Любви действенной, сильной, такой, какая есть у Чайковского, должно быть, к каждому человеку, даже мало знакомому... Быть может, мы, дождавшись Мишку, попробовали бы еще подраться за него. Быть может. Но все равно той — пусть минутной — слабости, когда при первом же окрике Колобка мы покорно двинулись к котловану,- этого простить себе было невозможно.
Мы отводили друг от друга глаза. А Мишка все повторял:
— Слабый ведь я, вдруг подведу? Что же делать-то? Ведь стыдно же будет.
Вдруг Артем зло матюкнул его.
— Раскис, как баба! Слабый, видишь ли! Да я тебе тогда первый морду набью, понял?.. — И, чуть успокоившись, добавил:—С сегодняшнего дня все деньги, которые заработаешь, мне отдавать, понял? Все до копейки! И я тебе в день на жратву по рупь с полтиной выдавать буду. Останется что, костюм тебе сам куплю. Но больше —ни-ни! Понял?
— Понял, Артем. Я на все согласный,— бубнит Мишка.
— А ну выворачивай карманы!
И он выгреб все из карманов. Набралось четыре смятых рублевки. Три из них Артем взял себе...
А потом мы все так же молча, пешком возвращались по шоссе домой. Солнце закатилось за гору, и желтая днем трава на склонах стала темно-коричневой. Впереди гнали по шоссе на летние пастбища гро-
мадную отару овец, и весь горизонт был завешен пылью. От этого воздух казался совсем уж душным.
Андрюха-сварщик проговорил:
— Ух, как в парилке!.. Каково-то жене здесь покажется...
Ему никто не ответил. Все знали, что жена его приезжает завтра. Он заговорил опять:
— Я вот все думаю: как много значит верить в человека... Ведь был я такой же малохольный, как Мишка: чуть что — вожжа под хвост, сопли за уши и — не шуми ты, рожь, я опять хорош! Все до трыноч-ки пропивал... Один жил, а в Волгограде на высоте работали, денег по завязку было. Оно, правда, и работа была о-гой! Где-то под облаками, ногой за арматуру уцепишься, а в руках сварка, солнце печет! Верите—нет, куртки стирать даже нельзя было, так их пот изъедал: одну сносишь — новую оденешь. Часа два повисишь там, на бык спустишься и метров с пятнадцати в Волгу! Малость отдышишься — и опять! А по вечерам—гульбища... Я уж и сам на себя рукой махнул. Но влюбилась в меня одна женщина. Так влюбилась! За что? — спросил Андрюха с искренним удивлением.
Мы взглянули на него, лицом Андрюха — истинный славянин: чуть выпуклый, высокий лоб, прямой нос, твердые губы, скулы слегка выпирают. Чем-то напоминает он киноактера Столярова в молодости, который переиграл на экране всех русских богатырей, только фигурой потоньше. Да и характер у него русский: покладистый, добродушный.
Может, и было за что влюбиться.
