Вскоре Хуарес двинется к югу, и империя Максимилиана будет все сжиматься и усыхать, как шагреневая кожа.
– Нам нужен свой человек в Соноре, господин президент, – настаивал Монтойа. – Все тамошние гасиендадо поддерживают императора и слишком богаты и влиятельны, чтобы оставлять их без внимания с нашей стороны. Альварадо, как хозяин Гран-Сангре и человек их среды, мог бы осведомлять нас об их намерениях.
– Вы сознательно не употребили слово «шпионить», – заметил Хуарес. – Я понимаю. Оно вряд ли применительно к сеньору Альварадо. Но если единственный мотив его поступка – личная выгода, то, может быть, и не стоит подвергать риску Грегорио Санчеса и тех, кто работает на нас в Гран-Сангре. Ведь хозяин и доныне обладает властью казнить и миловать любого батрака и слугу в своем поместье. Что ж, я обещаю обдумать все это досконально.
Президент дал понять офицеру, что разговор окончен.
– Но Николас Фортунато вовсе не хозяин Гран-Сангре, – подал из дальнего угла голос Барт Маккуин, как только за Монтойа затворилась дверь. До этого он оставался совершенно незамеченным. Именно так он предпочитал жить и действовать.
– Расскажи мне все, что знаешь о Фортунато. – Хуарес сделал несколько затяжек сигарой, окутавшись клубами дыма, а американец прошел к столу и занял стул, на котором раньше сидел Монтойа.
– Николас Форчун, впоследствии Фортунато, родился в 1836 году в Новом Орлеане. Мать была танцовщицей и выступала на сцене, впоследствии занялась проституцией. Отец – дон Альварадо, который не скупился на содержание смазливой актрисочки Лотти Форчун в тот период времени. Говорят, что он в ней души не чаял и пару месяцев пользовался ею только один.
– Но он не сделал попытки усыновить мальчишку, – заключил из слов собеседника президент.
– Нет. Возможно, он даже и не знал о рождении сына. Еще до того, как беременность Лотти стала явной, он потерял к ней интерес, а вскоре обвенчался с Софией Обрегон. Мальчик провел ранее детство на улицах Нового Орлеана, потом короткое время жил в Техасе, затем вступил в Иностранный легион.
С удивительной дотошностью Маккуин изложил жизнеописание Николаса Фортунато вплоть до знакомства его с «мастером шпионажа» в Гаване четыре года назад.
– Ник работал на плантаторов. Его наняли подавлять всякие вспышки недовольства среди батраков. Предполагалось, что он во главе отряда профессиональных наемников справится с толпой безоружных голодранцев. Но он отказался стрелять, рубить руки и головы и покинул ряды легионеров.
– Неужто в нем заговорила совесть? – скептически осведомился президент.
Маккуин в ответ иронически усмехнулся:
– Возможно, но, честно говоря, я сомневаюсь. «Сахарные дельцы» в Нью-Йорке, которые его наняли, начали испытывать временные финансовые трудности. Им нечем было ему платить. Он устроился на службу к своим бывшим хозяевам-французам и вместе с ними высадился в Мексике. Очевидно, он и законный сын старого Ансельмо повстречались где-то на дорогах войны и каким-то образом договорились – уж не знаю, на время или навсегда – поменяться местами.
Хуарес в который раз изумился осведомленности янки, его умению проникать в чужие тайны. «Мастер шпионажа» всегда был на высоте. Он был направлен президентом Линкольном в атмосфере строжайшей секретности для связи с правительством мексиканской республики.
За два года общения с тайным североамериканским агентом Хуарес убедился в его незыблемой преданности своему начальству в Вашингтоне и в неразборчивости в средствах, применяемых им для достижения того, что выгодно и полезно Соединенным Штатам.
Как человек, в свою очередь озабоченный только судьбой своей страны и больше ничем, Хуарес проникся уважением к янки и был счастлив, что он и Барт Маккуин в данное время являются союзниками, а не врагами.
– Естественно, что нам выгодно сохранить за Фортунато то место, которое он сейчас занимает. Если он хочет продолжать маскироваться под своего сводного братца, ему придется сотрудничать с нами.
– И быть моими ушами и глазами в Соноре, – поддержал Маккуин президента. – Особенно в том змеином гнезде, где обитает наш старый друг дон Энкарнасион Варгас. Я слышал, что в следующем месяце он устраивает большой прием в честь принца Салм-Салм и его американки-жены, которые совершают поездку по северным штатам в качестве специальных эмиссаров императора.
– Происходит ли что-нибудь в столице, о чем вам не становится немедленно известно? – поинтересовался Хуарес. Довольная улыбка слегка оживила его каменное лицо.
– Лишь малая толика событий проходит мимо меня, – без всякой скромности признался тайный агент. – Мои информаторы весьма надежны, хотя ваши занимают более высокие должности. Передавал ли вам что-либо Мигуэль Лопес в последнее время?
