Поэтому мы и решили вставить главку о художниках в рассказ об этих организациях.
Ирреальность человеческих отношений, выдуманное, а не действительное — вот, на наш взгляд, самая страшная беда формализма, в какой бы области жизни он ни проявлялся.
Но чтобы яснее стала наша мысль, сперва еще о нескольких встречах...
ПРЕДЛАГАЮ: ВЫПОЛНИТЬ ПОВЕСТКУ ДНЯ
— Сегодня будет собрание,— среди потока распоряжений и «проработок» обронил наш прораб.— В пять в столовую приходите.
Это собрание было вторым по счету за все наше пребывание на стройке. Первое —торжественное, первомайское. Но торжественное оно и есть торжественное. Парторг стройки Акрамов читал на нем длинный доклад, а в это время по рядам шелестел шепоток, а кое-где вспыхивали споры.
— Кто это речь-то говорит?
— Из ЦК представитель.
— Будет тебе, «из ЦК»! Это наш парторг. — Парторг— Романов. Вон с краю в президиуме сидит, видишь? Седой, шофером у нас работает.
— Его уже сняли...
— Как же, сняли! Чего же он тогда в президиуме?
Помнится, шепотки эти удивили нас. Как же так,— парторг, и вдруг не знают его на стройке? Спросили дядю Ваню, который приехал в Нурек одним из первых и должен был бы знать здесь всех. Он ответил добродушно:
— А кто его знает! Вроде бы и видел его где-то, а где — не припомню.
И вот сегодня, должно быть, мы увидим парторга второй раз, ведь собрание предстоит немаловажное: будут выбирать профком участка, а вторым вопросом—соревнование бригад на стройке за звание коммунистического труда.
Но в тот день собрание не состоялось: мастера и прорабы не оповестили всех рабочих. Зато назавтра в десять утра по всему участку прекратили работы, и на машинах привезли нас прямо к столовой, полный кворум.
Быстренько освободили часть зала от столов, как для танцев, поставили рядами стулья, и женщина в беленьком легком платьице, броско выделявшемся среди черных и серых спецовок, спросила неестественно громким голосом:
— Какие будут суждения по открытию собрания?
Рабочие ответили многоголосно:
— Открыть!.. Открыть!
Затем женщина предложила утвердить повестку дня. Сделали это с не меньшим энтузиазмом. Казалось бы, все идет благополучно. Но когда по предложению все той же женщины стали выбирать рабочий президиум, вдруг выяснилось: из пяти вы--
двинутых в него мастеров и прорабов на собрании нет ни одного.-Не оказалось также и представителей от парткома, комитета комсомола и стройуправления.
Поднялся невероятный шум. Кричали, что начальству «начхать на рабочих с высокой колокольни», что оно (начальство) нарочно разбежалось, что надо пожаловаться Чайковскому (он в это время был в командировке) и многое другое, что только приходило каждому из возмущенных на ум.
— Какие будут соображения? — после некоторого замешательства спросила женщина.
Снова поднялся гвалт. Кто-то орал во всю глотку: «Что нам, братцы, короли! Мы и сами — боги!.. Начинай выборы!..» Слово попросил пожилой рабочий, худой, тусклоглазый, сердитый.
— Я так считаю. Дело это, так сказать, государственного значения не имеет,— начал он убежденно,— но все-таки проливает неприличный свет на руководящих товарищей. Принимая во внимание...
Сначала его слушали с интересом, даже с каким-то благоговейным уважением к его гладкой, но запутанной словесной ткани, но к концу выступления, выражаясь мягко, освистали. Выступление его свелось к тому, что он предложил послать представителей к начальству и «пригласить их, так сказать, официально».
Садясь на стул, он недовольно ворчал:
— Орут, орут, а чего орут! Я восемь лет на профсоюзной работе должности исполнял. Знаю законы-то! Это не собрание, а кон-крет-ная стихийность! Кое-где узнают, по головке не погладят.
— Товарищи! Товарищи! — женщина устало взмахивала руками. Так обыкновенно машут напуганные матери на чрезмерно расшалившихся детей.—Есть предложение — выполнить повестку дня. А вот следующую повестку дня посвятить наболевшим вопросам с присутствием руководителей и представителей общественности. Голосуйте «за» подниманием руки.
Рабочие проголосовали за «выполнение повестки дня».
— Куда выбирать-то будут? — суетливо спросил у нас Борис.
— В цехком участка.
— Ага! А вы не знаете, как того рыжего звать, который хотел за начальством сходить?
— Нет, а что?
— Выдвинуть хочу.
— Почему?
— Уж больно складно он говорит!
Но «того» кто-то уже выдвинул. Указал пальцем и проговорил: «Я вот его предлагаю». И женщина согласно закивала головой, назвав фамилию записывающему кандидатуры.
Потом обсуждали кандидатуры «выдвинутых в списки». Каждый из них, смущаясь, поднимался со стула (будто говорил всем своим видом: «А почему именно меня? Можно бы и не меня») и делал нечто напоминающее реверанс, на что собрание отвечало дружным: «Ос-та-вить!»—что означало — оставить в списках для тайного голосования.