— Из себя она не особенно завидная, но сейчас для меня как раз то, что нужно. Но это я уж после осознал... Работала она старшим бухгалтером в управлении, вроде бы и не пара, а ходила за мной неотступно. Я ее гнал: не люблю, говорю, я тебя, не нужна ты мне. А как напьюсь, себя забуду, смотрю: в общежитие ведет меня она. Приведет, спать уложит и уйдет. Я в драку ввяжусь, а она ничего не боится: в самую гущу влезет и меня за шиворот вытаскивает. Причем не то что на глазах она торчала, а так, появлялась в самые критические минуты. Я в крик на нее! А она так спокойненько отвечала: «Пропадешь ты без меня, Андрей. Знаю, что не такая тебе жизнь нужна, потому и хожу». И так—года полтора. Тут уж я и сам начал думать: какая же мне жизнь нужна?.. В общем, не буду вам в подробностях рассказывать. Женился я. И первое время иет-нет, но еще с дружками встречался. И вот ведь какой она человек! Приду домой пьяный, она ни слова! Наоборот, уложит и опохмелиться утром даст. Стало быть, все время знала она, что этому моему конец придет, верила. Однажды пришел вот так же, со зла говорю: «Да что ты молчишь-то! Отругала бы хоть!» Она молчит, посуду моет. Аккуратно так моет. И меня аккуратность эта взорвала! Говорю: «Я же тебя избить могу!» «Нет, говорит, Андрюша, не можешь. Этого ты себе не позволишь». А у нас за стенкой сосед каждый день свою жену лупил. Напьются вместе, а потом он ей дрозда дает. Думаю, что же я — и не мужчина вовсе? И так тихонечко ее стукнул. У самого сердце от жалости в комок сжалось, а руку поднял. Подлец! Самолюбие, значит... А она опять ни слова! Только по-
вернулась и из дома ушла. Утром проснулся я, и так стыдно мне! Думаю, что же это я, в соседа своего превратиться хочу? Очень я его не любил. И верите— нет, с тех пор эту свою мужчинскую гордость выбросил вон! Покорился, ну как есть —завязал. Если и выпью иногда, то только дома, вместе с ней, с друзьями. А так — ни-ни!..
Андрюха помолчал, вздохнул не без некоторого огорчения и добавил:
— Вот ведь что делают с человеком, когда верят в него, когда с любовью к нему идут... А Небоженко этот, это же не человек,— мыло! Его бы у нас на стройке к прорабам близко не подпустили. Прораб же—он не просто хозяйственник, он должен с людьми работать. Да что там говорить!.. Сейчас бы наш старый коллектив сюда, о-о! Сколько у нас народу в люди вышло! А тут с одним Мишкой справиться не можем. Но ничего, мы его возьмем в оборот!..
Мы дошли до поворота в Лангар. Андрюхе на полтора километра дальше, в Нурек. Попрощались. Он спешил: надо ехать в Душанбе встречать жену.
Мы шли, уступая дорогу машинам, обдававшим нас пылью, и вспоминали слова Андрея: «Вот ведь что делают с человеком, когда с любовью к нему идут!» А если бы не встретилась на пути его эта женщина, тогда пропал бы? Нет! Не она, так второй Чайковский или еще кто, много на Руси людей сердечных! Да и сам человек всегда стремится к хорошему в себе, и такое уж сейчас время,— он неизбежно находит это хорошее, вся жизнь ведет его к нему. Правда, путь этот может быть долгим, кривым, но конец его — единственный. Только бы поменьше такой «кри-
визны» у каждого из нас! Поменьше бы случайностей!.. Назавтра была суббота. Вечером в театр, который мы строили, должна была приехать московская цирковая труппа. Мы решили сходить. Зашли за Володей. Он на глинобитной площадке рядом с кибиткой (нечто вроде веранды) играл в шахматы с Васей.
Сидим на цветастых восточных одеялах, следим за игрой. Рядом — сад. Яркими, алыми фонарями горят в листве недавно распустившиеся цветы гранатов. Ветерок доносит тонкий и сказочно-сладкий запах соцветий джюды. Выше всех в саду — деревья урюка, сплошь покрытые еще зеленоватыми кулачками ягод. Все сады в Лангаре принадлежат теперь строительству. А плоды с них отдадут в детский сад. Тишина. Только изредка партнеры перекидываются словами. Володя забрал ферзя противника и спросил: — Жалко небось королеву-то отдавать?
— Жалко,— огорченно ответил Вася.—Да ничего не поделаешь!
— Поделаешь! Вот смотри,— и показал, как можно было бы защититься. Помолчали. Володя опять спросил:
— Читал книжку «Не отдавай королеву»?
— Нет.
— Гладковатая такая книжка, тоже про рабочих. Но смысл-то правильный: не отдавай королеву, не отдавай то, что дорого для тебя. А если уж отдать, то дорогой ценой...
