Политика, здравый смысл — отлично, превосходно. Но если время от времени не позволить себе минуты опьянения, то весь этот здравый смысл гроша ломаного не стоит. Когда задаешься вопросом, что же в конце концов было стоящего в твоей жизни, то оказывается, что именно часок-другой опьянения. Но нет смысла втолковывать такую истину этому нищему, обиженному судьбой человеку: он никогда ее не поймет.
Она любила Нерона. Нерон обанкротился. Многие говорят, что содеянное им, вся его жизнь — безумие, и мнение этих благоразумных жестоко подтверждено событиями. Но разве не это самое безумие, не романтика императорского могущества, богоподобия, власти — разве не это создавало ореол, привлекавший к нему сердца? Разум можно уважать, но любить можно лишь другое, вот это сияние, «опьянение», как выразился жалкий Цейон. Ради этого опьянения любил ее Нерон. Ради этого опьянения она и сейчас еще любит его. Правильна или ошибочна его политика, вся его жизнь, он был, без сомнения, большой человек, достойный любви. Все в нем было достойно любви — его богоподобие, тщеславие, жестокость, блеск, улыбка, его капризные чувственные губы, его серые глаза, то слегка скучающие, то бурно восторженные, его гладкая, белая кожа. Как она любила его за нетерпеливую жадность, которая заставляла его внезапно прерывать пир или заседание сената, потому что ему внезапно, сейчас, сию же минуту хотелось ее ласк. А неумеренность его планов, их размах, дерзкое презрение к трудностям, неразумность его проектов — как она любила его за все это!
Акта не была ханжой и после смерти Нерона не разыгрывала из себя весталки. Среди мужчин, принадлежавших к кругу ее близких друзей, был один поэт, по имени Италик. Он писал стихи, крепкие, чистые, широкие, точно высеченные из мрамора. Он любил Акту гораздо ровнее, постояннее Нерона, он лучше понимал ее. У него было много похвальных качеств — ум, образование, поэтический талант, даже юмор. Он был хорошим сотрапезником и хорошим любовником, и она не без удовольствия сознавала, что этот опытный, обычно такой спокойный человек, один из первых среди поэтов эпохи, а быть может, и первый, любил ее до беспамятства. Вероятно, многим непонятно было, почему она не отвечала на эту любовь более горячо. А это было так просто: живой поэт не мог победить мертвого Нерона. Когда она думала о глазах Нерона, о том, как они заволакивались дымкой гнева или желания, о том, как жестоко стискивали ее его белые руки, о голосе, который от металлических раскатов опускался до детски-нежного шепота; когда она приходила в его мавзолей и старалась вызвать перед глазами образ Нерона, хотя Нерон вот уже тринадцать лет был пеплом, тогда всякий другой рядом с ним становился бледной тенью, просто чем-то смешным. И теперь, хотя она чувствовала почти сострадание к Цейону, этому бедняге, убогому адвокату разума, ее вдруг властно захватило воспоминание о покойном — именно после протеста Цейона против опьянения. Желание видеть того человека, которого столь многие принимали за Нерона, вырастало в неодолимое искушение, в нечто гораздо большее, чем любопытство. Если в нем будет хоть что-нибудь от Нерона, хотя бы частица той неописуемой смеси величия, безумия, императорского блеска и мальчишества, — как она будет счастлива!
— Может быть, это Нерон, — сказала она. Она говорила как бы про себя, мечтательно, с той чуть заметной, самодовольной, непонятной улыбкой, с которой она некогда обрекала на смерть борца или гладиатора, взиравшего на нее с мольбой о пощаде.
— Не бойтесь, мой Цейон, — продолжала она, улыбаясь шире, так как ее собеседник испугался и побледнел перед этим откровенным проявлением безрассудства и злой воли. — Я никому не буду «мстить», ни Титу, ни кому-либо из сенаторов, насмерть затравивших моего друга и императора; и я знаю, что Нерон умер, я видела его труп и черную дыру на шее, через которую ушла его кровь, его жизнь. Я сожгла прах Нерона, и урна с пеплом стоит в моем парке, на Аппиевой дороге. Но, может быть, я полюблю того, кто называет себя теперь Нероном, — и тогда он будет Нерон.
Она произносила эту бессмыслицу ясным, спокойным голосом. Она смотрела на Цейона ясным, отнюдь не помутившимся взглядом. Но Цейона охватил страх и трепет перед этим миром, где повсюду царило безумие и где не было места разуму. Он располагал семью римскими легионами, но он с ужасом понял, что совершенно бессилен. Что могли сделать его солдаты против улыбки, против сумасбродных капризов этой женщины? На недели, на месяцы отдана была судьба его провинции в руки этой блудницы, этого ребенка.
Он ничего не мог сделать против нее. Она была, как река Евфрат, — равнодушна и полна неожиданностей, никто не мог предвидеть, что она принесет — благословение или проклятие. Бессмысленно было возмущаться ею. Оставалось сложить руки и ждать, что она предпримет.
