узнав, что он здесь, в столовой, к нему идут и идут все новые люди, подолгу не засиживаются рядом (не в правилах рабочего человека слишком уж докучать начальству), спросят самое важное для себя и отходят, уступая место другим. Вопросы задают самые разные: когда в Лангаре свою почту откроют, почему мал еще фронт работ, когда придут сюда новые автомашины, бульдозеры, почему коменданта в поселке никогда на месте не застанешь, когда детский сад в строй пустят, где достать постельное белье, скоро ли дадут квартиру, утвержден или нет еще проект гидростанции?.. И глядя па эту постоянно меняющуюся группу людей вокруг Чайковского, мы невольно вспоминаем недавнее
профсоюзное собрание, вспоминаем, как спорили рабочие: кто у нас на стройке парторгом, вспоминаем рассказ Артема о том, как секретарь комитета комсомола Хамид Хамидов предложил нашей бригаде бороться за звание коммунистической... Кстати, он тоже здесь, Хамид Хамидов, стоит в одиночестве, в уголке, мимо него проходят танцующие пары, а он скучающе смотрит на них. Почему сейчас люди идут не к нему, а к Чайковскому? Даже молодые. Ведь ему-то по долгу работы своей и отвечать на большинство их вопросов. Почему...
Много их накопилось, этих «почему»! Чтобы выяснить их для себя, в один из последних дней перед отъездом со стройки мы и решили сходить к парторгу Акрамову, сходить уже не бетонщиками, а журналистами.
Но чтобы передать этот разговор, нам придется несколько нарушить хронологию повествования.
— Разрешите?
Мы входим в прохладную комнату. Окно с решеткой заглушено тяжелыми портьерами. У окна стол, массивный, на нем множество канцелярских принадлежностей. Другой, длинный, перпендикулярно приставленный к первому, покрыт красным сукном. На тумбочке мощный радиоприемник. Комнату наполняют чуть приглушенные регулятором высокие звуки восточной музыки.
За столом в кресле — Акрамов. Он сидит недвижно, такой же массивный, как и его стол, слушает какого-то человека, внешне напоминающего не то снабженца, не то мастера. На нас Акрамов даже не взглянул, на вопрос не ответил. Мы остановились в дверях.
— Но когда же это все решится? — спросил незнакомый нам человек.
— А ты обожди, никогда не надо спешить.— Акрамов помолчал.—Представляешь, какой может подняться сейчас скандал!.. Да-а... Подожди. И как только можно будет, я тебе сам скажу. Договорились? — И, уже не глядя на собеседника, спросил у нас: — Вам что?
Мы подождали, пока незнакомец выйдет.
— Мы двое журналистов из Москвы, некоторое время работали здесь у вас бетонщиками,— начал Юра Маленький.
Акрамов вдруг перебил его:
— Не знаю! — Мясистое красное лицо его было бесстрастно, глаза смотрели в стол.
— Так вот я и рассказываю: работали на ДЭС...
— Не знаю! — Он говорил с акцентом, резко.
— Так мы и пришли познакомиться!
— Не знаю.
Недоумевающе переглянувшись, мы протянули ему свои служебные удостоверения.
— Дурак, восточный этикет соблюдать надо,— шепнул товарищу Юра Большой.
Акрамов долго, немыслимо долго разглядывал наши бумаги, сперва с одной стороны, потом с другой, даже подставил командировки под случайный луч солнца, пробившийся сквозь портьеры, пытаясь про-верить подлинность печатей.
А почему печать о выбытии стоит, а подписи И цаты рядом с ней никакой нет? — хмурясь, спросил он,
Все это начинало походить на фарс. Такой порядок в редакции: просто ставят печать, а дату выбытия видно по билету на проезд. Да и в приказе она всегда указана... Понимаете, мы потому решили сразу не представляться вам, что...
— А кто подписал командировки? — Акрамов до сих пор ни разу не поднял на нас взгляд. Мы назвали фамилию главного редактора. Парторг еще раз изучил подписи и вдруг вскинул голову, в глазах его мелькнула искорка хитрецы.— Так вы что же, получали одновременно и командировочные, и зарплату у нас?
— Так ведь командировочные у нас выписаны всего на неделю. Мы и в дороге были и будем, в Душанбе задерживались... А потом вы же, когда в командировку едете, тоже получаете и зарплату, и командировочные, так и мы могли бы получать, хотя и не делали этого. Ведь мы в штате в редакции не состоим.
Акрамов молчал. Со стороны все это выглядело, должно быть, крайне смешно, но для нас — нелепо. Ведь в конце-то концов мы — рабочие ГЭС и пришли к своему парторгу. Мы едва сдерживались, чтоб не повысить тон.
— Понимаете, нам надо писать не обычную статью в газету. Мы еще и сами точно не знаем, что получится в результате поездки. Но нам важно было, чтоб в какой-либо бригаде нас считали за своих, чтобы рабочих ничего не смущало в разговорах с нами. Ведь писать мы хотим прежде всего о них...
Акрамов бесстрастно молчал.
— Поймите, мы не просто журналисты: один из нас пишет повести и рассказы, другой— стихи...
