Об учебе мечтает и Назар. Андрюха-сварщик:
— Ведь я же настоящий сварщик! Меня же из Волгограда никак отпускать не хотели, но да уж такая фантазия мне взбрела! Да и кончится скоро там гидростройка.— Он кивает на прутья арматуры на земле: — Привык я работать — так уж работать, а не с этими палочками да компрессорами возиться...
Одним словом, причин для того, чтобы спешить, у каждого хватает.Но мы забежали вперед. А пока... пока первый наш перекур. Медленно идем под навес, в тень. Горят ладони, ноют в плечах руки, покалывает поясницу. По очереди пьем кружкой воду, зачерпывая ее из ведра. Вода цвета кофе с молоком, языком чувствуешь песчинки в ней, но она холодная и из Вахша. Почему-то очень приятно пить воду из Вахша.
Отдышавшись, оглядываем друг друга, и во взгляде каждого необычная теплота, даже ласковость. Мы узнаем и не узнаем ребят. Что-то новое в них появилось. То ли в этом виновато настроение наше, родившееся во время путешествия в «Долину счастья», то ли... Нет, скорее всего вот что: пришла к людям большая, нужная работа и, как часто это бывает, вдруг изменила их, сделала добрее, доступнее и сердечнее. Не новая это мысль, но верная: труд, настоящий, всегда поднимает человека, глушит в нем дурное, случайное, а хорошее выволакивает наружу, потому, видимо, что к такому труду не коснешься грязными руками, не допустит он тебя к себе. Он как бы дразнит, проверяет человека: способен ты на лучшее — иди сюда, нет — уходи.
И разговоры в перекурах ведутся теперь совсем иные.Мы сидим на фундаменте дизеля, опершись спинами о станину. Металл приятно холодит тело.
— Я ни отца, ни матери не помню,— тихо произносит Мишка, и никто не удивляется, почему вдруг он заговаривает об этом.— Я перед самой войной родился, в сороковом. Может, и раньше немного — кто его знает! В сорок первом потеряли меня родители, а в детдоме так записали... И фамилию первую попавшую дали — Плютинский. Почему Плютинский?.. И имя, может, мое-то, настоящее, совсем другое! Может, я Ванька какой-нибудь, и, может, отец у меня сейчас большой начальник! Или ракеты космические строит...
— Может,— уверенно соглашается Володя, и мы тоже согласно киваем головами: всем нам очень хочется, чтобы отец Мишки строил ракеты.
— Иногда раздумаешься об этом, и так обидно станет!.. Таскали меня всю войну да и потом — по яслям, детдомам, а потом, в Минске,— в ремеслуху. И везде моралью пичкали! И все как-то обидно пичкали: будто одежонкой да куском хлеба попрекали, государство, мол, тебя содержит, и ты обязан жить для государства, ну и все такое. А скажите, разве я виноват, что меня потеряли? Может, и вовсе не теряли, погибли смертью храбрых отец с матерью! Разве виноват, а?..
Мишка потянулся длинными женственными пальцами к сигарете, протянутой Володей, помолчал.
— Выгодно здесь сигареты курить, папиросы пересыхают. Половину пачки выкуришь, а половину выбросишь... А я уже неделю чужую марку курю.
— Пропился? — спросил Володя.
— Ага.
— Один?
— Зачем? С пацанами.
— А что же они?
— Да я их и не знаю: первый раз в чайнухе увидел и зазвал. Скучно одному-то пить, а из знакомых со мной никто и не пьет больше: ну тебя, говорят, потом опять голодным ходить будешь...
— А что же дальше?
— Дальше? Девять классов я кончил, мог и дальше пойти, башка у меня варила, да непутевый я был тогда!.. Хотел, правда, в техникум податься, но в детдоме сказали: «По дисциплине не проходишь». В комсомол вступал. Тоже отказали: характеристика, говорят, из детдома не та; проявить, говорят, себя надо. Да я и не обижался на них — может, они по-своему и правы были!
