Он превратил лицо в смертельно-бледную маску. Нарисовал себе рот с опускающимися самым гротескным образом углами губ. Ему хотелось добиться и класса, и принадлежности к классической традиции. Рисовать он немного умел – и вот намалевал себе длинную слезу под глазом и цветок на щеке, и выглядело это так, будто цветок растет и цветет, орошенный слезой.
Штаны, подобранные ему костюмершей, не доставали и до колена, поэтому она выдала ему пару белых гольфов и алые балетные туфли. Куртка оказалась просторной, и он надел ее чуть наискось, чтобы скрыть, что ее рукава ему коротки. Шею ему обмотали длинным белым шарфом и завязали этот шарф непомерно огромным галстучным узлом. От шляпы он отказался, выбрав вместо нее черную купальную шапочку.
Он работал нормально, во всем следуя за телесуфлером. Никакой отсебятины.
Когда Боббити Бу поправился, все для него было уже закончено. На его прежнем месте воцарился Печальник Сэм.
Теперь ему хватало денег на кормежку и на жилье, и вообще происшедшее можно было рассматривать как штурм первой ступеньки на лестнице славы.
Однажды вечером, когда что-то разладилось со сценарием, он по собственной инициативе рассказал телезрителям сказочку. Сказочка понравилась – и ему предложили рассказывать их ежевечерне. Ему подняли жалованье и, произведя изменения в сетке вещания, перенесли его шоу на вечернее, а точнее, на раннее ночное время.
Провели рекламную кампанию, привлекая внимание родителей к появлению нового сказителя и вместе с тем подчеркивая, что речь идет о хорошо знакомом клоуне из шоу. Он стал Печальником Сэмом и Песочным Человеком одновременно. «Песочный Человек расскажет детям сказочку на сон грядущий».
Сказочки, которые он рассказывал, были не больно-то обыкновенными. Время от времени они больше смахивали на «ужастики». Несколько матерей написали на телевидение, что после сказочек Песочного Человека их детей мучают кошмары. Были и другие письма, в которых просили объяснить смысл или мораль рассказанного по телевизору.
Иногда он беседовал со зрителями в живом эфире, уснащая свою речь назиданиями и сентенциями. «Главное, не отступаться», – говорил он им. Или: «Перед рассветом ночь всего темнее». Или: «И на солнце есть пятна». В таком духе. Телепродюсеры обратили на это внимание.
Детское шоу закрыли, потому что уже на полную катушку закрутились съемки «Улицы Сезам».
Песочный Человек появлялся теперь лишь глубокой ночью. Привлекая зрителей и деньги рекламодателей.
– Я поп-психолог, – такими словами он представился Фэй при первом знакомстве.
На самом деле он, конечно же, не давал никому никаких советов. Он был достаточно умен, чтобы воздержаться от вмешательства в чужие дела. Достаточно умен, чтобы понять: людям нравятся не советы, а рассуждения. А еще им нужен исповедник, желательно анонимный. Да и перед кем же исповедоваться, как не перед бесплотным изображением на экране с семнадцатидюймовой диагональю? Перед кем же, как не перед клоуном? Клоун в этом смысле подходил куда лучше, чем священник.
И тут позвонила женщина и заявила, что собирается покончить с собой, и он не смог совладать с ситуацией. Он начал нести какую-то чушь, одновременно сигнализируя техперсоналу, чтобы к делу подключили полицию. Он пытался удержать ее на проводе, перехитрить, заболтать, пока не прибудет спасение. И у него ничего не вышло. Он услышал, как она ускользает от него. Услышал, как она с ним прощается.
И теперь он испытывает точно такое же бессилие. Ему не найти сына Фэй. Не найти Джонни.
Он лежал, уставившись в потолок. Затем сел и позвонил Фэй. Ему ответили детским голосом. Фэй не было в приюте, она патрулировала на панели. Прозвучало это так, словно она сама вышла на панель, а не занялась спасением малолетних проституток. Он попросил девочку передать Фэй по возвращении, что звонил Свистун и что он будет в кофейне «У Милорда».

Глава тридцать вторая

Его звали Хулигэн, и поэтому, конечно же, эту фамилию переиначили в кличку. Он не возражал. Ему казалось, будто всякое прозвище – это комплимент. Он гордился тем, что был столь же крут, жесток и вероломен, как любой сутенер, головорез, похититель детей или какой-нибудь главарь уличной швали.
Напарники работали с ним по девять месяцев, самое большее – по году. Они говорили, что от него воняет, как от скунса. Но подлинной причиной каждого рапорта о переводе был омерзительный характер Хулигэна. Этот человек не дал бы и слепцу веревки для собаки-поводыря. Не истолковал бы спорный случай в пользу уличной потаскухи. Он был лучшим специалистом по расследованию убийств во всем Голливуде – а может, и во всем Лос-Анджелесе, – и все понимали это.
Когда он, задумавшись, хватался здоровенной ручищей за подбородок, на нем всегда оставались белые пятна.
