Когда небо вернуло ему власть, император надеялся, что это проклятие будет с него снято, но теперь оказывается, что оно все еще в силе. Поэтому император решил окончательно отказаться от женщин. По той же причине — не желая, чтобы проклятие это поразило его подругу, Клавдию Акту, — он расстался с ней и, несмотря на свою любовь, отослал из своей империи. Были люди, которые этому верили.
Нерон чувствовал себя в безопасности, счастливым, и ему казалось, что власть его упрочена на вечные времена. Он принимал парады, солдаты с ликованием встречали его. На Евфрате поднялся точно из-под земли его город Нерония, в городах подвластных ему областей повсюду вырастали белые, в золоте здания. Его окружал «ореол», впереди него несли огонь. Не было никого, кто усомнился бы в том, что в Лабиринте становилось светло, когда он туда спускался; он отправлялся в свой искусственный грот, кормил своих летучих мышей, в которых жили души людей, посланных им в подземное царство, вел с ними разговоры. Он созерцал, сытый и счастливый, золотую монету с двойным контуром своего лица. Он все теснее срастался со своим выдуманным «ореолом».
А на реке Скирт, над городом Эдессой, с каждым днем все выше поднималось на скале его изображение: Нерон верхом на летучей мыши. Зеваки толпились вокруг и глазели на рабочих и на гигантский барельеф. Императору это изображение казалось прекраснее, чем статуя всадника Митры. Народу оно, быть может, внушало страх, а быть может, казалось смешным. Этого никто не знал: ибо никто не осмеливался говорить об изображении императора — из страха перед шпионами Кнопса и Требона.
Работа подвигалась вперед. Уже можно было назначить день, когда барельеф будет открыт и освящен: 21 мая.
16. РАДИКАЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ
Кнопс теперь часто встречался со своим тестем, горшечником Горионом: у него он выведывал, что думают массы о Нероне. Грубая фамильярность Гориона, все возраставшая, уже сама по себе была для Кнопса мерилом, по которому он мог судить о недовольстве императором в народе.
Вскоре дело дойдет до того, что тесть его дерзнет даже вспомнить бесстыдную пословицу о трех К, от которых тошнит; мысленно Горион, должно быть, уже давно повторяет ее.
Нет, Кнопс не закрывал глаз на ежедневно возраставшие трудности. Не было ли его решение — ждать, пока Нерон завоюет Антиохию, — слишком смелым? Не умнее ли было бы заранее, уже сейчас, соскочить с колесницы Нерона?
Но была одна вещь, которая удерживала его. Его девочка, его жена, его маленькая упругая аппетитная Иалта, была беременна. То, что у него будет законный, свободно рожденный, богатый сын — хитрый, сильный Клавдий Кнопс, перед которым будут открыты все пути, наполняло его сумасшедшей радостью. Он грубо ласкал Иалту, мать этого будущего Клавдия Кнопса, окружал ее лейб-медиками, банщицами, прислужницами, отчаянно бранился, если она требовала огурцов или других солений и отказывалась есть сладкие полезные пироги из миндаля и полбы, которые должны были сообщить их будущему сыну приятную внешность. Нет, он не смеет удирать. Его долг перед маленьким Кнопсом — проявить выдержку. Он должен сделать последнее отчаянное усилие и оградить своего сыночка золотой стеной от опасностей жизни. Из конфискованного имущества торговца коврами Ниттайи он взял львиную долю, но тут предстоял улов еще пожирнее. Был там некто Гиркан, откупщик, скряга, который отказался пожертвовать, как от него ожидали, крупную сумму на храм, посвященный гению Нерона. Разве этот отказ не служил доказательством того, что деньги богача Гиркана лежали не в том мешке, в каком им следовало лежать? Его, Кнопса, дело было перевести их в более достойные руки, в маленькие любимые ручонки его будущего сына Клавдия Кнопса.
Нет, пока это не сделано, он не имеет права покидать Нерона. Но если оставаться при Нероне, то надо срочно принимать меры против мятежных настроений, которые растут с угрожающей быстротой. Все остальные беспомощны, у них нет фантазии. Они и не видят размеров приближающейся опасности и не находят средств для борьбы с ней. От него, Кнопса, зависит найти настоящее средство. Один за другим рождались у него в голове проекты — много разнообразных проектов. В конце концов он остановился на одном, который давал возможность сразу поймать двух зайцев — спасти своего Нерона и добыть желанный улов для Клавдия Кнопса.
