— Ты проголодалась, — сказал я.
— Не с-с-спросишь, что там сегодня на завтрак?
Я выбрался из кровати и отправился на кухню.
Джо сидел за столом перед вентилятором, попивая холодный чай. Коррин стояла у плиты. Мне показалось, их молчание слишком затянулось. Такое всегда чувствуешь.
Я доложил Изабелле, что в меню значится «хуэвос ранчерос». Она улыбнулась и кивнула.
Вернувшись на кухню, я понял причину их молчания: не только речь Изабеллы, но и все ее состояние стало намного хуже. Я проследил за взглядом Коррин. Она смотрела за окно, в небо.
В голубой выси реактивный самолет оставил после себя белесый след, и я даже разглядел слабый мерцающий клинышек серебра перед ним. Он казался символом того, как высока и опасна может быть человеческая жизнь, но по сути это был всего лишь парящий в небе реактивный самолет. Издалека, с запада, надвигалось на нас темное одеяло облаков, раскинувшееся над горизонтом подобно савану, скрывающему утро.
— Сегодня звонил доктор Нессон, — заговорила Коррин, повернувшись ко мне. — Операция назначена на шесть утра. Продлится около шести часов. Он не хочет, чтобы мы ждали ее окончания. Похоже, он встревожен. И я — тоже.
Мне показалось странным, что Иззи не обмолвилась ни словом об этом, и Коррин поняла, о чем я подумал.
— Она не может правильно выразить свою мысль, — сказала она. — А сегодня утром даже забыла, как ее зовут.
Я присоединился к их молчанию.
Картины прошлой ночи — ледяные руки Элис, обнимающие мою застывшую шею, — мешались в моем сознании с образом моей жены, лежащей в тридцати футах от меня. Как бы мне сейчас помогла «Кровавая Мэри»!
— Знаешь, Рассел, — заговорил Джо, — Коррин уронила Иззи (Иззи была маленькая), и та сильно ударилась головкой. Врачи тогда сказали: вроде с ней все в порядке. Тебе не кажется, что, может быть...
— Нет, — отрезал я. — Это полнейшая нелепость.
Я пытался растолковать Джо и Коррин: никакой их вины в этом нет, опухоль возникла сама по себе. Но мои слова не доходили до них, я чувствовал, их плечи сгибаются не только под гнетом реальности, но и под гнетом их собственного воображения. Я сразу понял это, потому что занимался тем же самым — на протяжении долгих месяцев — сразу после того, как Изабелле поставили диагноз. В своей беспомощности мы часто укоряем себя и верим: тем самым мы облегчаем участь любимого нами человека. Нелегкой оказывается эта ноша вины перед близким, но она не идет ни в какое сравнение с той, которую приходится нести на себе жертве.
Самое ужасное в раке — то, что страдальцам кажется, будто они сами повинны в своей болезни. Многие модные мыслители (могу добавить, у некоторых из них у самих рак) уверены: в психике раковых больных таится что-то такое, что позволяет им самим «создавать» себе опухоль.
Изабелла — как и тысячи других, попавших в ту же ситуацию, — начала бороться за свою жизнь — читать книги, слушать лекции, смотреть видеозаписи (кстати сказать, чертовски дорогие, с рекламными наклейками, призывающими покупать их), и все эти книги, лекции и видеозаписи обещали научить ее — сотворить, создать собственное лекарство от болезни, так же как она в себе сотворила, создала саму болезнь. Изабелла занималась медитацией. Представляла себе, как здоровые ее клетки пожирают ее опухоль. Сидела на макробиотической, якобы способствующей долголетию диете. Делала специальные упражнения. Она прошла курс иглоукалывания, акупрессуры, энергетических вливаний. Ей разблокировали срединную артерию. Бесконечными клизмами ей истерзали прямую кишку. Ее желудок наполняли хлораллой, женьшенем, мумие, маточным молочком, астрагалом, эхинацеями, аминокислотами, двухфазовыми ферментными и взаимоактивными добавками, лошадиными дозами витаминов, тоннами минеральных веществ. Короче говоря, проводили все мыслимые и немыслимые экспериментальные виды лечения и — явно мошеннического свойства медицинские процедуры. Все вместе превратило ее в охваченную хронической лихорадкой и страдающую поносом груду мяса, которая не могла выносить запаха собственного тела. Но, как и полагалось по инструкции, она продолжала твердить себе, что по-прежнему красива. Когда же ничто не помогло, она мужественно повторила все виды лечения сначала. Однако опухоль продолжала разрастаться. И тогда она решила: это вина — ее. Конечно, ее собственная. Такой вывод явился вполне естественным порождением ее ослабевшего мозга: она сама создала опухоль, сама подпитывает ее, она заслужила ее, чуть ли не сама возжелала ее.
Но потом что-то в ней начало меняться.