Кто-то среди общего шума попробовал сказать, что не так надо выбирать цехком, лучше сначала обсудить кандидатуры по бригадам, но ему ответила женщина, на сей раз строго и назидательно, что он сам голосовал4 за повестку дня и менять ее теперь никто не имеет права. А потом было объявлено о «приступлении ко второму пункту». И тут произошло неожиданное.
Все собрание, за малым исключением, перекочевало в другую половину зала, к раздаточным оконцам столовой,—подошло время обеда. Члены президиума оказались сидящими «спиной к массе». В этой сутолоке, мелькании вилок, ложек, смятых рублевок и новеньких звонких монет женщина говорила что-то о возросшем благосостоянии, высоких моральных качествах, о видимых приметах... И все эти в основном-то правильные слова звучали в ее речи каким-то кощунством над самым святым и дорогим, что обязательно носит каждый наш человек уж очень глубоко в себе, у сердца.
И мы не могли, не имели права судить людей, что, не слушая слов тех, теснились в очереди, шумели.Нет, не может быть безразлично им то, о чем сказано во втором пункте повестки дня. Но только не сейчас и не так надо говорить об этом им, строителям Братска, Куйбышева, Каховки, Волгограда. Не так. А как?.. Вот, пожалуй, об этом и надо было думать, и не одной женщине в легоньком белом платьице, а всем тем, кто по долгу своей работы обязан, должен находить пути к людским сердцам...
А пока собрание продолжало «выполнять повестку дня». К столу президиума вышел бригадир плотников, тех самых, что строили летний театр. Смущаясь, он сбивчиво прочитал обязательства и сказал, что бригада будет бороться за звание коммунистической.
Ему пожали руку, похлопали, и на этом собрание закончилось. Оставалось только провести тайное голосование. Мы уже опустили бюллетени в урну и собрались занять место в длинной очереди в кассу, когда к нам подбежал запыхавшийся, потный Артем.
— Юрки, слышали? Плотника за звание бороться будут, а про нас забыли. Забыли, что мы первые!— В голосе Артема прозвучало что-то очень похожее на отчаяние.—Им теперь — фронт работ, а нам — шиш!.. Вон я у них обязательства взял,. Володя все чистенько переписал — здорово, красиво, без помарок. Только против всей их арифметики мы у себя на пять больше поставили. Подписывайте, Юрки, пока она не ушла,— Артем кивнул в сторону женщины. — Подписывайте!..
И мы подписали обязательства.
Так наша бригада вторично стала бороться за звание коммунистической...
МЫ ВЫХОДИМ ИЗ ПОДПОЛЬЯ
(Часть первая)
Трудно, немыслимо трудно жить под чужим именем! И пусть имена наши оставались прежними, но то положение, которое мы занимали, в корне меняло всю нашу жизнь. Ведь работа, та работа, ради которой ты и родился на свет,— твое второе имя. И именно по ней судят тебя люди. Поэтому сразу же по приезде на строительство мы целиком отдавались
нашей новой работе, стараясь подчинить себя ей, одной-единственной. И это нам удавалось. Зато когда кончалась смена и руки наши, мысли и все натруженное тело становились свободными, вот тут нам приходилось, пожалуй, потруднее, чем «на бетоне».
Мы и раньше нередко сталкивались с проявлениями несправедливости, оскорблениями человека, с бездушием, пытались протестовать, И это почти всегда имело свой результат. Во всяком случае нас выслушивали, нам обещали «устранить», «выгнать», «исправить». Совсем другое зачастую происходило теперь. Теперь наше возмущение многим на стройке не имело никаких результатов, натыкаясь часто на спокойную, даже циничную фразу:
— А вы кто такие? Какое вам до этого дело! Есть у вас лопаты, бери больше, кидай дальше! Без вас разберемся...
Да как же это? Рабочий человек, на своей стройке и вдруг: «не твое дело!»
Почему до сих пор находятся люди, которые не хотят верить рабочему, которые видят в нем только исполнителя своей воли, хотя порою и кричат громче всех о его уме и силе? Или для них он — только символ, этакий улыбающийся детина, ряженный в голубые одежды, покладистый и безмолвный?..
Как-то субботним вечером подле единственного среди слепых кибиток и переносных юрт коттеджа мы столкнулись с группой ребят, окруживших рослого флегматичного человека, одетого в легкую шелковую рубашку и белые чесучовые брюки. Человек стоял, прислонясь пышными, как у полной женщины, пле-
чами к высокому забору, и, глядя поверх голов ребят, что-то доказывающих ему, лениво, с равными интервалами повторял всего одно слово: «Нет!» Ребята божились, ручались, предлагали в залог свои паспорта, давали честное комсомольское слово. А тот, продолжая невозмутимо смотреть в подернутое вечерней дымкой синегорье, твердил свое «нет».
