.. Но когда утром пришли на ДЭС, увидели: «наш» куда симпатичней, чем фундамент под другим дизельгенератором: нам он показался даже элегантным. Теперь мы могли держать себя с достоинством.
После обеда мы пошли на строительство театра — там работала вся наша бригада. Два громадных зеленых увала каменными волнами хлынули когда-то друг на друга. Хлынули, встали на дыбки, готовые обрушиться, да так и застыли. Между ними образовался широкий покатый распадок. В нем-то и строится театр.
Полукруглая, крепко пахнущая елью эстрада почти готова. Плотники — донельзя загорелые парни — спешат, спины их, мокрые от пота, сверкают под солнцем, словно бы осколки зеркал. Мелькают оструганные До кремовой гладкости доски, ходят туда-сюда с потягом топоры, свиристят электрические рубанки. Ритм настоящей спорой работы захватил людей, и они стали как-то красивей, значительней. Вероятно впо-
следствии эстрада эта будет предоставлена не одной знаменитости, не один спектакль увидят строители в исполнении мастеров искусств, но, пожалуй, никакая, даже превосходно поставленная, сцена не сравнится стой, которая происходит на эстраде сейчас. Как жаль, что скамейки в театре пусты, как жаль, что нет зрителей. Впрочем, зрители есть. Мы замечаем их не сразу, потому что расположились они живописной группой за пределами площадки, на зеленой еще, очень густой траве,—если так можно сказать, в фойе. Зрителей немного, человек около двадцати, и они не проявляют ни малейшего внимания к тому, что делается на сцене. Большинство из них лежит, раскинувшись под неистовым полдневным солнцем, другие ищут тени рядом с кучами темного горного песка, носилками, поставленными набок. На последнем ряду еще не оструганных лавочек сидит молодой парень в легкой черной спецовке и домашних шлепанцах на босу ногу. Глаза у него печальные; смотрит на нас и пытается улыбнуться. Улыбка получается жалкой, заискивающей. Мы здороваемся.
— Здрасте, здрасте,— поспешно отвечает он и протягивает нам обе руки. На приветствие отвечает еще несколько голосов, и опять воцаряется тишина.
— Идите сюда! — зовет нас Борис (он здесь с утра и уже успел, по-видимому, со всеми перезнакомиться).— Ну и потеха сейчас будет! — Глаза у Бориса светятся похотливым огоньком, губы растягиваются в довольную улыбку.— Вон сидит в тапках — видели? — поспорил, что ведерко чая .выпьет за пять рублей, по новым-то деньгам! Говорит с Урала. А у них там умеют чаи гонять.
Уралец поворачивает к нам потное с виноватой, улыбкой лицо. У ног его стоит прикрытое рубахой двадцатилитровое ведро.
— Пусть пьет, трепаться не будет,— ворчит кто-то из ребят.
— Выпьет! — уверенно говорит Борис.— За пять рублей-то? Я бы тоже выпил.
Мы пытаемся вступиться за уральца, доказываем, что сердце может не выдержать и желудок...
— Пошли ты их к той самой маме!—добродушно советует «князь Мышкин». Он встает с земли и садится рядом с уральцем.— Дай-ка хлебну маленько, внутрях со вчерашнего перегар сплошной.
Мигом до сих пор молча лежавшие ребята почти все вскакивают, начинают галдеть, оттесняют «князя»: не спорил — не лезь! Тот беззлобно отругивается и смотрит вокруг каким-то чистым недоумевающим взглядом, опять советует уральцу:
— Пошли их... Ведь подохнешь же, дурак! — и пытается носком ботинка опрокинуть ведро.
— Ну-ну, полегче! — толкают его ребята.— Сам навязался: «Я ведро чаю пить буду»,— пусть пьет!
Парень удерживает ведро, волнуется:
— Пятьдесят копеек за чай платил зря? Обедать не ходил! Пусть сдохну собакой, но выпью! — Глаза его становятся алчными, и все понимают: действительно умрет, но выпьет ведро до капли.
— Врун он,— говорит нам парень, белобрысый, симпатичный, в трусах, завернутых как плавки (он загорает).
Шум, который производит наша бригада, докатывается и до плотников. Кое-кто из них, побросав ратратил! Обедать не пошел!..— и переводит взгляд на Аркадия. А тот, сунув руки в карманы, валкой походочкой уходит прочь, всем своим видом показывая, что ему тут делать больше нечего.
— Эй, вы, всесоюзный съезд сачков! — кричит нам бригадир плотников.— Вот тут планировать можно, лавки отстругали.
И мы приступаем к планировке: лопатами набрасываем в носилки песок и ссыпаем его между лавочками, выравнивая «пол» театра.
— Семеро наваливай, один тащи,— шутит кто-то... И это так: народу-то нас много, а носилок всего трое.
— Говорили уж не раз прорабу, обещал...
— А куда торопиться-то? Половина лавок все равно еще не остругана, у плотников-то и вовсе один рубанок на всех.
— Ну, в чем дело? Чего лежим? — Высокий, широкий в плечах мужчина лет тридцати кричит нам издали. На нем темные брюки, светлая тенниска и теплая синяя кепка. По круглому лицу струится пот, но кепку он не снимает.