Вот и сейчас он мял и мучил собственный подбородок, проявляя максимальное терпение при допросе двух малолетних бандитов, сидящих прямо перед ним на жестких стульях. Проявлял максимальное терпение, потому что и слепому было видно: обормоты и недоумки не в силах связать двух мыслей, не говоря уж о том, чтобы связать пару слов.
Тот, что назвал себя Кентукки, нес какой-то вздор. Второй, которого звали Диппер, искоса поглядывал на Хулигэна и, судя по всему, страшно его боялся. Он все время поворачивался к дружку, перегибался, чтобы пошептаться с ним, и в какой-то момент сыщику начало казаться, будто он свалится со стула.
– Котлета, мне хочется пи-пи, – сказал Диппер.
– Можно, я свожу его в уборную?
– Да что, он сам не может?
Хулигэн задал этот вопрос чрезвычайно презрительным тоном.
– Конечно, сможет. Но в незнакомом месте он не найдет дорогу. Он заблудится.
– Что ж, пожалуй, мы ему этого не позволим. Котлета понимал, что его унижают, хотя и не знал, почему. Он и не подозревал о том, что Хулигэн не испытывал к малолетним бродягам ни жалости, ни сочувствия.
– А если я его свожу, он не заблудится.
– Может, вы тогда оба заблудитесь.
– Я не заблужусь.
– А если тебе захочется сделать вид, будто ты заблудился?
– С какой стати?
– Может, потому, что, попав сюда и поглядев мне в глаза, ты подумал, что зря вызвал полицию.
– Да с какой стати мне так думать? Убили одну из моей группы. И вы думаете, я после этого удеру?
– Это, знаешь ли, зависит от целого ряда обстоятельств.
Котлета прекрасно понимал, о чем говорит громадный и страшно уродливый полицейский и что он ответит, если мальчик спросит у него, о каких обстоятельствах идет речь. Поэтому он хотел было воздержаться от вопроса, но все же задал его.
– Зависит от того, что покажет вскрытие, – пояснил Хулигэн. – Может, вы там друг с дружкой передрались.
То есть Котлета поссорился с Мими и убил ее. Хорошо хоть, что полицейский не сказал этого прямо.
– Если бы ее убил я, то ни за что бы не вызвал полицию.
– Вот и я о том же. Сперва ты решил, что вызвать полицию – хорошая мысль. Кто же подумает, что полицию вызвал сам убийца? А потом посмотрел на меня повнимательней – и пожалел о своей задумке.
– О Господи, Котлета, давай, – взмолился Диппер.
Он заерзал так отчаянно, что сыщик уже не сомневался в том, что он сейчас свалится со стула. Он держался за пипку, чтобы не описаться, его лицо дергалось и кривилось от страха.
Хулигэн огляделся в большом офисе. Увидел Айзека Канаана, который сидел у себя за столом, нахлобучив шляпу-федору так, как носят свои шапки старые раввины. Перед Канааном стояла тарелка, но Хулигэну стало тошно при одной мысли о том, что на ней может находиться.
– Айзек, отведи, пожалуйста, в туалет этого парня, а то он сейчас обоссытся.
– Твои задержанные, Хулигэн, – сам о них и заботься, – ответил Канаан.
– Он не задержанный. Просто придурок, которому невтерпеж.
– Тогда чего ради конвоировать его в уборную?
– Его друг уверяет меня, что он не найдет дорогу.
– Вот пусть друг его и ведет.
– У меня тут дознание.
– А что за дело?
– Убийство.
– Это убийца?
– Еще не знаю. Но он сам вызвал полицию.
– А кто жертва?
– Малолетняя проститутка. Уличная кличка Мими. Канаан захлопнул крышку пластиковой коробки с едой и прошел по помещению, еле волоча ноги, как будто устал настолько, что вот-вот свалится без сил.
Шла молва о том, что Айзек Канаан, детектив полиции нравов, занимающийся сексуальной преступностью применительно к малолетним, никогда не спит, а лишь время от времени перехватывает по несколько минут. И не спит он уже много лет – с тех пор, как какой-то маньяк похитил, изнасиловал, запытал и убил его единственную племянницу семи лет от роду. Говорили так же, что он никогда не снимает шляпу, потому что на темени у него чудовищная и безобразная рана. Хотя другие утверждали, что шляпу он не снимает потому, чтобы не забыть, что убийцу племянницы ему еще предстоит найти. А третьи говорили, будто он боится простудиться и умереть и поэтому никогда не выходит на улицу с непокрытой головою.
Какое-то мгновенье могло показаться, будто он невозмутимо прошествует мимо мучающегося Диппера, но в последний момент детектив подал ему руку, как подал бы ее маленькому ребенку.
Диппер взялся за руку – и, один еле волоча ноги, а другой нетерпеливо припрыгивая, они проследовали через общую комнату к туалету.
– Что ж, вернемся к тебе, – сказал Хулигэн. -Откуда у тебя столько ссадин и ушибов на руках?
– Что?
Котлета подскочил как ужаленный. Посмотрел на руки с таким изумлением, словно только что обнаружил, что они у него вообще растут.
– Похоже на то, что ты бил кого-то по лицу и по темени.
