.
— Что ты собираешься сделать, Из?
— Операцию. Я собираюсь р-р-разрешить им сделать ее.
По пути домой ее речь стала намного чище. Она спросила меня, понял ли я, что она говорила во время приступа? Я покачал головой.
— А мне самой казалось все таким п-п-понятным. Я сказала, что мне очень жаль причинять тебе такое беспокойство. И что я не хотела, чтобы это случилось.
Я обнял ее, прижал к себе.
— Я знаю, маленькая. Знаю.
Глава 10
В тот же вечер, после того как Изабелла уснула, я прошел в свой кабинет и достал неоплаченные медицинские счета. Это была пачка толщиной в несколько дюймов, с множеством конвертов, окантованных красным, со штемпелями, выбитыми на счетах, — «ВНИМАНИЕ: ПРОСРОЧЕНО». Наша страховка покрывала все расходы, пока не начались радиоактивные процедуры, которые до сих пор не считались апробированным методом лечения. Я уже уплатил что-то около десяти тысяч, но это был предел, на который я оказался способен. Как ни пытался я делать вид, что не замечаю все возрастающего долга, я постоянно ощущал — на мне буквально висят восемьдесят тысяч, о которых настырно пытается сообщить мне страховой агент Тина Шарп, а я регулярно игнорирую ее звонки.
Внезапно меня охватила ярость к стопке счетов, находящихся в моих руках, я достал зажигалку, поднес к уголку одного из них и стал наблюдать за тем, как пламя взбирается по нему все выше и выше.
"Ну и что? — подумал я. — Даже если ты сожжешь их все, не перестанешь быть должником. Чего ты достигаешь тем, что твоя комната плавает в дыму? Вот уж это-то тебе будет труднее объяснить Иззи, чем свою ложь о том, что страховка покрывает ее лечение".
Я бросил пылающую бумажку на ковер, затоптал огонь, а оставшиеся счета швырнул в мусорную корзину.
Потом слушал радио. Полуночному Глазу были посвящены несколько сообщений, передавались они по двум из трех национальных каналов и трем местным.
Ошеломленных соседей Виннов замучили интервью и чуть не протыкали объективами, чтобы снять их крупным планом и точнее ухватить выражение тревоги и страха на их лицах.
Карен Шульц выступала по седьмому каналу и выглядела на удивление спокойной. Она сказала, что в настоящий момент они изучают возможность сходства между делами Виннов, Эллисонов и Фернандезов.
Но явное нежелание Карен прямо увязать все три случая было совершенно оставлено без внимания репортером, который упомянул всех преступников, начиная с Ричарда Рамиреза (Ночного Бродяги) до Ганнибала Лек-тера, выкопал из памяти все ужасы прошлого, которые казались лишь бледной тенью сегодняшних преступлений. Предположив, что все совершенные в последнее время убийства являются делом рук одного преступника, он спросил Карен, сколько времени понадобится полицейским, чтобы поймать его.
— Буквально в эту самую минуту мы работаем над изучением улик, — ответила она. — Расследование продвигается весьма успешно, и это все, что я могу сказать вам.
За этим сообщением последовала короткая информация из крытого тира, находящегося на пляже в Охотничьем павильоне. Его буквально осаждали посетители, особенно женщины, желающие получить навыки в стрельбе из крупнокалиберных револьверов. Инструктор продемонстрировал никелированную «пушку» 357-го калибра, зажатую в его мясистой руке, и сказал, что подобное оружие могло бы "остановить любого преступника — если, конечно, им правильно пользоваться". За один день его рейтинг возрос на шестьдесят пять процентов.
Я вышел на веранду, в темную духоту, и снова выпил. Попытался помолиться, но молитва превратилась в какую-то нудную тираду. Я почувствовал необходимость действовать — меня звал мир скоростей и движений! Пошел к поленнице, взял топор и принялся рубить дрова. Рубил их до тех пор, пока на руках не выступила кровь. Боковым зрением я видел через окно Грейс, наблюдавшую за мной. «Да, — подумал я, — в твоем отце действительно есть семя безумия». С силой вонзил я топор в последнее полено и поплелся по тропе, ведущей от стоянки машин до самого гребня холма. Бутылку, естественно, тоже не забыл прихватить. На полпути остановился, чтобы снова бросить вызов ополчившимся против меня силам.
Я едва держался на ногах. Стал спускаться по узкой тропе к индейским пещерам, возле которых мы с Изабеллой часто устраивали пикники, а иногда и спали — в жаркие ночи, подобные этой, сегодняшней.
Сложенные из песчаника стены освещены лунным светом, а зияющие входы в пещеры так и манят к себе, причем чертовски трудно устоять перед их приглашением.
Я прикончил бутылку, швырнул ее в пещеру и стал взбираться по тропе вверх, чтобы снова попасть на главную тропу. Когда я забрался на самую вершину, неожиданно для себя пустился бежать вниз сквозь невысокие пряные заросли шалфея, продираясь между их сухими ветвями, покуда не выбрался на главную дорогу. Я побежал еще быстрее, по направлению к городу. Все, что мог слышать, — это лишь свинцовый топот башмаков по пыльной дороге да резкий ритм моего дыхания.