Она перестала смотреть видеокассеты, на которых врачи увещевали ее мысленно представлять свою опухоль, брать на себя ответственность за собственное заболевание и менять оборонительную тактику в связи с изменением хода болезни. Стала в меньшем количестве принимать свои таблетки, пилюли и всевозможные добавки. Начала есть не только тофу и фальшивый сыр, сделанный из соевых бобов. Стала подолгу над чем-то задумываться. Несколько дней промолчала, не слышала моих вопросов, а потому и не отвечала на них.
Я понял, что происходит с ней: она продолжает обвинять лишь себя, а от этого медленно сходит с ума.
Молчание сменилось бурной реакцией. Изабелла стала часто плакать, нередко кричала.
И вот однажды вечером... заговорила:
— Знаешь, Расс, все это — чистейшей воды ложь, — сказала она мне. — Сплошная ложь.
— Что именно?
— Что будто бы я сама накликала на себя эту болезнь. Ничего подобного я не делала с собой. Я была счастлива. Моя мать любила меня. Мой отец любил меня и никогда не обижал. Никто не обижал меня. Я была счастливым ребенком. Я старалась быть хорошей девочкой. В четырнадцать лет выкурила несколько сигарет, но на этом все и закончилось. Немного выпивала. В шестнадцать попробовала покурить травки, но, когда на другой день прослушала запись собственной игры на пианино — играла в состоянии опьянения, — ни разу больше не прикоснулась к ней. Когда мне исполнилось двадцать три года, я вышла замуж за человека, которого полюбила. А однажды утром произошел приступ, и я почувствовала, что у меня в мозгу что-то растет. Это был рак. И я скажу тебе: я ненавижу его. Я ненавижу само это слово «рак», так и норовящее слететь с языка, такое легкое в произношении. И вовсе я не создала его, что бы там ни говорили эти... эти... эти блаженные дурни, заставляющие меня в это поверить. Знаешь, что они делают? Они продают змеиный жир в современной упаковке. Они из рака делают бизнес. Торгуют несбыточными надеждами. Я готова принять наказание за что угодно, в том числе и за то, что я — мексиканка и католичка. Но я отказываюсь брать на себя вину за рак. И я намерена выиграть это сражение. Я добьюсь победы над страшной тварью... Черт бы побрал всех этих людей, этих... паразитов. Расс, что вообще происходит с нашей страной? Мы думаем, мы контролируем весь мир, и все — в нем, и даже все — за его пределами: луну и... звезды, — контролируем все, начиная с небес и кончая раковыми метастазами в наших телах. Ну откуда у нас такое самомнение, чтобы безапелляционно верить в подобное свое могущество? Разве это наше... «могущество» принесло нам хоть какую-то пользу? Что дало всем нам, кроме места, насильно отнятого у коренных жителей, кроме неба, заполоненного спутниками и летающим мусором, кроме целой нации несчастных, поверивших в излечение от рака с помощью правильного питания? Как можно быть такими самонадеянными? Как можно морочить голову больным, что рак — их собственная вина? Я хочу жить, Расс. Я собираюсь победить эту мерзость. Но я не собираюсь принимать на себя ответственность за болезнь. Я чувствую себя так, будто в меня вселился кто-то посторонний. Я чувствую себя обманутой. Я люблю тебя и люблю жизнь, но я ненавижу свою болезнь. И сражаться с ней я буду тем самым оружием, которое у меня есть, — любовью и ненавистью. Другого у меня просто нет. Знаешь, что такое — рак? Рак — это мелкие злые клетки, которые растут там, где им не надо расти. Никто не знает, почему они начинают расти и как их остановить, но ведь точно так же никто не может вылечить простуду. Рак — это не симптом. Рак — это не метафора. И не тема для дискуссии. Мейлер сказал, что рак — опухоль отвергнутого безумия. Дурак этот Мейлер. На самом деле рак — это всего лишь чертовское невезение. Это некий маленький злобный мерзавец, и я хочу, чтобы его удалили из меня. Надеюсь, операция не станет путешествием внутрь себя с единственной целью обнаружить там потаенное желание — умереть. Наоборот, я хочу выжить.
И, когда я услышал размышления Изабеллы, я сделал вывод, обратный тому, что она говорила: если человек, по всем научным теориям, может возбудить рак в себе самом, почему же он не может возбудить его в ком-то другом? Была ли моя вина в болезни Изабеллы? Я почувствовал ее с новой, резко возросшей силой.
Я знаю человека — ему сейчас шестьдесят, — у которого от рака умерли три жены. Он верит в то, что это он — причина их заболевания и смерти, что он сам является канцерогеном. И вот уже десять лет, как он не встречается с женщинами, так как убежден: его любовь ведет к смерти его любимых. Он играет в гольф. Он пьет. Но живет он один. У него восемь собак.
* * *
Сейчас, глядя, как с виноватой сосредоточенностью Коррин колдует над плитой, я вспомнил размышления Иззи и мои собственные размышления на этот счет. Я поцеловал Коррин в голову и сказал:
— Это не более чем чертовское невезение. Но это случилось с ней. Это не должно было случиться ни с Джо, ни с тобой, ни со мной.