Он рассматривал свой проект со всех сторон. Проект был хороший, смелый, радикальный. Конечно, Кнопсу становилось не по себе, когда он вспоминал о Варроне и царе Филиппе. У них, конечно, опять будут тысячи всяких возражений. С Варроном у него и без того постоянные трения. С тем большим энтузиазмом встретит его план Требон. Жаль, конечно, что ему волей-неволей придется посвятить в дело Требона и привлечь его к осуществлению плана. Кнопс ревновал к нему Нерона, он завидовал популярности, которой пользовался Требон; кроме того, он страдал от своего раболепства, и уверенно-повелительный тон Требона вызывал в нем зависть. Но он сомневался, сможет ли без помощи Требона привлечь на свою сторону Теренция, а главное — ему нужен был для проведения его замысла твердый, опытный в военном деле человек, который умел бы приказывать, требовать соблюдения дисциплины и который не боялся бы крови.
С Требоном не трудно было сговориться. Последний давно уже мечтал о повторении «недели меча и кинжала». Они вдвоем отправились к Нерону.
Кнопс начал свою речь с того, что, по сути дела, народ, дескать, и теперь еще любит Нерона так же, как в момент его воскресения. Если существует видимость недовольства, то в этом виновата маленькая горстка завистников и хулителей. Это люди, которые после возвышения Нерона были оттерты в сторону, или же те, кто сначала с энтузиазмом его встретил, но затем был обманут в своей безмерной алчности. Таких подстрекателей не очень много, но у них посты, влияние, голос, деньги. Если их устранить, то воздух очистится. После неудачного опыта с процессом христиан рекомендуется на этот раз действовать быстро и покончить с противниками и хулителями без канительного судебного разбирательства, сразу, в одну, заранее назначенную ночь. Юридическая допустимость такого сокращенного судопроизводства не подлежит сомнению. Император — верховный судья, и в качестве такового он вправе, однажды убедившись в справедливости обвинения, без всяких проволочек осудить обвиняемых и приказать их казнить. Если будет на то его милость, он может задним числом изложить свои мотивы сенату. Действуя энергично, вскрывая без промедления нарыв, можно добиться того, что недовольство в стране за ночь, буквально за одну ночь, будет в корне пресечено. А ужас этой ночи благодетельно повлияет на тех недовольных, которые уцелеют, заставит призадуматься всех, кому придет охота распространять глупые, клеветнические измышления о режиме.
Живо и точно излагал Кнопс свой проект. При этом он переводил с Нерона на Требона дружески-лукавый взгляд своих блестящих, быстрых карих глаз. Проект, очевидно, забавлял его самого, и он ожидал, что и другим проект доставит удовольствие. Так бывало еще в те времена, когда они с Теренцием работали на Красной улице: они развивали планы, как надуть компаньона; обычно планы эти бывали весьма удачны.
Все трое смотрели друг на друга — Теренций, Требон, Кнопс. И еще прежде, чем Кнопс закончил свою речь, всем трем было ясно, что проект превосходен, что он достоин автора наводнения в Апамее. Молча сидели они, даже шумный Требон затих, он только чуть-чуть подмигивал Теренцию, и все трое, глубоко удовлетворенные, думали одно и то же: «Утопить в крови всю эту сволочь». А Нерон формулировал эту мысль еще точнее: «Передавить всех, передавить, как мух».
Вслух он сказал:
— Благодарю тебя, мой Кнопс. Я передам твой совет богам; посмотрим, что скажет мне мой внутренний голос.
Однако оба, и Кнопс и Требон, знали, что этот внутренний голос уже сказал свое слово и оно как раз совпадает с их собственным внутренним голосом: мысленно каждый из них уже думал о своем списке.
17. ТРИ РУКИ
И в самом деле, в ту же ночь голос богов говорил с Нероном, а на следующий день они опять собрались втроем, чтобы продумать детали плана. С тех пор как они взяли власть, значительное число их врагов уже умерло. Но ведь им троим было вместе 134 года, немало неприятного повстречалось им на пути, у них была хорошая память, за 134 года они нажили много врагов. Можно было еще собрать богатую жатву. К тем, кого они сильнее всего ненавидели, они, разумеется, не могли и не смели подступиться. Хорошо, например, было бы взять Иоанна из Патмоса за глотку, посылавшую в мир наглые пророчества. Чудесно бы сжать пальцы вокруг тонкой, гордой шеи Клавдии Акты, этой девки, этой проклятой, и замечательно было бы посмотреть, как хрипит Варрон, этот высокомерный аристократ, который так вежлив и так глубоко, всей душой их презирает. Да и достойного Маллука было бы приятно хватить по башке; интересно бы поглядеть также, сохранит ли — протягивая ноги, находясь при последнем издыхании, — свои хорошие манеры тонко воспитанный, происходящий от древних царей Филипп. Но боги завистливы, самого лучшего они не разрешают человеку.