— Артем, бугор наш,— поясняет нам Мишка и спокойно кричит ему: — Ох и беспокойный ты малый, Артем! Перекур у нас, чего шуметь-то!
— У вас цельный день перекур! Начальство вон едет.— К театру подошла машина, из которой вылез Колобок и еще кто-то. — Хоть бы для них поупирались, ведь мне же плешь есть будут!..
— Да ведь делать-то. нечего: видишь, плотники держат нас,—спорит кто-то, но все же несколько человек встают и начинают бестолково тыкать лопатами и песок. Мы тоже встаем: чувство такое, будто застали тебя за каким-то нехорошим делом. Обидно все это!
Артем продолжает выговапивать:
— Как малые дети вы: ни на минуту нельзя оставить! Ведь знаете же, с нарядами я путаюсь, для вас же стараюсь, а вы!..
— Да что ты на нас-то валишь? Вон иди к плотникам, поругайся!
Артем бежит ругаться к плотникам, а мы опять садимся на траву, курим; Борис начинает свой очередной рассказ.
— А вот под Ташкентом трое банк хлопнули: миллион новыми...
О, боже мой! Неужели и говорить больше не о чем!
— Миш, у тебя почитать нечего? — спрашивает кто-то из нас.
— Когда читать»то? Некогда,— отечает тот в полудреме и добавляет секунду спустя:—Ох, перепил я вчера. Встал, голова будто дикобразами набита...
И он долго рассказывает, с кем и как пил. Все слушают его с интересом. Парень в трусах плавками вдруг говорит:
— А я вчера правильную книжку кончил. Этот — как его? — Майн Рид, ну, фантастический писатель знаменитый...
На душе у нас становится совсем уныло. А что, интересно, за человек Артем? Вот он, заставив плотников строгать лавочки, опять кричит:
— Давайте, давайте таскать!
Тут, как назло, опять подъезжает машина, из которой вылезает главный инженер стройки, и глаза у Артема становятся совсем уж жалкими, растерянными, он молит:
— Ну, ребята, попадет же мне!.. Свести бы сейчас их вместе — главного инженера, прораба, бригадира —и поговорить всерьез: дайте, мол, работу, вы же сами вынуждаете нас бездельничать! Вспылил бы хоть кто-нибудь, взбунтовался!.. Нет, вся бригада подымается и покорно начинает перетаскивать с места на место какие-то кирпичи, доски. Только кто-то ворчит беззлобно:
— Интересно, что ты в нарядах рисовать будешь. В этом месяце ерунду закрыли, а если и в будущем хоть по пять рублей не выйдет, разбежимся все к чертовой маме!..
Артем поясняет:
— Не ваша печаль наряды: я уж за этот театр вписал — пятьсот кубометров грунта мы перетащили. Надо же хоть сколько-то оправдать!
Пятьсот!.. Дай бог, если мы перенесли хоть сотню!..
Артем жалуется нам:
— Думаете, я не понимаю, что нельзя так работать? Ведь дисциплина разлагается, интереса ни у кого нет... Да может, и я в чем виноват: бригадирю-то я впервые. Я раньше и с бетоном-то дела не имел: бульдозерист я. А-а! Был бы бетон — другое дело! А то все время: то землекопы держат, то плотники... Месяц назад к нам приехал Хамид, секретарь комсомола стройки, говорит: «Ребята, к Маю надо развернуть соревнование за звание бригады комтруда. Давайте и
вы тоже». Ну, мы посоветовались, решили: может, хоть, фронт работы нам дадут, и написали обязательство.
Вконец ошеломленный, Юра Большой перебивает его:
— Так мы что, и сейчас боремся?!
— А черт его знает! Хамид бумажку ту увез и с тех пор не появлялся. Небось пришил ее к делу, к отчету, и все тут.
Артем говорит это уже смущаясь, на широком лице его — виноватость, словно рассказывает он о подлоге, который он бы и не хотел совершать, да вот заставили... Становится жалко его.
— А ты где раньше-то работал?
— В Братске.
— В Братске? — Юра Маленький оживляется: он тоже жил там два с лишним года. — А где там? С какого времени?
— Да считай, с самого начала, с пятьдесят пятого года. Всего хлебнул. Как Правый берег стали осваивать, так я там и сел на бульдозер.
— Правый берег!.. Так ты и котлован небось начинал? И в ледоход на перемычках работал?
— Ну а как же?
...Эх, горячие там были деньки! После того как зимой перекрыли Ангару со льда, отхватили у нее половину русла, перемычки отсыпали, в ледоход, Ангара, униженная, оскорбленная, словно сбесилась. Поперла тугими волнами все выше, выше, грозя перехлестнуть через земляные дамбы, поднятые, казалось бы, до нужных отметок, грозя залить котлован, свести на нет долгий труд многотысячного коллектива строителей.