Хуарес изобразил на лице отвращение.
– Я брезгую иметь дело с предателями, такими, как Лопес. Он продаст жену и детей, если это принесет ему политическую выгоду. Поэтому я не очень склонен использовать и вашего Фортунато. Он провел жизнь, торгуя собой, и заботится только о себе.
– Но именно забота о себе заставит его работать на нас. Бездомный бродяга заимел крышу над головой – и какую великолепную крышу. Быть хозяином Гран-Сангре – разве для него это не предел желаний? И кто знает, может свершится чудо, – добавил Маккуин цинично, – и в Фортунато проснется совесть.
Николас, опершись на руку, склонился над Мерседес. Другой рукой он тихонько водил по ее груди, отчего соски ее напряглись и твердели. Он только что закончил заниматься с ней любовью, затягивая по времени этот акт, насколько хватало у него терпения и воли. Он сдерживал себя, медленно проникая в глубину ее тела, пока наконец не был вынужден полностью отдаться инстинктам.
Мерседес была больше не в состоянии оставаться в постели холодной и неотзывчивой. Сперва она ощущала физический страх перед его напором, помня о том, каким грубым насильником может быть ее супруг. Затем она стала бояться самой себя, чувствуя, что собственное тело начинает предавать ее. Естественное желание близости с мужчиной, возникавшее у нее после возвращения Лусеро в дом и теперь подавляемое ценой мучительных усилий, стало источником боли – и телесной, и душевной. Уступить желанию означало уступить ему, своему супругу, а Мерседес все еще не доверяла мужу. Слишком жестоко ранил ее Лусеро в первую неделю их совместной жизни.
– Не ощущаешь ли ты иногда, что тебе чего-то не хватает? – спросил он мягко, видя, как вздрагивает она, стараясь унять или хотя бы скрыть от него терзающую ее боль. – Я знаю, что у тебя болит здесь… – Он вновь потрогал ее грудь. – …И здесь…
Его ладонь легла на округлость ее живота. Затем рука скользнула ниже, погладила волосы на холме между ногами.
– А вот здесь болит больше всего… Не так ли, Мерседес?
Он массировал ее самое укромное место круговыми движениями, желая проверить, останется ли она неподвижной. Когда ее бедра едва заметно выгнулись, Николас улыбнулся.
Мерседес стиснула зубы. Горячие слезы вытекли из-под ее опущенных ресниц. Что он делает с ней? Что хочет ее тело, нет, не хочет, а требует, жаждет? И все же, если она отпустит свои эмоции на волю, не устоит перед его чувственной пыткой, то лишится уважения к себе и с таким трудом завоеванной независимости, может быть, вообще перестанет быть самостоятельной личностью.
– То, что мы делаем, все для того, чтобы зачать детей. Нам ничего больше не надо, – выдавила она из себя почти бессвязную фразу, мысленно умоляя поскорее укрыть под простыней ее пылающую наготу, отвернуться от него и погрузиться в сон.
– Ты рассуждаешь, как благопристойная девочка, воспитанная в монастыре. Нам очень много надо, и о многом ты не имеешь понятия, Мерседес. Есть наслаждение, которое ты и вообразить себе не можешь, слишком уж твой ум засорен всякими глупостями. Но наслаждение это ты получишь, если только сама разрешишь себе.
– Я думала, что ты хочешь выполнить свою обязанность по отношению к Гран-Сангре. Так делай свое дело и отпусти меня.
Вместо требовательной настойчивости в ее голосе звучала жалкая мольба, и она ненавидела себя за это.
– А-а, наконец-то ты призналась, что… в тебе попросту живет страх.
– Свои обязанности я знаю. Я не боюсь заиметь детей.
– Но ты боишься того, что я открою тебе истинный мир страстей… что я разожгу костер и стану подбрасывать хворост… пока ты не запылаешь. А потом, ты так думаешь, я тебя покину? Ты этого боишься, возлюбленная моя?
– Ты покинешь меня, как только сделаешь мне ребенка. И будешь искать развлечений на стороне, когда я не смогу больше тебя… – Она оборвала начатую фразу, отчаянно смутившись от того, что позволила себе заговорить о столь интимных вещах.
Его понимающая улыбка вполне могла ее взбесить, если бы Мерседес увидела ее.
– Ребенок в животе не мешает женщине заниматься любовью. Поверь мне, я видел сколько угодно солдатских жен, которые…
– Но зачем тебе, Лусеро, бесформенная уродина? Ты не захочешь такую женщину, я знаю! – воскликнула Мерседес с обидой неизвестно на что. Чем дольше длился этот разговор, тем сильнее ее мучил стыд за себя. Она предстала перед ним в самом худшем и непристойном виде – ревнивой, глупой, умоляющей, чтоб ее пожалели.
