Сай шумел где-то глубоко внизу, в ущелье,-и изредка мы видели, как он мечется там от одной каменной стены к другой, прыгая через камни, беснуясь, словно хочет и не может вырваться на волю. Тропка была каменистой — известняки, песчаники, торчали вокруг нее редкие кустики, деревца. Но вот мы преодолели очередной подъем — и ахнули! Все вокруг сказочно изменилось. Перед нами лежала широкая луговина. То там, то здесь стояли обсыпанные цветом, как снегом, груши, боярышник, а чуть дальше, ' в ложбине,— тенистая, неправдоподобно громадных
платанов роща. Склон горы перед нами весь был какого-то густого фиолетового цвета; мы сперва не поняли даже, в чем дело,—там сбегали вниз заросли горной сирени —«шуламши». Вдруг прямо перед на-
ми с груши взлетела фантастическая птица-красавица, с такой же белой, как цветы, грудкой и голубыми крыльями; взлетела и скрылась стремительно в траве. А трава! Боже, какая тут была трава! — густая, сочная, с серебристым отливом; видно, никогда не трогала ее коса, и в траве этой неспешно вилась стежка, ну совсем рязанская, наша, родная стежка. А справа и слева, вдалеке, падали с круч два могучих, блестящих на солнце водопада.
Сердце захолонуло от всех этих красок! Лишь минут через пять мы смогли пойти дальше по стежке, и за следующим ее поворотом открылось нам жилище дяди Андрея — невысокая украинская мазанка с пристроечкой из теса, шахматные клетки синих ульев в зеленой траве, черный квадратик огорода; два серых ишачка пасутся на длинных веревках, и закричал нам навстречу горластый петух. Давно мы не слышали, как петух кричит,—таджики почему-то редко держат кур. Мы опять остановились и долго смотрели на всю эту благодать, восклицая:
— Ух ты!
И само собою родилось у нас название для этого места — «Долина счастья». Потом мы узнали, что истинное имя его ничуть не хуже нашего — «Кауха-нык», что в приблизительном переводе с таджикского означает: «Птичий дом».
Мы спускались к домику дяди Андрея и думали, что вот сейчас встретит нас этакий умиленный собственной мудростью, сердобольный, вполне толстовский старичок.
Но встретил нас не он, а его жена, тетя Аня, полнеющая, но еще моложавая, очень опрятная жентипа с чрезвычайно русским, добрым лицом. Успокоив собак и узнав, кто мы, что мы, она посочувствовала:
— Ох и устали же вы, наверно! — И пригласила:— Проходите в дом, сейчас я вам завтрак приготовлю, отдыхайте. Только,— она смутилась слегка,— вы уж извините, старик мой немножко не в себе: Пер-вомай, и к нам вчера Виктор приходил — вроде как бы приемный сын Андрюшин — и вот только в четыре утра ушел. Ну и выпили они малость. А вы Виктора не встретили по дороге? Он ведь тоже в Нуреке живет...
Нет, с Виктором мы, должно быть, разминулись, когда были у пастухов.
— Андрей! Просыпайся! Гости к нам! — крикнула тетя Аня.
Мы вошли в дом. С кровати навстречу нам поднялся седовато-пегий, взлохмаченный, когда-то, видно, очень крепкий, а сейчас ссутулившийся, с отеклым морщинистым лицом, старик; с минуту он глядел на нас, совбражая, в чем дело, а потом захлопотал у стола, включил радиоприемник на комоде и все время говорил громко, почти не слушая нас:
— Гостям мы здесь всегда рады! Садитесь поудобней, отдыхайте... Да бросьте вы мне спасибо говорить! Что вы как не родные!.. Мать! Мать! Налей ребятам по стаканчику. Да и мне, пожалуй, тоже, что-то внут-рях тянет, спасу нет... Так вы и москвичи еще? И из Москвы недавно, правда? Ох, хороший город Москва! Я хоть ни разу там не был, а все знаю, как вы живете, все! Вы небось думаете, забрался старик в горы и сидит здесь, ноздрей посапывает? Ан не-ет, я хоть
старик, да еще крепкий! Я и на Кубу воевать поеду, коли надо будет, и в космос хочу слетать с Гагариным,—меня на все хватит. А Гагарина-то вы видели? Расскажите, ребятушки!..