Опять задумались над доской. А нам вспомнился один из рассказов Володи... В заключение он попал давно, еще мальчишкой, шестнадцати с небольшим лет. Впутал его отец в какую-то авантюру, он и сам не понял как. Похитили вдвоем около миллиона рублей (подробности нам неудобно было расспрашивать). Отцу дали двадцать пять, он и помер в заключении, Володе — пятнадцать. В тюрьме, как и положено, стали отбирать у Володи все личные вещи, а в подкладке пиджака был у него зашит комсомольский билет. Нашли и его. «Отдавай». «Все берите, но билета не отдам»,— так и стоял на своем. Его чуть ли не за сумасшедшего сочли: пятнадцать лет парню дали, а он за билет держится. А он все стоит на своем. Дошло дело до начальника тюрьмы. Тот пришел, посмотрел на Володю молча, вздохнул и... разрешил оставить билет.
История эта повторялась еще несколько раз во всех тюрьмах, в которых перебывал Володя. Но билет комсомольский хранится у него до сих пор... И еще одна любопытная деталь в его биографии.
Все мы не раз слышали про замечательный город-красавец Ангарск под Иркутском. Город этот начинали строить заключенные, и в их числе Володя. Его привезли туда в первой партии. Начальник строительства выстроил всю колонну и сказал: «Наш город — город будущего, город молодости. И почин ему должен сделать самый молодой. Кто самый младший, выходи из рядов!» Таким оказался Володя. Начальник выбрал самую толстую лиственницу и приказал: «Руби!» Володя ужаснулся: он такое деревище и за день не свалит. «Руби!» И вот парнишка пять часов подряд топором тюкал эту лиственницу. А на него в торжественном молчании смотрели все. Потом на высокий пень повесили табличку: «Первое
дерево на месте будущего города Ангарска срубил А. А. А., шестнадцати лет». Юра Маленький лет восемь назад видел эту табличку. И вот только теперь мы расшифровали для себя эти инициалы: Абдулвахид Абдурахимович Абдурахимов. Или, как он зовет себя,— Володя. Он говорит так: «Меня воспитали русские, выше этой нации нет на свете, и я хочу, чтобы у меня было русское имя». И даже своим домашним (они живут неподалеку отсюда, в Орджоникидзабаде) позволяет называть себя только Володей...
Партия уже подходила к концу, и мы начали было собираться в театр, как вдруг услышали: где-то за нашими спинами забарабанили тоненькие звуки, будто крупные капли падали в еще пустое ведро. Оглянулись. Какая-то женщина, в косынке, повязанной по самые брови, методично сдаивала с веток в большой таз зеленые ягоды алычи. Делала она это очень спокойно, не обращая никакого внимания на нас. Мы не знали, что сказать. Всем нам стало ужасно неловко: ведь взрослый человек, намного старше нас, и... Первым опомнился Володя.
— Что вы делаете? — негромко спросил он. Она, даже не обернувшись, спокойно ответила:
— А ты что, сторож? Нанятый? — И еще быстрее «закапали» в таз ягоды.
Лицо у Володи неестественно потемнело, он знобко повел, плечами, видимо решившись на что-то, но тут Вася, этот голубоглазый добряк Вася, который и слова-то грубого никому не мог сказать, сорвался с места, подбежал к женщине и закричал ей в самое лицо что-то весьма трудно передаваемое. Та охнула,
присела в испуге и, просыпав ягоду, мелкой трусцой заспешила вон.
— Вот люди!— проговорил Володя.
Все мы взглянули на Васю, который смущенно ерошил рукой свой белесый ежик и вопросительно смотрел на нас: правильно я сделал, нет? Взглянули и рассмеялись невольно. Вот уж никак от него мы не ждали такого.
Видно, во всех нас в последние дни что-то менялось... Мы шли втроем с Володей по улице, возвращаясь из театра; быстро темнело. В небе загорались большие, с ладонь, звезды. Кованый восточный месяц повис над иссиня-черными вершинами. Горы казались невысокими, будто темные тучи медленно плыли в воздухе. Вдалеке негромко пела трехрядка. Где только не услышишь ее! Нет, наверно, такого места в стране, чтобы не звучал ее бесхитростный, домашний, порой до примитива простой голос.