И он в самом деле не почувствовал гнева против Акты, узнав через несколько дней о ее отъезде в Междуречье.
7. КРУЖИСЬ, ЮЛА!
Они стояли друг против друга — Акта и Варрон. Они не виделись почти тринадцать лет. Он смотрел на ее нежное, привлекательное лицо; чувствовалось, что она стала опытнее и чуть-чуть смиреннее. В былые времена Акта часто испытывала ревность к Варрону, интимнейшему другу ее возлюбленного; изрядную долю чувств и времени возлюбленного отнял он у нее. Но сейчас, когда она увидела знакомые черты — крепкое мясистое лицо, умные глаза, хорошей лепки лоб, — она поняла, как много общего их соединяло. Никто не знал императора лучше их, никто не любил его сильнее, чем Варрон и она. С такой силой пронзило ее воспоминание о Нероне, таким осязательно близким стал вдруг его образ, что она побледнела. Она испугалась и того, что Варрон так постарел. На самом деле он был удивительно моложав для своих пятидесяти лет, но она хранила в себе его прежний образ, и ей сразу бросились в глаза новые морщины, которых другие не замечали.
— Вот мы и свиделись, мой Варрон, — сказала она, и на ее живом лице, отражавшем малейшие изгибы чувства, можно было прочесть радость, удивление, смирение.
Варрон же думал: «Почему я не любил ее? У меня был зоркий, опытный глаз. Разве я не видел, как она красива? Повинуясь разуму, я запретил себе любить ее. Люблю ли я ее теперь? Еще несколько месяцев тому назад я отказался бы ради нее от всей этой смешной игры, стал бы домогаться ее, завоевал бы ее и жил с ней год, два, а может быть, и лет пять. Теперь эта дурацкая игра отняла у меня всю силу. Я опустошен, выжат, я — старик».
Но на его лице, в его словах нельзя было уловить и следа этих мыслей.
— Дайте-ка я посмотрю на вас, — сказал он. — Зубы у вас, право же, выросли и выглядят умнее. — Они с Нероном часто подтрунивали над мелкими, ровными зубами Акты, и Варрон полушутя уверял, что такие зубки бывают у глупеньких девочек.
— Подросли ли мои зубы, я не знаю, — сказала Акта. — Но умнее я действительно стала. Это уж наверняка. А вы, мой Варрон?
Она попыталась улыбнуться, но это ей не удалось. Ее волновало воспоминание о том времени, когда они втроем — Нерон, Варрон, она — подтрунивали друг над другом и ссорились, часто в шутку, порой — всерьез.
Она рассердилась на собственную сентиментальность.
— Расскажите, — сказала она живо, — что вы такое тут затеяли? Чего ради вы сочинили эту историю с Нероном? Чего вы ждете от нее? Растолкуйте мне все это хорошенько. Вы ведь знаете, что я ужасно любопытна.
Она полулежала на софе, закинув за голову обнаженную руку, голубая ткань ее одежды падала широкими складками. Лоб был открыт, черные, тонкие, не очень густые волосы, вопреки моде, локонами спускались на затылок.
Варрон стал рассказывать. Он не скрыл, что непосредственной причиной, вызвавшей к жизни всю его затею, явилась его антипатия к Цейону. Он говорил легко, ровно. И все же в его словах сквозила та энергия, которую он вкладывал в дело, и та вера в свою идею, которая крылась за его предприятием. Он говорил о жертвах, принесенных ради этой затеи, о своей дочери Марции, о своем друге Фронтоне, о деньгах, времени, нервах, жизни, вложенных им в дело, и о том, что он ни в чем не раскаивается.
Акта вдумчиво слушала.
— Мотивов много, — сказала она. — Но, к сожалению, все это мотивы, подсказанные страстью.
— К сожалению? — отозвался Варрон. — Вы думаете, к сожалению? — И они дружески и в то же время испытующе взглянули друг на друга, стараясь разгадать, в какой мере они связаны прошлым, разделены настоящим.
— В Антиохии мне убедительно доказали, — сказала Акта, — что предприятие ваше глупо и безнадежно. Люди, растолковавшие мне это, — серенькие, неприятные люди, но разум — за них.
— Разум. — Варрон пожал плечами, и на лице его появилось выражение того победного легкомыслия, которым он всегда завоевывал людей. — «Кружись, юла», — смеясь, напомнил он Акте о ее песенке. — Что такое разум? Всякий считает разумным то, что служит к утверждению его собственной сущности, а то, что противоречит ей, он отрицает. Я создал этого Нерона, потому что без Нерона, без его дела жизнь для меня теряет свою прелесть. Вы любили Нерона по-своему, по-женски. Акта, и любите его и по сию пору; вы похоронили его и чтите его память. Я люблю его на свой лад: я продолжаю его дело. Разве это не разумно?
— Ах, Варрон, — сказала Акта, — я часто вас ненавидела. Но я знаю, как вы любили «Рыжую бородушку» и как он любил вас.