Он вдруг вспылил:
— Миршакар тоже поэт! Хороший поэт Таджикистана! Но когда он приезжал к нам, не прятался от народа: пришел сразу в партком, и мы ему сразу все показали!.. Не одни вы к нам приезжали! Из «Красной звезды», из других органов представители, и все было хорошо: покажем, расскажем, людей представим, они сфотографируют и уедут. А вам к чему прятаться!
Нам становилось до безнадежности скучно. Но не уходить же!
— Товарищ Акрамов, мы к вам пришли не для того, чтобы обсуждать разные стили и методы работы журналистов,— просто после долгого пребывания на стройке нас заинтересовала деятельность вашего парткомами мы хотели бы задать несколько вопросов.
На секунду воцарилось молчание. Парторг внимательно оглядел нас, оглядел так, что нам впервые за все эти недели стало стыдно своих рабочих, кое-где заляпанных бетоном одежд: мы спешили застать Акрамова в кабинете и даже не успели переодеться после смены. Молчание становилось тягостным. У нас даже мелькнула мысль: вот выгонит — и все тут, от него и этого можно ждать. Слишком уж фантастическим казался нам разговор... И все-таки Акрамов ответил :
— Пожалуйста.
— Мы хотели бы узнать, какую воспитательную работу с коллективом проводил партком за последние месяцы.
— Пожалуйста.— На мгновение нам показалось, что в голосе парторга мелькнули подобострастные нотки; видимо, смутил его наш ответный, строгий тон.—
Приезжал лектор из ЦК, читал лекцию о международном положении. Потом из милиции. Народ был, интересуется. Собрание провели — о торговле. Вот сейчас начали создавать профсоюзную организацию по неохваченным участкам...
— Скажите, а непосредственно в бригадах, в про-рабствах какая-либо работа парткомом или отдельными коммунистами проводилась?
— Видите ли, трудности у нас еще есть, и мы их, конечно, поборем, потому что мы должны работать для народа...
Все это чересчур уж напоминало неумело, плохо написанный диалог штампованного романа о плохих партийных работниках... В душе у нас боролись два чувства: чувство крайнего возмущения и безысходной скуки. Чтобы не дать победить последнему, Юра Маленький решил задать более конкретный вопрос:
— Скажите, на каком счету у вас прораб Небо-женко? Он ведь коммунист?
— Да, коммунист. Недавно мы ему, правда, вынесли выговор на парткоме: в пьяном виде на Май подрался с начальником милиции. Строго взыскали! Но вообще-то как работник он неплохой, энергичный товарищ.
— Понятно... Скажите, ваша стройка числится в ряду всесоюзных комсомольских ударных строек? — Мы-то хорошо знали, что это так.
Акрамов наморщил лоб в раздумье.
— Всесоюзных ударных? Да, кажется, что-то такое похожее я в газете читал. Как будто в передовице «Правды», вы не помните?
Нет, такой передовицы мы не помнили.
— Ну и как ваше мнение, хорошо ли, плохо работает комсомольская организация стройки?
И в голосе, и в жестах парторга все чаще проскальзывали живые движения: он явно проникался к нам уважением. О себе мы этого сказать отнюдь не могли.
— Если говорить честно,— Акрамов улыбнулся даже «понимающе»: мол, вы же сами знаете, чего же тут скрывать? — неудовлетворительно. Дважды даже собрания срывались из-за неявки. Сейчас главное — выявить тех комсомольцев, которые еще не встали на учет. Но понимаете — трудно. Трудно Хамиду одному! Ведь он — единственный штатный работник, и надо бы ему хоть еще одну учетчицу в комитет, вот тогда бы дело пошло! А то ведь даже какой-нибудь отчет в ЦК написать и то ему некогда, понимаете?
Мы поняли окончательно: перед нами сидел деляга. Реальная жизнь со всеми ее бедами и радостями идет мимо него. И даже те трудности, которые видит он,—Это трудности только его, личные: коллектива строителей, ребят из нашей бригады они не касаются. Ему лишь бы галочку в плане поставить вовремя, лишь бы отчет написать благополучный, чтобы всегда можно было сказать: «Воспитательная работа? Пожалуйста — проведено столько-то лекций. Организационная? Пожалуйста — все комсомольцы выявлены, столько-то собраний было...» А зачем эти лекции, собрания, в глубине души ему просто безразлично.
Нам больше ни о чем не хотелось его спрашивать. Мы попрощались. К Хамиду Хамидову — хотя и собирались это сделать — мы не пошли: хватит нам одного разговора об учетчицах! Честное слово, и от него мы устали куда больше, чем от бетона за всю смену.
...Злые, брели мы по шоссе мимо чайханы. Остролистая тень платанов на пластмассовых, голых столиках. Какая-то бродячая собака бродит меж ними. За стойкой из конфетных ящиков — никого. Посетителей тоже нет. В чайхане — перерыв. И лишь за одним столиком сидел... Акрамов, неподвижный, строгий.
Юра Маленький вдруг рассмеялся.
— А как величественно он выглядит здесь!