— И как же, проявил?
- Проявил. Кончил ремеслуху, выпили с пацанами ради торжества, я в то время запахи различал уже. И пошли гулять по городу. Улочка такая темная, а выпить еще хочется, глядь — навстречу человек. В общем, сняли мы с него шляпу, костюм и ботинки. Часы еще были, но мы почему-то побоялись их взять... Ей-богу, метров двести не отошли, как на нас три мусора, милиционеры то есть,— за шиворот и в конверт! Один — Как сейчас помню, кулаки у него что валуны— кричал все: «Сявки! Не знаете, кого хапать, так не лезли бы!» Оказывается, мы городского прокурора раздели... Ну, думаем, труба! Да повезло мне: попался какой-то душевный защитник. Откровенный человек! Придет, помню, в камеру, сядет рядом и рассуждает: «Сейчас рабочего от профессора по одежде не всегда различишь. И ладно, если ты меня ограбишь,— у меня деньги на книжке лежат. Приду домой и оденусь. А если вот такой же, как ты, рабочий? Может, он в костюме том зарплату несет, а ты ее отымешь?» Разные душевные слова говорил. И веришь — нет, хоть мне и дали петуха, он через полгода уже амнистии для меня добился. Я и не просил ничего, и не знал, а он сам помнил, сам заявления всякие писал, считал, что несправедливо, мол, со мной обошлись. И потом к себе в Минск зазвал: жил я у него заместо сына месяца три. У него жена, две дочки, квартира большая, пианина там всякие, а сам он —крупнейший в Белоруссии юрист. Только живу я и не могу понять: почему, за что они ко мне такие ласковые?.. Стыдно мне стало, ох как стыдно. Все они такие чистые, красивые, и в душе красивые, а я?.. Взял и смотался в Темир-Тау. С тех пор и начал колесить. Юрист
этот меня потом разыскал, письма писал, видать, я и впрямь ему чем-то понравился. Ну а я отвечать стеснялся...
Все молчали.
— Миш,— сказал вдруг Вася, добряк Вася. Со своей длинной худой шеей подростка, белобрысой, коротко остриженной головой, был он сейчас похож на робкого, едва оперившегося птенца.— А ты, если денег-то пока нету, не беспокойся о долге матери-то, мы с мамой подождем,— сказал и покраснел, застеснявшись собственной доброты.
— Так тебе двадцать один сейчас? — грубовато спросил Володя.
— Ну да,—ответил Мишка.
— Эх ты дура! Тебе бы жить сейчас да жить! А у тебя, глянь, морда уж в морщинах вся, волосы секутся. Работагй, учись,— чего не хватает? Я еще пацаном сорвался, сейчас тридцать с гаком —и то... Эх, да что там говорить! Пора работать.
Глаза у Володи были темные, гневные.
— Так ведь я что же, я понимаю,— оправдывался Мишка.— Но ведь, знаешь, как попадешь в струю,— он покрутил в воздухе пальцами, улыбнулся виновато,— и... ну, в общем, ты прав!
...И опять — работа. Мешалка-старушка скрипит безумолку всеми своими суставами. Мелькают перед глазами лопаты, валуны, валится, чавкая, бетон в котлован. Артем, бугор наш, хоть и проработал здесь всю ночь, пришел с обеда опять. Подъехал Колобок. Ни тот, ни другой уже не кричат на нас, только ходят вокруг котлована, довольные. Наоборот, мы сами наседаем на прораба: полдня прокатался по конторам
на самосвале, который выделили нам, а гравий уже кончается, приходится соскребать с настила последыши, время терять!..
Колобок оправдывается:
— С утра много его было, не думал я, что вы так быстро израсходуете...
