Ну и что теперь? Можно, конечно, сообщить в полицию — анонимный звонок. Можно прямо сказать полицейским, кто я такой и что Мартин Пэриш убил свою бывшую жену. Можно вообще ничего не делать, а просто ждать, как будут развиваться события. Впрочем, одного я делать определенно не собирался, а именно — признать то, что я был внутри дома! Эмбер Вилсон.
«Никогда. Ради Изабеллы, — твердил я себе. — Ради нас с Изабеллой».
И еще... я подумал... И, хотя то, о чем я подумал, показалось мне таким помрачением рассудка, какого я еще никогда не испытывал, вынужден признать: сильнейшее волнение охватило меня, сквозняком прошлось по позвоночнику и внесло еще большее смятение в мое сердце. Пока стоял в воде, яростно перемалывая пальцами мелкий тихоокеанский песок, я осознал: а ведь я наткнулся на самый потрясающий сюжет из всех, что встречались мне в жизни. Золотой материал, бесценный и — принадлежит лишь мне одному.
«Только разыграй эту мистерию умно», — сказал я себе.
Здесь больше чем тайная жизнь. Больше чем трагедия. Здесь, прямо на тарелочке с голубой каемочкой преподнесено мне событие — событие! — которое, если умело подойти к его раскрытию, может сыграть роль в моей карьере намного большую, чем дюжина второстепенных детективов. Я знал всех этих людей. Я был на месте происшествия!
Но неожиданно ощутил хищническую сущность, истинное лицо собственных амбиций, и мне стало тошно.
Но в тот момент какой стыд мог прокрасться в душу, все еще содрогающуюся от ужаса, в котором явилось мне лицо Эмбер?
Океан омывал мои руки и ноги, помогая прийти в себя...
В конце концов я сдвинулся с места и в скудном свете месяца побрел к своей машине. Мимо, держась за руки, проходили парочки. На набережной целовались влюбленные. Слева от меня промчалась собака.
So Jah seh.
Так говорит Господь.
Внезапно меня словно громом поразило — так страстно захотел я очутиться дома, в одной постели с Изабеллой, около нее! Словно плотина прорвалась, на меня обрушилась жуткая тоска. Боже, верни меня поскорее домой! Я стремительно вылетел из каньона, помчался вверх, по извилистой дороге, в конце которой высился наш дом на сваях, выглядевший вполне надежно.
На кухне я осмотрел колени — нет ли следов крови. Не обнаружил ничего подозрительного, но на всякий случай протер брюки пятновыводителем. Раздевшись наверху, побросал одежду в корзину с грязным бельем.
Потом целую вечность стоял под душем — сначала горячим, потом холодным.
Изабелла положила мне на грудь свою ладонь, когда я наконец улегся рядом с ней. Ее лицо было близко к моему, и я мог ощущать ее сонное дыхание.
— Как сильно бьется твое сердце! — прошептала она.
— Это оттого, что ты рядом со мной.
Она хмыкнула. Я знал ее реакцию: легкая улыбка, нежная и беглая. Изабелла уже снова уплывает назад, в сон, из которого ненадолго вынырнула.
— Сейчас очень поздно, Р-р-расс.
— Я только три стаканчика пропустил.
— Гм-мм...
— Я люблю тебя, Изабелла.
— Я тоже тебя люблю.
— Нет, я правда по-настоящему тебя люблю.
— Гм-мм. Ты м-м-мой герой.
Сердце в груди забилось чаще и громче. Я помню, что его удары становились все сильнее и сильнее, и наконец что-то подхватило меня и понесло, вместе со звуком шагов, спускающихся по ступеням вниз, в тишину снов.
Глава 3
Следующее утро я провел в полицейском участке Лагуны в ожидании звонка. Я собирался попросить их взять меня с собой на место происшествия. Несмотря на то что формально дом Эмбер находился за чертой города, контракт обязывал власти Лагуны выезжать по звонкам при несчастных случаях и уголовных преступлениях.
Поэтому я явился к шефу, который тут же сообщил мне, что хочет написать книгу. Я польстил ему, но тут же вынужден был прервать разговор и поспешить в туалет, где меня вывернуло наизнанку, для маскировки чего я несколько раз подряд спустил воду. До этого дня ни разу в жизни меня не рвало, а сейчас рвало от одного лишь жуткого отвращения ко всей моей жизни.
Необходимость рассказать о том, что я видел, исповедаться превратилась в острую боль, охватившую целиком область груди, на дюйм правее сердца. Лишь теперь я начал понимать, что чувствует подозреваемый во время допроса. О, как же это тяжело — знать!
Меня тянуло к людям. Я поболтал со следователями — кажется, речь шла о засухе в Калифорнии. Но снова пришлось нестись в туалет, где меня в очерёдной раз вырвало. Потом я перебросился шуточками с одним из сотрудников отдела по борьбе с наркотиками. Потом приставал с разговорами к начальнику охраны, к диспетчеру, к девушкам-контролерам платных автостоянок. Все они поглядывали на меня с подозрением.