– Да нет, что вы! У меня руки всегда такие. Роешься на помойке – вот, бывает, и порежешься. А иногда мне приходится драться, чтобы постоять за себя.
– Вот и расскажи, что же такое шепнула тебе Мими, что ты разъярился и забил ее до смерти?
Котлета невольно задрожал, хотя ему и было ясно, что ублюдок и сам не верит в то, что говорит, а только пытается нагнать на подростка страх.
Канаан вернулся вместе с Диппером, который по-прежнему держал его за руку и, судя по всему, боялся отпустить. Умственно недоразвитый посмотрел сперва на Котлету, потом на Хулигэна, потом отвернулся, словно бы испугавшись того, что привлечет к себе внимание этого страшилища, если сам будет глазеть на него. А ведь Хулигэн, судя по всему, собирался сожрать его друга живьем и жалости не ведал.
А тот и впрямь не ведал жалости. Он смотрел на Котлету, как на какую-нибудь мошку под микроскопом или как на собачье дерьмо, в которое его угораздило ступить.
– Вы бы лучше у Му спросили, – сказал Котлета.
Хулигэн подался вперед и неожиданно ласковым голосом произнес:
– Знаешь что, уебыш? Я могу повесить это убийство на тебя. Что бы эта потаскушка Му ни наболтала.
– Только она все равно скажет вам, что это не я. Да меня там и не было, когда все это случилось.
– Что ж, тогда я повешу убийство на этого зассыху.
Он кивнул в сторону Диппера.
– Диппер и мухи не обидит.
– Ну, а кто же еще прячется вместе с вами в этом доме?
– Никто не прячется. Кое-кто живет там, потому что им негде жить.
– Постоянные жильцы?
– Есть и постоянные, но большинство то появляется, то исчезает. Пьяницы, психи. Кого там только нет.
– Расскажи мне о постоянных жильцах. Котлета на мгновение задумался, ему надо было сообразить, что к чему. Все знают, что нельзя сотрудничать с полицией. Начинаешь сотрудничать – и вот они уже выбивают из тебя имена и адреса, выдавливают номера телефонов, а потом звонят туда, откуда тебе только чудом удалось убежать.
– Никто из постоянных жильцов не обидел бы Мими.
– Но, может, кто-нибудь из них видел убийцу? Тебе это в голову не приходило? Назови мне несколько имен – и я задам этим людям парочку вопросов.
Котлета подумал о том, что, если он не назовет Хогана в качестве одного из постоянных жильцов, то это сделает за него кто-нибудь другой, – и тут же полицейские примутся искать Хогана, решив, что Мими убил именно он, а когда не найдут, то уж наверняка укрепятся в этом мнении. И тут кто-нибудь из легавых – хотя бы этот засранец с багровой рожей – вспомнит, что Котлета, перечисляя имена, пропустил Хогана, и это их, несомненно, озадачит. Или, может быть, они поищут как следует – и найдут тело Хогана под листом картона – и тогда…
– Не хер тебе столько думать, – сказал Хулигэн. – Так мозги просрать можно. Давай, отвечай на мой вопрос.
Котлета назвал клички примерно двадцати человек, часть из которых была с ним в одной компании, тогда как другие были всего лишь случайными знакомыми, с которыми он встречался при тех или иных обстоятельствах. Упомянул и Хогана, однако не выделил его ни голосом, ни как-нибудь по-другому.
Хулигэн записал имена. Пару раз он велел Котлете говорить, чтобы он успел все записать, помедленней.
И вдруг Хулигэн спросил:
– А сколько тебе лет?
– А какая разница? – ответил Котлета.
– Только, на хер, не гоношись. Вопросы тут задаю я, ясно? Задал вопрос – получил ответ, и гак далее. Ты кем себя, на хер, воображаешь? Адвокатом?
– И кстати, сынок, может быть, тебе нужен адвокат? – спросил Канаан.
Хулигэн и Котлета, не сговариваясь, хором сказали:
– Что?
Только Котлета сказал это, переспрашивая, а Хулигэн, отшивая непрошеного заступничка.
– Тебя ведь зовут Котлетой, верно? – спросил Канаан.
– Меня зовут Кентукки!
– Ну, хорошо, есть у тебя и такая кличка. А настоящее имя?
Котлета замялся.
– Джон, – в конце концов признался он.
– А все называют тебя Котлетой. Это ведь правда?
Котлета кивнул. Внезапно ему захотелось расплакаться, потому что старый загнанный детектив отнесся к нему по-доброму.
– Вот, Котлета, я и спрашиваю: может быть, тебе нужен адвокат? – сказал Канаан.
Хулигэн вскочил с места, как будто в задницу ему вставили шило. Он схватил Канаана за руку и отвел в сторонку.
– Какого хера ты суешь нос куда не надо?
– Погоди-ка. А кто просил меня подойти и помочь?
– Я попросил тебя сводить дурачка в уборную.
– Не хочется мне связываться с тобой, Хулигэн, – устало сказал Канаан.
– Тогда сделай, как я сказал. Отъебись.
– Ты ведешь себя совершенно неправильно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34