Мы рассказали ему, как встречали Гагарина в Москве.
— И стоит, и стоит ему демонстрацию устроить, есть за что! А я все слышал про него. Вой видите,— он показал на приемник,— со мной весь мир рядом живет!
Нет, он был совсем не похож на отшельника.
— Почему, говоришь, в горы ушел? А все из-за пчел. Колхоз-то наш в Яванской долине, а там ведь сбор всего месяца три, а потом выгорает все, перевозить надо пчел выше в горы, где цветы медоносят. Ну, я раз об этом раису, председателю то есть, сказал, два сказал, а он не понимает. Не понимает! Тогда я ему и спел,— дядя Андрей запел во весь голос:
Широка-а страна моя родная!..—и ушел в горы. Алитет уходит в горы! А здесь чуть не круглый год цвет стоит,— вы же видите, какая благодать кругом?— один сходит, другой появляется. Нанял машину — раис ни гроша на перевозку не дал!— до Нурека, а там в кишлаке опять восемь мешков пшеницы собственной отдал: погрузили все ульи, и колхозные, и мои, на ишаков — и сюда. Так вот второй год и живем со старухой. А много ли нам надо?... Пчелы же в пять раз больше доходу давать стали! Да если бы не наш раис, я здесь такое хозяйство поставил бы! Но не понимает он выгоды, не по-нима-ет...
Я ему говорю: «Дай, мне тесу ящики сбить, я тебе тридцать семей новых посажу, ведь они ж роятся у меня!» Не дает. Придется самому со строителями договариваться. «Ну хочешь, говорю, я в колхоз и свои ульи отдам, и тогда, все вместе, сто тыщ доходу будет в год. Только ты мне обеспечь тогда питание со старухой, ну и каких-нибудь пару калош в год». Вот таких.—Дядя Андрей показал из-под стола ногу в остроносой калоше, которую надевают прямо на носок: очень они удобны здесь в горах.— Ну что нам вдвоем со старухой? Что нам надобно? Детей у нас нет. Виктор, так он парень самостоятельный, наоборот, нам помогает, когда какая нужда. Дожить нам каких-нибудь десять лет, сколько мы там проедим-то! Так нет, отказался раис. «Мне, говорит, с хлопком забот хватает, отстань ты со своими пчелами!» Ну не дурак ли? Ну какие ему заботы будут? Десяток тесин? Десять кило муки в месяц? Вот я ему и спел:
Широка-а страна моя родная-я!..
Вошла тетя Аня, в руках большущая сковорода с яичницей.
— Да тише ты, отец!.. Ведь и не пьяный же, вытворяешь только.
— Праздник же, мать, праздник! Вон слышишь, как веселятся? — Он кивнул на приемник, по которому шумно транслировали первомайскую демонстрацию в Москве.—Что же и нам-то не пошуметь? А ты налей, налей ребятам еще по стаканчику.
— Ребятам налью, а тебе — все, ни капли больше, а то будешь на сердце жаловаться...
Она поставила яишню на стол, подошла к бидону с медовухой, стоявшему в углу, и налила два стакана. Старик с грустью взглянул на бидон, вздохнул, но спорить не стал. По всему видно было, что никто у них не верховодил в доме, а были просто ровные, добрые отношения, какие бывают только у бездетных пар.