Она взглянула на меня. Потом медленно кивнула. Джо бросился из-за стола, чтобы ответить на телефонный звонок. Я снова уставился в окно на чистое, жаркое утро и задумался, как же все в этом мире закончится.
— Это тебя, — сказал Джо, передавая мне трубку радиотелефона. — Эрик Вальд.
— Ну как, Эрик, ты теперь у нас знаменитость?
— Ш-ш-ш-ш. Привет, Расс. Это была ложь во спасение.
Я ничего не сказал, но вышел на крыльцо и притворил за собой дверь.
Солнечный свет буквально ошеломил меня, хотя и не так сильно, как тот факт, что Полуночный Глаз с такой легкостью выследил меня в доме родителей Изабеллы.
— Чего ты хочешь?
— Мне нравится читать про себя статьи. Эта группа поддержки — абсолютно потрясающий боевой отряд. Я настолько струхнул, что и носа теперь высунуть не могу. Кстати, о физиономиях. Неплохой снимок вы дали на первой полосе. Пожалуй, мне немного не повезло, что именно в тот момент я проезжал мимо. Я еще подумал тогда, не запечатлели ли соседи и мой образ?
Что-то пыталось пробиться в мое сознание в тот момент, но у меня не было возможности подумать, что же это такое, поскольку я пытался запомнить каждое произнесенное им слово. Я предпочел оставить на потом...
— Теперь каждый житель округа знает, кого ему надо искать, — вставил я.
— Ш-ш-ш-ш... Я же сказал, меня просто ужас охватил. Кстати, Вальд уже создал мой психологический портрет?
— Нет.
— Очень занят? Спешит стать легендарной личностью?
— Это просто удивительно... такие свиньи, как ты, готовы пойти на что угодно, лишь бы о них написали хоть пару строчек в газете.
— А почему ты не упомянул о нашем последнем разговоре? Ни слова не сказал о моей цели: я занимаюсь расовой чисткой.
— Всему свое время.
— Ты сильно ошибаешься, думая, что у тебя так уж много времени. Возможно, свое сенсационное заявление я сделаю намного раньше. Или... существует и другая возможность...
— Какая?
— Такая, что я уже сделал его. Ш-ш-ш-ш.
Я глянул на часы — было девять тридцать шесть утра.
— Винтерс установил на твоем домашнем телефоне электронный перехватчик?
— Мы решили не делать этого. Предпочитаем разговаривать с тобой.
— О, какая же убедительная, благопристойная ложь! Я восхищаюсь тобой, Рассел!
— Хочешь — верь, хочешь — не верь, линия чиста.
— Эта линия действительно чиста.
— Зачем ты позвонил сюда?
— Я хочу, чтобы ты, педик сраный, всему округу поведал о моей цели: я провозку расовую чистку. Я же говорил тебе это! Ты что, оказался еще глупее, чем я думал? Или полагаешь, что я звоню тебе ради собственного удовольствия? И не вздумай играть со мной, Монро!
— Никто с тобой и не собирается играть. Более того, мы намерены дать тебе то, чего ты добиваешься.
— За т-т-твоими словами мне слышится нежный академический подход Эрика Вальда. Винтерс приказал ему поднатаскать тебя, да? Похоже, действительно я имею дело с тобой и Вальдом вместе, так?
— Да.
— Отлично. Я так и понял. Идея заключается в том, чтобы стравить мне побольше веревки, на которой я смог бы повеситься. Готов поспорить, ниггер Винтерс употребил именно этот словесный штамп. А теперь слушай, Рассел, я хочу, чтобы в очередной статье ты процитировал следующее мое высказывание. Г-г-готов записывать? «Цель действий Полуночного Глаза — предупредить все расовые меньшинства о том, что они больше не желательны в этом округе». Повторить?
— Не надо, я успел записать.
— Тогда прочитай.
Я прочитал.
— Ш-ш-ш. Даже на душе полегчало. Освободился. Стало легче дышать. И вообще у меня сегодня хорошее настроение. Так вот. Я тут немного пораскинул мозгами насчет твоих вопросов по поводу смерти этой манекенщицы — Эмбер Мэй. Правильно? Абсолютно очевидно, совершил убийство и решил приписать мне эту доморощенную попытку кто-то из работников вашего управления. Правильно?
— Думаю, что так.
— Ты знаешь кто?
— Нет, — солгал я. Идея воспользоваться содействием Глаза для того, чтобы избавиться от преследований Мартина Пэриша, показалась мне нелепой, но тут же я подумал: а ведь у меня не так-то много союзников! И мне стало интересно, понимает ли Глаз что-то такое, что пока ускользает от моего внимания?
— Ты установил, кто знал о моих первых двух заявлениях — о латиносах и паре ниггеров?
— Думаю, да.
— Так, Рассел. Перечисли их.
— Винтерс, Пэриш, Сингер, Йэи, Карен Шульц. Ну, еще три-четыре ближайших помощника Пэриша. Может, кто-то из экспертов — в общей сложности наберется полдюжины человек. Раньше я на Вальда грешил, но он не был включен в официальный список.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49