Звонок так и не раздался. Никто не доложил об убийстве, совершенном в Риджкресте, в доме 1316. Утро выдалось спокойное, несмотря на то, что день был праздничный — Четвертое июля.
«А ведь Эмбер могут не найти еще в течение нескольких дней», — подумал я неожиданно.
Честно признаться, полицейский участок Лагуны не то место, где мне нравится проводить время. Больше всего я хотел бы сейчас оказаться лицом к лицу с Мартином Пэришем — да-да, заглянуть прямо ему в глаза в тот самый момент, когда он получит сообщение об Эмбер.
К полудню я не выдержал и — поехал к нему. Наконец-то я в административном здании в Санта-Ане.
Пэриш сидел за столом и подстригал ногти, когда я вошел. Я знал, что даже Четвертого июля он будет на работе. Марти всегда был чокнутый по части «заработать»: за один праздничный или воскресный день он отхватывал плату как за два рабочих. Делал он это для того, чтобы взять отгул во время охотничьего сезона.
Я положил свой кейс на его стол и вынул из него три коробки новеньких патронов двадцатого калибра. Мои руки были ледяные и — дрожали.
— Вот, купил по случаю, — сказал я, что, кстати, являлось сущей правдой. — Почему-то подумал, они как раз подойдут к твоему браунингу.
Он кивнул, отложил ножницы, встал и пожал мне руку.
Глаза у него голубые. Но сейчас — налиты кровью. Левое веко — чуть ниже правого, что придает ему выражение полусонного состояния. Его кожа, как и всегда, загорелая и слегка обветренная, что свидетельствует о том, что он по-прежнему много времени проводит на свежем воздухе. Ему сорок два года, хотя выглядит он на все пятьдесят. Марти — прирожденный хищник. У него идеальное зрение, отличный слух, сильное мускулистое тело, позволяющее ему при случае действовать с удивительной скоростью и проворством. К тому же он в высшей степени меткий стрелок, обладает, по-видимому, врожденным чутьем дистанции, траектории полета и отклонения пули. Много лет назад, в годы наших общих охотничьих увлечений, мы подарили друг другу по морозильнику и ежегодно заключали пари, чей к концу сезона будет полнее набит дичью (Марти всегда выходит победителем!). У Пэриша — плотные ладони и тупые пальцы плотника, хотя я никогда не видел его с молотком или пилой.
Мешки под налитыми кровью голубыми глазами Марти черны и тяжелы. Бреясь сегодня, он слегка порезался, и маленькая горизонтальная царапинка проходит теперь прямо через острую точку кадыка. Кровь испачкала ворот его рубашки, и потому он сегодня распахнут.
Даже в административном здании, оснащенном кондиционерами, в этот день, Четвертого июля, очень жарко.
— Как Изабелла?
— Держится. Она очень сильный человек.
— Удивительная женщина. Ты недостоин ее.
— Мне часто говорят это.
— Я полагаю, химиотерапию уже провели?
— Осталась еще одна процедура, а потом уже наше дело ждать, каковы окажутся результаты.
— Я восхищаюсь тобой, Рассел. Тем, как ты держишься все это время.
— У меня нет выбора.
— Большинство людей уже давно сдалось бы.
— В поход собираешься или что-то отвлекло тебя?
— Нет.
Марти и в юности говорил негромким голосом, а после того как Эмбер много лет назад оставила его, казалось, стал говорить еще тише. Правда, в возбужденном состоянии или в подпитии он выражает свои чувства громко и бурно. Временами он кажется окружающим — и мне в том числе — чуть ли не тупицей. Но если Марти Пэриш и соображает порой хуже других, он не нуждается в том, чтобы ему что-либо повторяли дважды. Некоторые убеждены, что его мрачная задумчивость, тяжеловесная молчаливость — знак некоего глубокого проникновения в суть вопроса. Лично я в этом не сомневаюсь. Больше того, я всегда верил в то, что в Мартине Пэрише заложена определенная нравственная сила.
После Эмбер он женился на очень симпатичной женщине по имени Джо Энн. Они прожили вместе четырнадцать лет. У них две дочери. Если известное безразличие к женщинам вообще — его отличительная черта, то по отношению к своей семье его поразительная преданность просто удивляет.
Мартин Пэриш довольно замкнутый человек. И к тому же крепко зашибает.
Он указал мне на стул.
— Ну, что у тебя?
Я приготовил себе прикрытие, хотя мое любопытство по-прежнему не ослабевало.
— Эллисоны, — сказал я. Как же странно, как ужасно было то, что я видел и что, как я знал, Марти видел тоже и — не обмолвиться об этом ни единым словом!
— Это было неприятно, — кивнул он.
— Слушай, а вы это серьезно — насчет два-одиннадцать?
— Так оно и было — началось, по крайней мере, именно так.
— Гм-гм.