Мы ели, тянули потихоньку приятно прохладную, слабенькую, душистую медовуху и слушали рассказ о нехитрой жизни дяди Андрея. Отца его, фельдшера, в семнадцатом году расстреляли в госпитале вместе с ранеными красноармейцами. Андрею было тогда шестнадцать. Он сел на коня И подался к красным, мстить. С тех пор и не слезал с седла лет восемь: гонялся за басмачами, был в Первой Конной, потом опять басмачи, а потом несколько лет мотался по госпиталям, клиникам — лечил расходившиеся нервы. «Стал на человека похож», пошел учиться в сельскохозяйственную школу, в Ташкенте— своем родном городе. А дальше — создавал колхозы («Тут всякое было! В Средней Азии баи да басмачи еще дольше держались, чем русские кулаки да бандиты») и работал несколько лет районным агрономом. Наладилась было жизнь, как вдруг в тридцать шестом, даже не предъявив никакого обвинения дяде Андрею, Посадили его в одиночку, так, за компанию. Через два с лишним.хода выпустили — в чем только кости держались! — и извинились. И опять — клиники, опять нервы. А потом — снова война, снова ранение и контузия, после которой он перестал слышать на одно ухо. И снова — госпитали, госпитали... В послевоенные годы дядя Андрей с тетей Аней работали
свинарями в колхозе. Вышли на первое место по Таджикистану. Портреты в газетах, статьи, заведующий фермой даже на выставку в Москву ездил. («А вышли потому, что не давали этому завфермой да раи-су корма красть: сколько положено поросятам по рациону, столько и давали. До скандалов дело доходило, до прокурора, за руки их ловили!..») А кончилось все тем, что начислили дяде Андрею и тете Ане всего половину причитающихся трудодней. Вот и ушел он в другой колхоз, пчеловодом.
И теперь новая забота — пчелы...
— Эх, сколько мы вынесли, советскую власть вам, сынки, завоевали! Вам теперь только жить да жить! Теперь-то уж дело на лад пошло!.. А нам теперь и отдыхать можно. Вот только охота с Гагариным в космос слетать...
Милый ты труженик, дядя Андрей, неугомонный старик!.. Мы уверены: если бы пустили его в космос,— полетел бы! Да он и сам об этом говорит:
— А что ж я, хуже молодых, что ли? Вибрация! Да меня жизнь так вибрировала, что мне теперь никакая ракета не страшна! Жилистые мы, старики-то. Вот на охоту пойдем, еще посмотрим, кто быстрей за кабанами по кустам побежит!
После завтрака тетя Аня постелила нам в тени под тутовиной, на траве, матрасы, медвежьи шкуры — охотничьи трофеи старика, и мы легли отдохнуть. Уж, казалось бы, чего бы нам не заснуть посла такой-то ночи, вздремнули часа полтора всего и отшагали километров двадцать по горам, — но не спалось. Вспомнились вдруг еще две встречи тут, в Таджикистане.
Первая из них случилась в управлении «Таджик-нурекгидростроя», которое кроме Нурекской ГЭС руководит еще несколькими строительствами. Начальником управления — Семен Константинович Калиж-нюк, пенсионного возраста человек, не очень уж здоровый.
Как о нем рассказать покороче, чтобы не слишком отвлекаться от главной темы очерка?..
Мы прилетели в Душанбе в субботу и договорились о встрече с Калижнюком на воскресенье: в понедельник нам обязательно хотелось уехать в Нурек. Почему «обязательно», мы и сами не знаем; видно, из простой привычки журналистов всегда спешить. Сейчас мы жалеем об этом: неловко было разбивать отдых старика.