Заболели ноги, поэтому я прибавил скорости. Легкие казались слишком маленькими, и потому я побежал еще быстрее. Где-то в стороне замаячили красные контуры зарослей шалфея и толокнянки. Это был тот же самый ужасный красный цвет, который двумя ночами ранее ослепил меня в спальне Эмбер, — подрагивающая, искрящаяся краснота. Весь ландшафт колыхался в красном мареве.
Я обогнул последнюю высоту, и подо мной раскинулся Тихий океан — мерцающие прерии воды и света. Я кинулся вниз, к городу. Бежал, поскальзывался, тормозил, пока не выскочил на первую мощеную улицу. Помчался теперь по ней, мимо высоких домов и безмятежных ароматных эвкалиптов, все ниже спускаясь к тихим улицам, вливающимся в Прибрежное шоссе, и наконец — по самому шоссе, даже в этот поздний час представляющему собой сплошную реку из проносящихся мимо постанывающих машин. Стук сердца ощущал даже в кончиках пальцев. На Прибрежном шоссе я повернул на север, споткнулся, распластался у пешеходного перехода, но заставил себя подняться и снова побежал.
Остановился у бара «Рона», чтобы промочить горло, но меня не впустили. У «Адольфо» — впустили, и я в один присест выдул две кружки пива. Еще одну — в «Спортивной таверне», другую — в «Салуне». Таким образом, в час ночи я оказался в центре города — взмокший, провонявший, изнемогший, пьяный и — без всяких надежд вернуться домой. Позвонил Изабелле, но к телефону подошла Грейс. Едва дыша, я сказал ей, что люблю Иззи и что все образуется.
— Передай ей это, — потребовал я.
Грейс спросила меня, где я нахожусь, и я сообщил ей свои приблизительные координаты.
Я стоял на пересечении Прибрежного шоссе и Лесного проспекта — на главном углу нашего маленького приморского поселка — и глазел на проносящиеся мимо машины. Перед перекрестком все они плавно сбрасывали газ, что в хмельных глазах действительно могло быть воспринято как желание вступить в переговоры. Шорох их шин, проскальзывающих буквально в нескольких футах от меня, казался чавканьем галош по залитой водой дороге. Я невольно подивился: неужели за время моего пребывания в телефонной будке прошел дождь?
Я поднял большой палец и наблюдал, как мимо проносились машины. При этом я стоял настолько близко к шоссе, что при желании мог даже встретиться взглядом с теми водителями, которые смотрели в мою сторону. Свет возвышающегося рядом со мной фонаря холодно и отчетливо освещал интерьеры машин, а пассажиры глазели на меня, как с театральной сцены. При этом в их глазах светились лишь самодовольный отказ, зарождающийся страх и страстное желание, чтобы я как можно скорее убрался из их поля зрения.
А я не убирался. Я стоял где стоял, тянул палец вверх, словно бросая вызов каждому, проносящемуся мимо и скрытому лобовым стеклом от меня.
Все произошло в том самом месте, где я находился пару минут спустя, когда серый «крайслер» — такой удивительный, что невольно приковывал к себе внимание, — проехал мимо и прямо перед моим поднятым вверх пальцем повернул направо, на Лесной проспект. Лишь краем глаза я заметил прилепленную к правому бамперу желтую наклейку компании по прокату машин. Но что я разглядел прекрасно, так это лицо водителя, уставившегося на меня в тот самый момент, когда машина замедлила ход и фонарь ярко осветил ее.
Под аккомпанемент сумасшедшего сердцебиения я с уверенностью определил личность водителя. Сделать это было нетрудно. За рулем машины сидела — несомненно, совершенно определенно, без малейшего намека на какие-то сомнения — Эмбер Мэй Вилсон собственной персоной. И выглядела она очень даже испуганной.
Я шагнул было следом за исчезающей машиной, но недооценил высоту бордюра и потерял равновесие. Правда, мне все же хватило ума сделать вид, будто я просто решил присесть на край тротуара. Поэтому я так и остался сидеть на нем. Люди обходили меня. Обходя, перешептывались. Машина Эмбер повернула на Третью улицу и скрылась из виду.
Я протер глаза, посмотрел на подпрыгнувшую крышку канализационного люка и прислушался к резким шлепкам морских волн, смешивающимся с шелестом шин проезжающих мимо машин.
В следующую секунду передо мной оказался красный «порше» Грейс, и я почувствовал, как сильные руки дочери поднимают меня, позволяя встать на почти бездействующие ноги.
— Рассел, садись.