Героями дня были тогда бульдозеристы, среди которых, оказывается, работал и наш Артем! С тяжелыми машинами они несколько суток ползали по перемычке, сквозь тело которой уже сочилась струйками, ручьями вода, готовая вот-вот смыть в своем потоке и насыпь, и бульдозеры, и людей. А они, эти упрямые люди, не спавшие по две-три ночи, голодные, злые, ровняли все новые сотни кубов земли, которые подвозили им самосвалы. И они победили!..
Вот он сидит перед нами, один из героев Братска. Для тех, кто ходит в горах, есть закон: не терять высоты. Идти можно только все выше, выше: не просто вперед, а вперед и выше. Иначе, если путь незнаком, заблудишься, закружишься среди похожих друг на друга покатей, обрывов, скал. Нужно всегда видеть пройденное, чувствовать высоту.
ДОЛИНА СЧАСТЬЯ
...Душно ночью в кибитке. Кажется, воздух не проникает в ее убогонькое оконце, под плоскую, низкую глиняную крышу. Пахнет навозом, который подмешивают в глину, и еще будто веками: ведь точно так же, в такой же кибитке и жили люди долгую вереницу лет назад, и ничего особенного, должно быть, с тех пор не изменилось. Душно.
Юра Маленький вышел на улицу. Луна. Громадины горы. Величавые и такие спокойные, какими могут быть только существа, уверенные в своей правоте и сило. В лунном неярком свете они по-особенному прекрасны: не видно осыпей, огладились морщины трещин, развалов; древние горы девственно молоды, и словно бы видишь воочию упругость их мышц, литую мощь тела. Трещат цикады, горят фонари в поселке, освещают пыльную дорогу, которая, петляя, уходит вдаль, обрывается в полумраке, а дальше — склон, белесый под луной, и по нему бежит вверх едва приметная, упрямая тропка. И она тоже обрывается там, где темнота неба сливается с чернью ущелья. И кажется, тропка эта — в неразгаданное. А оно всегда манит.
Где-то там живет дядя Андрей. Рассказы о нем — от самых разных людей — мы уже слышали много раз, и общее представление сложилось такое: какой-то чудак старик, немало покуролесивший на своем веку, видевший все и вся, в конце концов решил: люди утомительны и скучны, они окружили жизнь свою мелочами, дрязгами; единственно, что нетленно под луной,— природа, она прекрасна и не надоест никогда. Решил так и ушел от людей вдвоем со своей старухой в горы. Выбрал местечко получше — там у него пасека, куры, огородишко. Копается в земле, в ульях, пьет медовуху, охотится на кабанов, куропаток. Охотник он заядлый. Изредка на ишачках спускается с гор в поселок, покупает муку, сахар, табак,— больше ничего ему от людей не надо. А им он продает мед. Вот и все. Тоже — счастье:
А может быть, в этом и есть единственно верное счастье?.. Юра вернулся в кибитку, растолкал друга:
— Юрка! Юра, проснись! Да будет тебе спать! Красота-то какая на улице — луна, горы!.. Пойдем в горы, а? Завтра Май, три дня нам слоняться здесь без дела. Ну что тут! Пойдем в горы! К дяде Андрею пойдем, а?..
Юра Большой открыл глаза и, нисколько не удивившись ни другу, ни себе, ответил:
— Пойдем. И мы пошли.
Тропа в горах устроена так, что после каждого подъема она идет ровно или даже слегка спускается. Но, видимо, прокладывал ее человек очень сильный. Во всяком случае нам все подъемы казались слишком круты и длинны, а спуски до обидного куцы; вернее, последних мы просто не замечали, а думали, что поднимаемся отвесно в небо. И если сперва, глядя на горы, освещенные луной, бездонные пропасти, камни, навороченные в диком хаосе, на звезды, громадные и недвижные, мы еще говорили о вечности, о мирах на других планетах (тянет человека на кисленькое), то часом позже мы уже ни о чем не рассуждали, а просто тащились вверх, еле волоча ноги, и изредка переругивались: Юре Большому все время казалось, что идем мы совсем не в ту сторону (в доказательство он твердил одно: «Уж слишком трудно и далеко!..»), а Юра Маленький упрекал его в том, что он-де всегда лёгок на подъем, слишком легок, но слабоволен и никогда не доводит начатое дело до конца и... В общем, не стоит рассказывать о всех изничтожающих эпитетах, которыми мы наградили друг друга, о том, как еше через час перед глазами у нас запрыгали синие круги, а под коленками что-то мелко
и противно задрожало, о том, как ночевали где-то на высокогорье у пастухов-таджиков, кочующих со стадом телок-двухлеток, о том, как мы на жестах объяснялись с ними (с пастухами, а не телками), и о том, как они угощали нас лепешками, чаем, творогом, а мы от устадости даже есть не хотели, и как упали мы на их ватные одеяла и в последний миг перед сном чувствовали пастушьи, по-матерински ласковые руки, укрывающие нас чем-то мягким и теплым,— не стоит! Описание всего этого можно найти во многих детективных романах.
Оказалось, что не дошли мы до дяди Андрея всего каких-нибудь километра полтора. Пастухи знали его и указали нам верный путь. Мы очень жалели, что не знаем таджикский язык и не можем даже высказать толком им свою благодарность.
И опять мы пошли вверх по саю, вверх, все время вверх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13