— Я люблю его по-прежнему. Акта, — сказал Варрон.
Они посмотрели друг на друга понимающим, радостным, серьезным взглядом.
8. БЕЗУМИЕ
Варрон с радостным изумлением убедился, что приезд Акты вызвал счастливую перемену в его дочери. Марция, которая после смерти Фронтона почти помешалась и точно съежилась, замкнувшись в непроницаемую оболочку, вдруг посетила его и заговорила о Клавдии Акте. К удивлению Варрона, она не отступала от этой темы. Ей хотелось побольше услышать об Акте, узнать о ней тысячу подробностей. Наконец, она выразила мнение, что такой гостье, как Акта, нельзя не устроить почетной встречи, и так как поездка по вновь завоеванным городам еще на некоторое время задержит императора вдали от его резиденций, Эдессы и Самосаты, то ей, Марции, следовало бы самой принять важную и желанную гостью. Удивленный Варрон колебался, высказался против. Не понимал, что заставило Марцию тянуться к Акте. Но Марция настаивала, пришлось ей уступить.
Марция видела в Акте и ее судьбе отражение своей собственной участи. У этой Клавдии Акты умер подлинный Нерон, и вот она приехала сюда, на Восток, смирившись, готовая довольствоваться Лже-Нероном. Ведь и у нее, Марции, подлинный Нерон умер, ибо Нерон и Фронтон слились для нее воедино, так что вместе с Фронтоном ушел от нее и Нерон. У них обеих, у Акты и у Марции, осталась только оболочка Нерона.
Акта, со своей стороны, интересовалась Марцией. В Риме и Антиохии шли всякого рода сплетни о Марции, аристократке, которой выпала на долю странная судьба — стать женой невольника, разыгрывавшего роль императора. Даже слухи о мужском бессилии этого человека проникли за море — и даже слухи об отношениях Марции с полковником Фронтоном. Акта с любопытством ждала встречи с Марцией.
С обеими женами подлинного Нерона она сумела поладить — сначала с Октавией, потом с Поппеей. То великолепное бесстыдство, с которым Акта удерживалась на поверхности, живя с Нероном, веря в его постоянство, дружески относясь к его супругам — и пережив их обеих, — очень помогло ей завоевать симпатии толпы. Толпа любила ее за смелость ее страсти и за ее презрение к знакам внешнего достоинства: радовалась спокойствию, с которым она предпочла быть и оставаться подругой Нерона, хотя она могла бы, захоти она этого, стать римской императрицей. И вот теперь Акта явилась" взглянуть на супругу нового Нерона, решив установить с ней такие же хорошие отношения, как с женами подлинного Нерона.
Акта повела себя непринужденно. В несколько судорожной любезности Марции, в ее величавой осанке она сразу почувствовала всю степень ее опустошенности, оцепенения, душевного расстройства. Она с первого взгляда поняла, что нелегко будет снискать дружбу Марции; но трудность задачи привлекала ее, и она стала выказывать Марции еще большую сердечность. Весело и доверчиво расспрашивала ее об интимных вещах, как женщина женщину, но без навязчивости; она постепенно отогревала ее. Марция, правда, смотрела на Акту свысока, как на рабыню по рождению. Но разве муж ее не стал из раба императором, и если в самом императоре сидел раб, то почему бы его подруге не быть рабыней? К тому же она видела в Акте естественную союзницу; ибо не приходится ли Акте, подобно самой Марции, отрицать подлинного Нерона ради этого несчастного горшечника? Марции было явно приятно разговаривать с Актой. Вскоре они сблизились друг с другом, вскоре Акта могла уже говорить о Нероне, об обоих Неронах, с чуть заметной, грациозной и легкой иронией, так что неясно было, говорит ли она о подлинном Нероне или о самозванце.
До сих пор Марция откровенно говорила о своем Нероне только с самой собой и с Фронтоном. Но осторожные, легкие шутки Акты все больше согревали ее, и она уже не боялась говорить о своем позоре с подругой — сперва сдержанно, потом все откровеннее. Тихо, горько, доверчиво смеялась она над удивительной судьбой, которую послали ей боги. Понизив голос, со странной улыбкой на гордых губах, искривленных мукой, она говорила Акте о свойствах Нерона — свойствах подлинного Нерона, о которых она знала от других, и свойствах Нерона-Теренция, в которых она убедилась на личном опыте.
Акта внимательно и участливо слушала. Она не старалась отличить правду от вымысла. Но, слушая речи подруги, она с особым упорством думала о настоящем Нероне, своем друге и императоре, и, как ни странно, его облик благодаря речам этой полупомешанной изменил свои очертания. Она спрашивала себя, не прокрались ли в образ ее возлюбленного, который она хранила в своей душе, черты других мужчин, как в образ Нерона, созданный этой безумной? Не перенесла ли она, не переносит ли сейчас на своего мертвого возлюбленного все то, что казалось ей прекрасным и достойным любви в других мужчинах, и не оставалась ли она слепа к таким его качествам, которые в других отталкивали ее?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52