Я почувствовал, как где-то подо мной включилась трансмиссия, услышал рев выхлопных газов, увидел мелькающие витрины магазинов, находящихся на Лесном проспекте. И стал рассказывать Грейс все, что случилось третьего и четвертого июля. И вроде снова, непонятно как, оказался в комнате Эмбер, восстановил даже мельчайшие детали тех страшных ночей. Признался в своей одержимости страстью к бывшей жене и даже рассказал о стычке с Мартином Пэришем. Я пытался объяснить дочери, что тело ее матери исчезло. И что я сильно, очень сильно любил Изабеллу, по-настоящему, больше, чем кого-либо другого из живущих на земле людей. И что все, чего мы хотели, это лишь нормальной жизни и, может быть, ребенка...
— И клянусь тебе, Грейс, — сказал я своей дочери, — что не далее как пять минут назад я видел Эмбер, проехавшую в машине по этой...
Ладонь дочери зажала мне рот.
— Заткнись, Рассел. Этим ты еще больше сбиваешь себя с толку.
Я заткнулся, полностью растворившись в скорости несущейся машины Грейс, поворачивающей на Бродвей.
Грейс посмотрела на меня.
— Послушай, — сказала она. — Не имеет значения то, что ты думаешь, будто видел ее, Эмбер в самом деле жива. Все это полностью вписывается в привычную норму ее жизни. Уж кто-кто, а ты-то должен бы знать это в первую очередь! Ты был так же пьян в ту ночь, как пьян сейчас? Да откуда, черт побери, ты знаешь, что ты видел, а что тебе показалось? Относительно же тебя и твоей жалкой навязчивой идеи в связи с Эмбер... знай: ты всего лишь один из миллионов других мужиков, которые тоже лишились из-за нее рассудка. Вы с Марти переплюнули их всех. Правда, Марти поглупел от нее еще больше, чем ты. Он вообще настолько одурел, что ему показалось, будто в ту ночь он видел меня, когда на самом деле я вместе с Брентом Сайдсом смотрела какое-то дурацкое кино.
— И ты можешь это доказать?
— Когда и если захочу доказать, докажу, — отрезала она. — И еще кое-что скажу тебе, Рассел. Моя мать настолько переполнена ложью, настолько привыкла обманывать и манипулировать людьми, что я вовсе не удивилась бы, узнав, что она попросту сыграла с вами со всеми грандиозную шутку. Уж я-то ее знаю. Ни один человек на земле не пострадал от ее ненависти больше, чем я.
— Я и предположить такого не мог.
— Естественно, не мог. Пока ты вкалывал в управлении шерифа, мы с мамочкой мотались по свету и от души веселились.
Грейс свернула на Прибрежное шоссе и устремилась к северу. Она врубила вторую передачу и пулей проскочила перед самым носом у пешехода, пытавшегося перейти на другую сторону шоссе, да еще и по стеклу стукнула, чуть не по носу его, чуть не по лицу, с широко раскрытыми удивленными глазами.
— Я пытался разыскать тебя, — сказал я.
— Да не об этом сейчас речь. Пытался или не пытался. Все равно, ни в коем случае не нашел бы меня. Может быть, ты думаешь, я в самом деле посылала тебе открытки из Рима? Я писала их в интернате, находившемся не далее чем за двадцать миль от твоего дома, пересылала их Эмбер, а она уж отправляла их тебе из Италии. К тому моменту, как ты получал их, Эмбер уже была в Париже. Мы часто дурачили тебя подобными фокусами. Эмбер не хотела, чтобы ты встречался со мной, и делала все возможное для этого. Таковы правила ее жизни. Может быть, и смешно, но ты был одним из тех немногих людей в мире, с которыми я не смела видеться, потому что она не хотела этого.
— Я не понимаю.
— А ты знаешь, как она выворачивала меня наизнанку, когда мне было всего десять лет? Ну, может, и не в шлюху пыталась превратить меня, но во... взрослую женщину это уж точно! Заставляла напяливать нейлоновые чулки, и мазаться, и надевать туфли на высоком каблуке, и буквально принуждала меня, как какую-то цирковую лошадь, гарцевать на всевозможных вечеринках. Она подбивала меня дружить с мужчинами, которые были чуть ли не втрое старше меня. А если я отказывалась делать то, что она хотела, чтобы я делала, если я одевалась так, как одеваются все нормальные девочки, если отшивала всех ее распрекрасных друзей и вообще вставала и уходила, когда мне самой хотелось, о, тогда она выказывала свое презрение ко мне! Буквально каждая мелочь, которую я делала по-своему, в ее глазах выглядела настоящим предательством. Она попросту перекрывала для меня кислород. А потом и вовсе стала обвинять меня...
— В чем?
— В том... что я пытаюсь отбивать у нее мужиков. Или в том... что я краду у нее деньги. Лет пять назад обвинила меня в том, что я украла у нее ту дурацкую фигурку, нэцкэ, которую подарили ей Джон Леннон и Йоко Оно, когда мы жили в Нью-Йорке. Она была влюблена в эту уродливую безделушку, поскольку именно они подарили ее. Я же к ней даже пальцем не прикоснулась. Но она вот уже пятый год ходит как одержимая этой безделушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49