— Брось ты эти свои «гм-гм», Монро. Ограбление есть ограбление, не зависимо от того, как оно закончилось. Хочешь посмотреть снимки?
— А я думал, ты не предложишь.
Он бросил мне на колени коричневый конверт, и я открыл его.
Мистер и миссис Эллисон — Седрик и Шарин — даже после своей смерти не расстались. Смерть настигла Шарин на середине комнаты — щекой она прильнула к полу. Ее муж отошел в мир иной, припав к ней сверху. Оба они были голые. С их головами и лицами — проделано то же, что и с головой Эмбер. Ледяная волна хлестнула меня по лицу, и на лбу бешено запульсировала жилка.
В фотографиях, запечатлевших последствия преступления, всегда есть что-то даже более непристойное, чем в самом процессе преступления. Масштаб изображения бесконечно уменьшен, но ужас, сконцентрированный на малом пространстве, может быть, из-за обезличенности, становится более личным для каждого разглядывающего фотографии. И при этом всегда возникает ощущение, что ты бесцеремонно вторгаешься в громадный несчастный интимный мир людей. Непосредственно на месте происшествия, по крайней мере если ты полицейский, срабатывает — искупительная, спасительная вера в то, что ты оказался там, как это ни странно прозвучит, лишь для того, чтобы успеть помочь. Что же касается этих фотографий... к восприятию их добавляется еще одна тайна: где именно начинается кровь и кончается плоть, ведь Эллисоны оба — черные...
Позы их молодых сильных тел показались мне зловеще грациозными.
— Как ты думаешь, один пресмыкающийся действовал или двое?
— Двое. Слишком много работы для одного, чтобы быстро управиться: ловили двоих!
— А есть какие-нибудь медицинские... заключения... указывающие на двух убийц?
Марти пристально посмотрел на меня и снова стал орудовать ножницами.
Мы подошли к больному для него месту, и оба прекрасно понимали это.
Одним из последствий моего ухода из полиции и превращения в богатого и известного (ха!) человека явилось то, что полицейские вроде Марти стали утаивать от меня особенно важные факты. Это словно в игру превратилось: если я подозревал что-то такое, о чем им не хотелось бы прочитать в прессе (в то время я подрабатывал репортером в «Журнале Апельсинового округа»), они делали все возможное, чтобы увести меня прочь от этого «чего-то». Если я знал что-то наверняка, они принимались категорически отрицать это. Если же я начинал копать в нужном направлении, они неизменно поворачивали меня в противоположную сторону. Одним словом, игра.
Но данное конкретное обстоятельство — то самое, к которому, как мы оба знали, я подгребал, — было совсем не игрой.
— Да, черт побери, у нас есть медицинские заключения.
— Но если — ограбление, то что именно они взяли?
— Эту информацию я не могу выдать тебе сейчас.
— Не можешь?
— Не могу.
— А что в отношении супругов Фернандез?
— А что в отношении их? — в тон мне спросил Пэриш.
— Могу я взглянуть на их снимки?
Даже если Марти и не захочет показать мне фотографии по делу Фернандезов, то помощник судмедэксперта должен будет показать, и Марти знает об этом.
В воздух взмыли еще два конверта. Я принялся изучать сделанные экспертом снимки Сида и Терезы Фернандез. Возраст обоих — по двадцать шесть. У обоих размозжены головы. Ни один из них не успел даже выбраться из постели. Простыня страшно измята. Сид был укутан в нее, как делает это любой работяга после долгого рабочего дня в мастерской, — Фернандез красил машины. Его голова буквально расколота пополам, и ее содержимое — тут же, на подушке. Терезино — громадной лужей растеклось по полу, голова свисает с постели. Мне показалось, их головы чудовищно увеличились в размерах, и я невольно подумал об Изабелле, представил себе, какая большая должна быть у нее теперь опухоль. Тринадцать месяцев назад она походила на мяч для игры в гольф.
Ну и что лучше: когда умираешь вот так, сразу, или — постепенно, по одной клеточке в единицу времени? Снова мое лицо окатила холодная волна, и, несмотря на то что утром я, как и вчера вечером, принял душ, к этому моменту нашей беседы я успел основательно провонять, как человек, который слишком много знает.
— Совершенно очевидно, действовал один маньяк, — сказал я. — И у тебя наверняка есть медицинские свидетельства, подтверждающие это.
— Мы ничего не доказываем, это делает окружной прокурор.
— Ты уклоняешься от темы разговора.
— И что же это за тема, Расс?
— Речь идет об убийце, совершившем серию страшных убийств.
— Два случая еще не создают серии убийств. Возможно, ты видишь в этих убийствах свою новую книгу, поэтому и надеешься найти чем поживиться.
— Ну сам посуди, Мартин. За один месяц четыре размозженные головы. Все — в одном округе. Все в районе полуночи. Способ проникновения в дом один и тот же — через раздвижную стеклянную дверь, которую из-за жары оставляют открытой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49