Он жил на так называемой даче, а по существу — в гостинице Совета Министров, в маленькой комнате... На столе — чертеж, томик Шолом-Алейхема, гранаты и лекарства в тюбиках и пузырьке... Через час примерно, когда мы разговаривали уже более или менее свободно, Семен Константинович вдруг спросил:
— Хотите, расскажу историю совсем в духе Шолом-Алейхема?.. С отцом мы не виделись тридцать четыре года: как сел я в девятнадцатом на коня, так в пятьдесят третьем только и смог вернуться домой, на Западную Украину. Отец — простой колхозник. И вот — едем. На мне генеральская форма (был я тогда начальником строительства нашумевшего Туркменского канала, сопровождает меня начальник областного управления МВД и эскорт мотоциклистов,— там вплоть до того времени бендеровцы пошаливали. Се-
ло наше немцы сожгли, а люди живут в хуторках... Подъезжаем к одному из них, с пригорка видно: домишко, овин неподалеку, над ним синеватый дымок курится, и мечется от овина к дому какой-то старик, на нас оглянется— и еще быстрей бежит. Оказалось, это и есть мой старик. Я его сперва не узнал: уж больно; маленький стал, потом пригляделся — отец! А он так вообще минут двадцать поверить не мог... «Что ж ты, спрашиваю, батя, по двору-то бегал?»— «Так ведь как же, сынок? Смотрю, генералы, мотоциклетки едут, а у меня в овине самогон варится. Ну, думаю, за мной! Вот и бегал в дом сноху уговаривать: мол, всю вину на себя беру, ты и слыхом не слыхивала ни про какой самогон. Напужал ты меня, чертяка, до смерти!..»
Калижнюк смеется, мы тоже... Да, вот такая судьба: с девятнадцатого года в Первой Конной — Деникин, Врангель, польский рейд, басмачи в Средней Азии... Хогел летчиком стать, но здоровье не позволило,— так и пришлось стать строителем. Руководил чуть ли не всеми крупными гидростройками в Средней Азии. Кстати, он — прототип одного из героев романа «Человек меняет кожу». Бруно Ясенский, его друг, и писал-то этот роман, когда жил у него на квартире, на строительстве Вахшской плотины... Только кончил эту стройку, посадили в тюрьму, дали семь статей, и за каждую полагается смертная казнь. Выбрался каким-то чудом! Сам Калижнюк, смеясь, говорит:
— Ничего, потерял всего семь зубов и двадцать шесть месяцев времени...
Вышел из тюрьмы полностью реабилитированным и решил: нет, все, что угодно, только не ответственная работа. Лучше уж библиотекарем. Но библиотекарем он так и не стал, а продолжал строить. Северо-Таш-кентский канал, Нижне-Вайсунский, Иркутская ГЭС, Главный Туркменский канал, Каракумский. И вот ведь неугомонная душа! Когда его назначили начальником строительства Главного Туркменского канала, он приехал на место, осмотрел все и начал доказывать, что проектировщики то ли ошиблись, то ли просто в угоду вышестоящим товарищам, но занизили сроки, стоимость и объемы строительства в несколько раз. Доказывал, невзирая ни на что, до тех пор, пока ему не передали мнение самого верха: «Не построим за такую сумму — построим за сумму, в пять раз большую. Не построим за семь лет — построим за семнадцать. Строить надо. А тех, кто сомневается в необходимости канала, мы...»
И вот устал Калижнюк. Ушел на пенсию. Дали ему квартиру в Москве, собрал он в ней первый раз за многие годы всю семью. И вдруг услышал: решено строить Нурекскую ГЭС. Ему, гидротехнику, отдавшему всю жизнь Средней Азии, и не поехать на эту удивительную стройку? «Да я сдохну на этой пенсии!» — заявил он своим домашним и уехал, опять один.
...И еще один человек, встретившийся нам. О нем — совсем немного. Не потому, что он менее интересен, чем дядя Андрей или Семен Константинович Калижнюк, а только потому, что нам придется рассказывать о нем и дальше.
Юрий Николаевич Чайковский — начальник строительства ОМУ-1, которое занято сейчас всеми работами на площадке Нурекской ГЭС. Впоследствии будут три СМУ — жилищного строительства, строительства плотины и туннелей. А пока — одно.
Мы уже говорили: Юрий Николаевич был единственным человеком в Нуреке, который знал, что мы журналисты. Иногда по вечерам у него дома мы засиживались за разговорами допоздна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13