Но все же боги разрешили им многое. Все трое сидели за красивым столом, выточенным из дерева ценной породы, перед каждым лежали грифель и восковые дощечки, а перед Кнопсом, кроме того, были чернила и бумага. Они записывали, вытирали написанное, размышляли. Время от времени один из них бросал какое-нибудь имя, другие улыбались, они уже отметили у себя то же имя; Кнопс заносил его в окончательный список. Иногда кто-нибудь из троих возражал, тогда соответствующее имя временно вычеркивалось; окончательное решение будет принято потом. Но возражения были редки, список Кнопса заполнялся. Они не торопились, эти трое, имена назывались медленно, с паузами; когда то или иное имя вносилось в окончательный список, Нерон предпосылал ему цитату из какого-нибудь классика, чаще всего из Софокла или Еврипида.
Последние, истинные мотивы — личные, из-за которых имена и вносились в список, упоминались редко; охотнее приводились какие-нибудь политические доводы. Требон, например, предложил лейтенанта Люция. Он терпеть не мог этого человека, обнаружившего такую быстроту и решимость во время битвы при Суре; терпеть не мог за то, что тот был очень элегантен, происходил из старинного рода, и за то, что он оплакивал Фронтона, и за то, что женщины строили ему глазки. Ах, был бы жив сам Фронтон, с каким бы удовольствием Требон донес на него и предложил включить полковника в список! Как жаль, что этот надменный Фронтон уже умер, этот хвастун, который, умирая, все еще претендовал на то, что именно он выиграл битву при Суре, между тем как победителем был Требон; и вот Требону, к сожалению, приходится довольствоваться Люцием. Обвинения, которые он выдвигал против Люция — ведь о настоящих причинах ему пришлось умолчать, — звучали не особенно убедительно. Люций, говорил он, распространяет злые слухи, заявляет, что Нерон — друг черни и всякого аристократа преследует ненавистью. Кнопс не находил ни одного веского соображения в пользу расправы с молодым блестящим офицером, который пользовался всеобщей любовью, ему было как-то неловко. Но если он не выдаст Требону Люция, то Требон начнет злобствовать против него, Кнопса, и отводить его кандидатов. Он поэтому внес Люция в список, а Нерон процитировал: «Смерть положит верный конец всякой борьбе».
Кнопс, в свою очередь, не встретил затруднений, когда предложил включить в список откупщика Гиркана. Разумеется, он ни слова не сказал о том, что, по его мнению, деньги Гиркана найдут себе лучшее применение, находясь в руках его будущего малютки, Клавдия Кнопса, чем в сундуках его нынешнего владельца; он лишь упомянул об отказе откупщика пожертвовать крупную сумму на храм, посвященный гению императора, и о том, что вообще Гиркан саботировал финансовые мероприятия правительства. Но этого было совершенно достаточно. Нерон и Требон довольно безучастно кивнули, и Нерон процитировал Софокла: «Боги ненавидят дерзкое высокомерие». И вот имя Гиркана уже стоит в списке, написанное быстрым, опрятным почерком Кнопса, и сердце Кнопса исполнено радости.
Они писали на своих восковых дощечках медленно, вдумчиво, точно играя в сложную игру, и когда какое-нибудь имя вносилось в окончательный список, на пергамент, — они для порядка стирали его со своих дощечек, чтобы освободить место для нового. Писала мясистая, белая, пахнувшая благовонными маслами и водами рука Нерона, писала узкая, костлявая, с тупыми ногтями рука Кнопса, писала огромная, покрытая рыжеватым пушком, красная лапа Требона. Они вписали много имен, большей частью арамейских, но также и римских, греческих, арабских, парфянских, еврейских, имена мужчин и женщин, очень молодых и очень старых. В список уже занесено было около трехсот имен.
Это было продолжительное заседание, приятное, но утомительное. Приходилось усердно скрести во всех уголках своей памяти, чтобы никого не забыть. Пока легко можно было заполучить любого, а впоследствии это потребовало бы гораздо больших усилий. Поэтому они, не жалея сил, ломали себе голову, искали, рылись, высматривали, находили. Наконец, упало последнее имя. С удовольствием слушал Нерон, как перо скрипело по бумаге, он мечтательно процитировал: «Не родиться — вот наилучшая участь». А про себя он думал: «Передавить всех, как мух, передавить».
— Готово? — спросил Кнопс.
— Готово, — откликнулся Требон.
— Готово, — подтвердил Нерон.
Во всех трех голосах прозвучало легкое сожаление. Кнопс начал считать.
— Триста семнадцать, — заявил он.
Нерон поднялся, чтобы закрыть заседание.
— Триста семнадцать ложных друзей, — сумрачно сказал он, печально посмотрел на Кнопса и Требона и со вздохом взял список.
Когда Кнопс и Требон ушли, он стал изучать список. Это были четыре пергаментных свитка. Пергамент — не особенно благородный, а имена были разбросаны в беспорядке, некоторые всажены туда, где еще оставалось место, — вверху, внизу, на полях, но все были написаны разборчиво.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52