Мы завернули за одну из белесых юрт, стоявших рядами, и голос гармошки заглушила чья-то смачная ругань.
— Опять родные звуки! — поморщившись, пошутил Юра Маленький. Но тут случилось совершенно неожиданное.
Навстречу нам из-за юрты выскочила девушка, закрывшая лицо ладонями, меж пальцев ее бежала кровь. А за ней бросился уже знакомый нам Аркаш-ка, лицо его перекосилось от злости, волосы растрепаны... Дальнейшее развивалось стремительно. Володя поймал Аркашку за рукав, крикнул:
— Ты что! Брось!
— Пусти, гад! —Маленькие глазки Аркашки блеснули в темноте, и он ударил Володю по лицу. Тот даже не ответил ударом, а легонько толкнул противника: Аркашка упал в траву.
— А-а! За дешевку заступаться! — крикнул он, и в этот момент из-за юрты выскочили еще несколько явно подвыпивших ребят. Все они орали что-то, и, на-верно, случилась бы драка, но тут Аркашка с охотничьей двустволкой в руках — мы даже не успели понять, как она очутилась у него,—двинулся, подняв стволы, на Володю. Компания его расступилась. Тишина зазвенела в ушах.
— Стреляй,—спокойно сказал Володя. У Аркашки с губ бежала слюна.
— Чистеньким стал! Порядок устанавливаешь! — прошипел Аркашка и... спустил курок. Мы все слышали отчетливый, жадный щелчок. Но выстрела не было. В следующее мгновение Володя ловко выбил ружье у него из рук и тут же ударом ноги свалил Ар-кашку на землю.
— Да он пошутил, незаряжено оно,— неуверенно проговорил кто-то.
Володя сломал стволы и вытащил из них два патрона, в каждом сидели тяжелые, «кабаньи» пули. И тут же мы, двое, бросились на лежавшего в траве Аркашку. Не знаем, что бы мы сделали с ним, но вдруг Володя спокойно положил нам на плечи руки,сказал:
— Бросьте, ребята. Не связывайтесь. Пойдемте отсюда... А ружье я возьму с собой.
Мы, совершенно обескураженные, поплелись за ним. После минутного молчания Володя проговорил:
— И никому ни слова об этом!
— Да ты что, Володька! Надо сейчас же...
— Не шумите. Ведь за такое знаете, что будет ему!.. Я понимаю: он же тьфу человек! Духарится только. А не могу, не могу я, Юрки, пустить его по той дороге, что сам прошел, понимаете?.. Его я и так проучу. Страхом проучу! Для него это еще хуже, чем суд. Вот оно, ружье-то, и свидетели есть. Он же изой-дется весь в страхе.— Володя помолчал и добавил, То ли в шутку, то ли серьезно:—За это ружье он полгода будет всех моих друзей самым лучшим коньяком поить... Жаль, что я сам пить бросил.
...Утром Аркашка, жалкий, дрожащий, пришел на ДЭС. Отозвал нас троих в сторону. Минут десять чуть не плача, заикаясь он вымаливал у Володи прощения.
— Вот при них,— он взглянул на нас,— при всех готов хоть на колени перед тобой встать, только не доводи до суда, Володя!
А тот молча смотрел на горы поверх маленькой Аркашкиной тюбетеечки. И нам казалось, что действительно вот сейчас плюхнется Аркашка в пыль и будет целовать сапоги и следы Володины...
— Ты суда не бойся,—'Володя усмехнулся.— Тот суд еще не очень страшен: он, глядишь, и человека в тебе признает... Ты другое пойми: плюнут на тебя ребята, и нахлебаешься! Вот чего бойся... Ну ладно, иди. Нам работать надо. Потом увидимся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13