И вот уже два самосвала возят нам гравий, а мы все стараемся обогнать их, зачистить настил до их прихода и ругаем шоферов: какого черта грузите такие крупные валуны! Они тоже оправдываются: мол, говорили уже экскаваторщику, он и так старается выбирать поменьше, да карьер такой паршивый... Летят валуны в сторону, а на них темные рябины нашего пота... В котловане в одном из углов отошла опалубка, и мы уже крутим хвоста плотникам.
И все — все! — безропотно выполняют наши приказы. Сейчас на ДЭС мы — заглавные люди, и всё подчиняется нам. Даже монтажники, эти важные люди, которые держатся только своей компанией и считают себя высшей кастой среди рабочих всех других профессий,— и те с молчаливой покорностью подносят нам ведро с водой, когда мы усаживаемся на перекур.
Идет бетон! Бешеная, радостная работка! И теперь не надо никого подгонять: ритм наш подхватывает вся стройплощадка, плотники крутят в руках громадные опалубочные щиты, как игрушечные; Андрюха мелькает со своим огнистым сварочным аппаратом то здесь, то там, даже дядя Ваня, степенный, неторопливый в движениях дядя Ваня, который готовит арматуру для следующего блока, сегодня передвигается куда быстрей!
И никто не садится отдыхать, пока мы не остановим бетономешалку! Все ждут. И прораб, когда мы уезжаем со смены домой, безмолвно уступает свое место в кабине грузовика Мишке: Мишка устал больше всех.
Назар стоит впереди всех, распахивает навстречу горячему ветру халат, улыбается и громко поет что-то на своем языке, а мы хохочем и кричим ему:
— Громче, Назар! Давай!..— И пытаемся подпевать, но никак не можем уловить ритма причудливой мелодии.
Наклоняемся к кабине и кричим шоферу:
— Давай, Петя! Жми!.. Давай, Петя!..
Даже дядя Ваня и тот подхватывает крик. Один прораб, пытаясь еще сохранить свою солидность, ворчит:
— Тихо вы, дети малые! Еще из машины выпадете...
А мы смеемся.Потом ужинаем в столовой. Есть еще и не очень-то хочется, но столовая закрывается рано, да и мы знаем: если подняться сейчас по косогору в свою кибитку, то обратный путь даже голод не заставит нас проделать,— ноги налиты ломкой тяжестью, в голове, словно комариный зуд, звенят, скрежещут звуки лопат, чиркающих по камню, скрип бетономешалки; перед глазами — всполохи электросварки... Надо часа полтора лежать, не двигаясь, на раскладушке, чтобы прийти в себя.
Поужинав, медленно бредем домой. Да, невзрачная кибитка наша кажется нам уже не то что домом, а просто раем обетованным! А все московское — даже трудно представить себе. И настоящий дом наш, и лица родных, знакомых видятся отсюда сквозь туманную дымку, как что-то нереальное, непричастное к нам, таким, какие мы есть сейчас,— в робах, заляпанных бетоном (даже на бровях висят его серые бусинки), обгорелые на солнце, едва передвигающие ноги по пыльной дороге... А наше, реальное,— вокруг нас. Горы, спокойные, мудрые.. Выгоревшая на наших глазах трава. И весь этот поселок Лангар, который нам надо пройти из края в край.
Фанерные домики с шиферной крышей, совсем маленькие,— их здесь называют «юртами». Глинобитные кибитки с плоскими крышами. Был тут когда-то безвестный кишлак, теперь почти все местные жители продали свои жилища строителям и ушли в горы. И воцаряются здесь совсем другие нравы, порядки; близ юрт, кибиток семейные разбили уже огородишки, там, глядишь, и навес пристроили, беседку соорудили, совсем не азиатскую, а в одном из дворов визжит во весь голос запретный для «правоверных» поросенок... Неприхотливый народ строители! Где вбил кол — там и дом. Приспособятся и к сибирским лютым морозам, коли нужда придет, и здесь вот тоже чувствуют себя уверенно...