Он не скрыл своего удивления:
– С чего ты взяла, что я сочту женщину, носящую во чреве моего ребенка, непривлекательной?
Ник в недоумении пожал плечами. Он всегда смотрел на округлившиеся животы «солдатерос» – как их называли в армии – с сочувствием к нелегкой судьбе этих женщин. Утонченные богатые сеньоры, разумеется, находясь в положении, не показывались в свете. Впрочем, личного опыта ему в подобных ситуациях не хватало, и он был не против того, чтобы его приобрести.
Унизительное положение незаконнорожденного и собственное безрадостное детство побуждали Ника соблюдать осторожность в постели, чтобы не плодить «ублюдков». Он не желал производить на свет детей, которые потом бы безвинно страдали, как это случилось с ним. Но мысль о том, что Мерседес будет носить его ребенка, внезапно показалась ему привлекательной. Он сам поразился, какой отклик вызвало в его душе подобное предположение.
Впервые Мерседес увидела в его глазах смятение.
– Разве мать Розалии не стала тебе противна после того, как забеременела?
Своей настойчивостью Мерседес словно собиралась добить его окончательно.
– Позволь мне уточнить сначала мой вопрос! – воскликнул Ник, проклиная в уме Лусеро, виновного в том, что братец навязал ему эту проблему. – Что заставляет тебя думать, что я сочту именно тебя непривлекательной, когда ты забеременеешь?
– Вероятно, я бесплодна, и нам незачем ломать голову над этим вопросом. Бог свидетель, ты усердно трудился все эти месяцы, и никакого результата.
– А тебя бы огорчило, если б выяснилось, что ты не способна родить мне ребенка?
– Это означало бы признание брака недействительным. Я бы освободилась от тебя. Хотя бы такой ценой.
Она прилагала усилия, чтобы казаться равнодушной, но ей это не удавалось. Ник знал, как она обожает детей. К тому же ее воспитывали в убежденности, что главное предназначение ее жизни – это производить на свет своему супругу наследников его имени и достояния. Он был уверен, что подтверждение ее бесплодности причинит ей невыносимую боль.
– Лгунья, – прошептал Ник. – В любом случае я не оставлю тебя, даже если ты бесплодна, в чем я далеко не убежден. Несколько месяцев не такой большой срок, чтобы подвергать сомнению твою способность к материнству. Готов заключить пари, что в течение года я замечу, что этот милый животик растет и округляется. А что касается усердного труда, то… вероятно, мне стоит его упорно продолжать хотя бы для того, чтобы поскорее освободить твой умишко от глупых мыслей о бесплодии.
Он с особой страстью впился поцелуем в ее полуоткрытый рот.
На мгновение оторвавшись от ее губ и набрав в легкие воздуха, Ник заявил многозначительно:
– Ты – моя, а то, что принадлежит мне, я никогда из рук не выпускаю.
В бледном сумраке раннего утра Мерседес глядела вслед отъезжающему Лусеро. Он держался на коне с врожденной грацией потомственного креола. Каждый его жест был исполнен достоинства и уверенности в себе. На ходу он раздавал краткие распоряжения своим вакеро и среди опытных и ловких наездников все равно выделялся особой посадкой в седле и манерой управлять конем.
Он обернулся к уже далекому от него окошку на верхнем этаже дома, откуда за ним наблюдала Мерседес. Прядь волос упала на его лоб, когда он, прощаясь, приподнял шляпу. Она вспомнила, как эта же упрямая прядь щекотала ее лицо ночью во время жарких объятий. И снова томительная боль вернулась к ней, тело ее страдало от боли, сердце – от тоски.
Кусая губы в досаде, она покинула свой пост у окна. С каждой последующей ночью, проведенной в супружеской постели, ей все труднее становилось сохранять пассивность. Ей хотелось узнать, что она теряет, не отвечая ему на его страстные порывы и возбуждающие ласки, почему возникает эта назойливая боль в низу живота, что возносит его на вершину наслаждения, доводит до содрогания, до взрывного неистовства, которым всегда заканчивалось их слияние. Должно быть, наслаждение и в самом деле велико и способно потрясти душу. Одинаковые ли чувства испытывают при этом женщина и мужчина? Конечно, нет… и все же почему тогда некоторые женщины дразнят мужчин, строят им глазки и с затаенным обожанием ощупывают их взглядом? Она подмечала подобные моменты в поведении женатых пар из числа прислуги. И даже среди мужчин и женщин ее сословия, когда бывала в Эрмосильо.
Своих родителей Мерседес помнила смутно, но до сих пор никак не могла забыть вибрирующий смех матери, проникающий даже сквозь стены их спальни. Но там все происходило иначе, так ей сейчас казалось. Ее отец был не похож на Лусеро Альварадо, который попользуется ею, а потом бросит за ненадобностью, как сбрасывают лишнюю, ненужную карту. Разве он уже не поступил так однажды?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57