— Ведь мы же сами дружинники, отвечаем!..
— А если что? А? А если пьяный? А если драка? А если еще что? А? Кто отвечать будет? Чья голова в кустах? — вдруг быстро-быстро засыпал он ребят вопросами...
Мы выяснили: речь шла о том, чтобы разрешить им, как обычно в субботу, потанцевать в столовой, а человек, стоявший перед нами,— начальник нурекской милиции. Вступили в спор.
— Понимаете ли, есть опасение, что кто-то будет вести себя аморально...
Начальник милиции легко отделился от забора, приняв более соответствующую для разговора позу. Глаза его остановились на наших бородах... Ох уж эти бороды! Сегодня они особенно эффектно выделяются на наших лицах: Назар, оказавшийся искусным брадобреем, сделал нам настоящие «азиатки».
— Вот поэтому,— начальник милиции явно не представлял, с кем имеет дело, — я считаю, пока люди не научатся себя, вести, танцы разрешать следует лишь в крайнем случае...
И тогда мы начинаем долго и горячо говорить что-то про Беликова и унтера Пришибеева, про Щедринское «тащить и не пущать», про то, что это самый легкий путь для руководителя: не разрешать... На-
чальник милиции, не дослушав нас, ушел за калитку и уже оттуда бросил снисходительно:
— Ну ладно. Но только до девяти часов.
— До девяти?.. Эх, разве ему понять! — вздыхает кто-то из ребят.— Ишь как отгородился от нас — забор, кобель на цепи да еще и в окнах решетки... Словно мы пираты какие... Цитадель!
Громадный дом с дворовыми постройками и будочкой душа и правда напоминает цитадель. Как-то уж очень нескромно выглядит он в поселке... Танцы начальник милиции все-таки не разрешил. Позднее мы узнали, что он тут же съездил к художникам, Альберту и Жене, с которыми как-то видел пас, и спросил с тревогой:
— Что это за бородачи на стройке объявились?
— Генацвале, что они тебя волнуют?! — воскликнул Альберт.— Зашел — гостем будешь, пиво пей! А бородачи зачем тебя волнуют? Работяги они, бетонщики.
— Только-то?.. По-нят-но! — протянул он и отменил свое распоряжение.
Те же ребята сели в машину (кто-то из шоферов согласился подкинуть их до Нурека) и поехали на квартиру к Чайковскому. Юрий Николаевич выслушал их и... погрузив в машину свой проигрыватель и пластинки, вернулся с ребятами в Лангар.
— С условием, что сами будете присутствовать,— сказал начальник милиции.
— Буду,— ответил Юрий Николаевич.
И он допоздна сидел в шумной компании рабочих, худой, усталый, преждевременно поседевший человек, но с озорными и какими-то очень уж веселыми в тот вечер глазами.
— Юрий Николаевич, скажите честно, прав был начальник милиции? — спросил кто-то из «делегатов», теперь наблюдавших за порядком.
— Как вам сказать? Тут вопрос...
И в это время его перебил незнакомый нам высокий светловолосый парень:
— Конечно, прав! — Его тонкие губы дрогнули в усмешке.— На каждой стройке вначале всегда так: попадает всякая шобла, шушера, сливки снимать! Того и гляди на нож попадешь...
— Неправда! — Юрий Николаевич произнес это слово с несвойственной ему резкостью.— Неправда! Наверно, я по стройкам ездил не меньше, чем вы, и я вам точно скажу: сейчас совсем другое дело. Люди стали намного лучше, красивее, честнее! Не за сливками они едут. Возьмите хоть такой факт: чуть ли не половина рабочих у нас сейчас семейные, и они ножами пыряться не будут. Такие, как правило, оседают до конца строительства... А молодежь? Совсем ведь другая молодежь стала! Да вот вы-то сами откуда?
— Электрик, из Риги,— парень смутился.
— За сливками приехали?
— Что вы! Я после училища, направили сюда.
— Вот видите: и уехали из Риги в Нурек, а ведь в Риге электрику работа всегда есть. Должно быть, неплохой человек вы. А зачем же на других собак вешаете?
Все кругом рассмеялись. Парень отошел в сторону. Наш Андрюха-сварщик (он тоже здесь) ворчит ему вслед:
— Видать, зеленый еще, вот и рассуждает... Эх, попал бы он к нам, на Волгоградскую! Какие у нас бригады были! И вот разлетелись все, кто куда! Почему так, Юрий Николаевич? Почему нам нельзя всем вместе с одной стройки на другую переезжать? Планово! Ведь мы бы и работали тогда совсем иначе и порядки бы сразу завели куда как лучше!
Юрий Николаевич вздохнул.
— Это вопрос сложный, Андрей. О нем все гидростроители уж который год толкуют, да никак с места не сдвинут... Как-нибудь я непременно выберу время и всем вам попробую рассказать об организации наших строек, хорошо? А сейчас танцевать надо.
Он и правда прошел несколько кругов в вальсе с какой-то девушкой.Но больше танцевать ему не дали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13