НАДО ВЕРИТЬ
Мы узнали об этом первые. Вчера была получка, и «князь» опять сорвался. Было часа два ночи. Мы давно уже спали в своей хате и вдруг сквозь сон услышали жалостное бормо-танье:
— Ре-бя-та!.. Ре-бя-та... Просни-тесь!.. Открываем глаза и видим на фоне маленького оконца и громадной багряной луны чью-то взлохмаченную голову. Ей-богу, это было страшно. Юра Маленький даже привскочил с постели.
— Кто тут?!
Голова так же жалостливо и шепеляво ответила:
— Это я, Мишя... Проснитесь, ребятки!..
Нам убийственно хотелось спать, мы ничего не понимали.
— Это ж я, Миша,— опять повторил «князь» спотыкающимся голосом, и мы угадали наконец, что он пьян.—'Пойдемте за дикобразами, ребятки...
— Мишка, опять? Он не понял вопроса.
— Да я первый раз собрался. Луна-то какая! Красота-то какая! Их только и бить при такой луне: они сейчас в горах все на тропки повылезли...
— Да как же ты их бить будешь? У тебя ж ружья нет.
— А как? За уши и в мешок. И все тут! — изумился Миша нашему непониманию.
— Да ты почему напился-то! Ведь слово давал!
— А-а, да что там!.. Я собачку нашел, щеночек махонький, я его «Сто грамм» прозвал. Принес домой, только за водой вышел, а он и убежал. Искал-искал, расстройство одно! Ну и я,— он всхлипнул,— опять... того... по всем басам.
— Давай заходи в хату, и спать!
— Не-е, я за дикобразами! Ночь-то какая!.. И как мы его ни уговаривали, ни ругали, Мишка ушел.
Утром на работу он не явился. Мы рассказали ребятам о ночном происшествии. Артем убежденно проговорил:
— Выгонит его Небоженко. Как узнает, так выгонит... И ведь хорошая душа у парня и... эх!
И тут как раз приехал Колобок. Подошел к нам.
— Видел я вашего Плютинского у управления, опять с похмелья. Главный инженер подписал приказ об увольнении. Хватит нянчиться!
— Яковлевич, да как же так! Ну куда же он денется? У него небось и денег ни копейки не осталось. Ни родных, никого! Ну куда ему? Опять воровать?
— А мне какое дело! Я предупреждал его?.. Все. Хватит. Идите в котлован. Нечего обсуждать. Работать пора.
И мы пошли в котлован. Работали там с каким-то остервенением, стараясь отвлечь себя от мыслей о Мишке. Но они все равно лезли в голову. Да, он предупреждал. Он кругом прав. Спорить с ним бессмысленно. И все-таки он... неправ. Ведь сгинет, вовсе сгинет парень! Хорошо, можно собрать ему деньги на дорогу, приедет он на другую стройку, а там? Где гарантия, что там не повторится то же самое? Значит, заведомо выкидывать его за борт?.. Но, с другой стороны, если бы действительно на стройке развернулось соревнование бригад коммунистического труда, на деле, не на бумаге, и наша бы бригада тоже боролась воистину за коммунистическую мораль,—Тогда другое дело! Тогда просто стыдно было бы отталкивать от себя парня. Можно было бы хоть на поруки взять и следить за ним всем, вместе. А сейчас? Ну конечно же поверят не нам, а Небоженко. Да и сами-то мы справимся ли?.. Ничего тут не придумаешь. Все карты биты... Надо обождать самого Мишку,— может, тогда хоть что-нибудь в голову придет.
Мишка пришел на ДЭС к концу дня. В своей хлопчатобумажной курточке, наброшенной на плечи, таких же брюках и соломенной шляпе — весь его гардероб. Сейчас нет только обычной розы за тульей шляпы, и лицо—Лицо героя Достоевского — хмуро. Молча сел над котлованом, на бревнышко, на нас не глядит. Мы подошли.
— Ну что?
Он досадливо махнул, рукой.
— Выгнали?
— Оставили,— проговорил он и отвернулся. В глазах — слезы.
— Как оставили?!. Да ты что молчишь-то!..
— Чайковский...— Мишка рассказывал с трудом.— Я ничего и не просил, думал: все, баста. Пошел уже шмотки собирать. А он узнал откуда-то, вызвал. Говорит: «Ну, вот что, Миша. Последний раз беру тебя под свою ответственность. Беру не потому даже, что работник ты неплохой, когда трезвый,— работников сейчас везде можно найти, а потому, что знаю: некуда тебе податься. Но если уж и меня подведешь: все, будем прощаться!» Ну, совсем как тот мой юрист в Минске говорил! "И порвал приказ...
Мишка взглянул на нас, поочередно на каждого, и вдруг спросил:
— Что же делать-то, ребята? Что делать-то мне? А вдруг подведу его?
Борис воскликнул было: «Да ты что голову ломаешь, дурень! Радуйся!» — но все остальные молчали. Борис недоумевающе взглянул на нас.
Было нам стыдно. Какое-то жгучее чувство! Как же так? Мы, которые, казалось бы, больше всех переживали за Мишку, больше всех любили его, уже готовы были отступиться, не решались поверить в него, побоялись борьбы... Или просто не было этой любви?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13