Оправдываем ли мы парня-уральца, готового пойти за пять «сребреников» на унижение, ребят, измывающихся над ним, Бориса, которому, «кроме одежки, жратвы да бабы для хозяйству», ничего не надо? Мишку, пропивающего свою душевную чистоту?
Оправдываем ли?.. Нет, не оправдываем.Но мы теперь лучше поняли их. И они дороги нам. Дороги тем, что работать они могут, как черти, да и еще многим, чего и не объяснишь сразу... Быть может, какому-нибудь чистенькому интеллигенту они покажутся до брезгливости грязными, грубыми, примитивно мыслящими и чувствующими; мы не скрывали: было и у нас в первую встречу с ними что-то от такого вот перепугавшегося интеллигента, словно бы ввалились все эти ребята буйной ватагой в нашу московскую прибранную до блеска квартиру. И должно быть, в своем протесте против такого нашествия мы были даже бы правы.
Но теперь-то мы знаем: они — наши друзья, и наш дом — их дом.А жизнь идет своим чередом. Каждое утро мы уходим по тропе над саем к ДЭС, и все больше на ней земляных проплешин, выбитых нашими каблуками. И бетон — идет, идет! Мы уже выводим фундамент под следующий дизель. Распиваем вечерами в чайхане чаи с мучнистым, чуть сладковатым «печаком», играем в пинг-понг и волейбол и открываем для себя все новых людей...
ВАЛИНА ЛЮБОВЬ
Думается, что решающую роль в этом знакомстве сыграли наши бороды. Да, сразу же по приезде мы начали отращивать бороды. Юра Большой напоминал своей бородой, чернявой (несмотря на белесую шевелюру), клинышком, не то народовольца, не то Иисуса Христа. У Маленького выросло вообще черт те что — кустистое, огненно-рыжее. Но несмотря ни на что, бороды давали нам колоссальные преимущества перед основной, бритой частью нурекских строителей. Во-первых, мы стали заметны, и, куда бы ни пришли, везде нас встречали, как старых знакомых. Во-вторых, у шеф-повара лан-гарской столовой тоже была бородка, и поэтому он кормил нас ужинами даже тогда, когда мы опаздывали. А в-третьих, что, пожалуй, самое важное для нас, борода давала нам возможность завязать в любой момент разговор чуть ли не с каждым интересующим нас человеком. Потому что редко кто — пусть он даже видел нас в первый раз — упускал возможность «проехаться» насчет этих атавистических украшений наших физиономий. Обычно мы отбрехивались одним и тем же:
— На Кубу готовимся ехать! Вот заложим фундамент Нурекской ГЭС и подадимся. А там без бород не принимают!..
После того как вслед за нами бороду начал отращивать Миша и еще кто-то, нашу бригаду так и стали звать: «имени Фиделя Кастро». Словом, начало этого знакомства не очень-то отличалось от многих других. Шутили что-то насчет долгих волос и короткого ума, опаленных кустиков в пустыне, стариков и печек... Перед нами в столовой сидели две девчонки: одна Людка, невысокая, тоненькая, со шрамиком на щеке, хохотушка отчаянная,— она все пыталась дернуть нас за бороденки; другая,
Валя, по сравнению с подругой явно успешней усвоила манеры хорошего тона,— она даже смеяться громко стеснялась, а только прыскала, давясь супом, и все жаловалась на то, что мы обедать ей не даем; у нее было сильное, налитое тело и красное, обветренное лицо с выгоревшими на солнце, почти невидимыми бровками. Когда Валя смущалась, лицо ее становилось угрожающе фиолетовым. Мы совсем забыли об этих девчатах. Но однажды на танцах (танцы здесь устраивались в той же столовой, надо было только сдвинуть в одну сторону столы и стулья) Юра Маленький увидел Валю. Она сидела одна, от всех приглашений потанцевать отказывалась, лицо у нее было грустное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13