— Эдесские власти, — спокойно объяснил ему Варрон, — заинтересованы в претенденте Теренции точно в такой же мере, в какой вы заинтересованы в претенденте Пакоре. Хотят создать для вас неудобное положение. По-видимому, это удалось.
Цейон намеревался спокойно выслушать Варрона, попросить у него совета, как римлянин у римлянина, и на этот раз обдумать его совет без всякой задней мысли и, по возможности, последовать этому совету. Но он ничего не мог с собой поделать — в нем поднималось все более острое раздражение при виде своего собеседника, который сидел против него в такой удобной позе, с видом превосходства, скрестив ноги, высказывая вещи, которые, к сожалению, были настолько же верны, насколько неприятны. «Конечно, надо было стать на сторону Артабана, — думал Цейон. — Ведь на этом проклятом Востоке надо всегда идти самыми извилистыми путями, самыми кривыми. Прямой, порядочный человек, вроде меня, не может здесь преуспевать. Вокруг тебя дремучий лес, и если ты своим добрым римским мечом расчистишь себе дорогу, то, глядишь, опять оказываешься перед новой чащей, и позади тебя вырос новый лес. Ясно, что на такой почве Варрон, этот негодяй, этот стареющий бездельник, скорее добьется успеха. Кроме того, у него было достаточно времени, чтобы акклиматизироваться».
— Впрочем, — сказал Варрон, — царю Маллуку и первосвященнику Шарбилю в самом деле не легко было бы выступить против человека в храме Тараты, даже если бы на то была их добрая воля. Все население по ту сторону Евфрата убеждено, что человек этот — император Нерон.
— Так доносят и мне, — недовольно признался Цейон. — Но я не могу себе этого представить. Ну да, эти восточные люди суеверны. Несмотря на внешнюю хитрость и лукавство, они неописуемо тупы, их можно убедить в самых нелепых вещах. Они питаются баснями и сказками. Ничего удивительного, что народ с такими свойствами, несмотря на всю свою многочисленность, легко дает себя обуздать разумному меньшинству, вроде нас, римлян. Но, — с возмущением сказал он, — такую чепуху, как воскресение Нерона, они ведь проглотить не могут. Большинство людей в Эдессе умеют читать и писать. Неужели вы думаете, что они поддадутся на такой грубый трюк?
Варрон задумчиво покачал массивной головой.
— Этот Теренции, — сказал он, — между прочим, это один из моих клиентов, — сочинил очень правдоподобную историю. Он утверждает, будто бы вместо императора был убит мой Теренции, о котором известно было, что он весьма схож с Нероном; он говорит, что человек, который впоследствии выдавал себя за Теренция, — подлинный Нерон. Все это звучит не так уж невероятно. Я хочу сказать, здесь, на Востоке, в пяти тысячах километров от Рима.
Но Цейон не мог успокоиться.
— Свихнулись, что ли, эти люди? Клянусь Геркулесом, я не понимаю, какой интерес был тогда горшечнику Теренцию выдавать себя за императора и дать себя убить вместо него?
— Здесь, на Востоке, — дружески объяснил ему Варрон, — еще не усвоили того, что римская верность отошла в область предания. Ведь вы сами только что сказали, мой Цейон, что здесь мы окружены варварами. Эти варвары совершенно серьезно верят, что римлянин, если придется, умрет за своего императора.
Цейон подавил чувство неудовольствия — преодолел соблазн «дернуться» и резко поставить Варрона на место.
— Ваши афоризмы хороши, мой Варрон, — признал он и даже заставил себя улыбнуться. — Но скажите мне на чистом латинском языке: есть какие-нибудь шансы на успех у этого шарлатана? Могу ли я рассчитывать, что все это рухнет само собой или мне следует вмешаться в это дело?
Варрон серьезно взглянул на губернатора, медленно провел кончиком языка по губам, от одного уголка к другому.
— Есть ли шансы у моего Теренция? — повторил он задумчиво. — Видите ли, дорогой Цейон, — сказал он поучительно, — людям в Эдессе живется плохо, им приходится платить большие налоги, они могут лишь выиграть от переворота. Если явится человек, который пообещает упразднить налоги, по ту сторону Евфрата он везде встретит доверие. А если к тому же за ним стоят и ловкие люди, которые оказывают ему содействие, он может продержаться долго.
— Значит, вы полагаете, — спросил Цейон, — что за этим мошенником стоит Артабан?
Варрон выразительно пожал плечами.
— Не знаю, — ответил он и спокойно посмотрел губернатору прямо в лицо.
У Цейона в первый раз за все время мелькнуло легкое подозрение, нет ли между тем наглецом Теренцием и этим Варроном какой-то связи, он вспомнил некоторые очень темные и осторожные, теперь ясные для него намеки своих подчиненных. Но он тотчас же прогнал эту догадку. Ведь ему было известно, он сам это видел, что Варрон все это время жил здесь, в Антиохии, с головой окунувшись в распутную жизнь Дафне. Он не имел никакой возможности отсюда руководить таким сложным предприятием. И, наконец, Варрон — римлянин. До чего же у него самого разыгралась фантазия на этом сумасшедшем Востоке! Нет, нельзя давать себе волю, нельзя слишком далеко заходить в своей неприязни к Варрону.
— Дело не так просто, мой Цейон, — тихо сказал Варрон. — Нельзя недооценивать силу слухов, силу легенды. Легенда по своей природе расценивается выше, чем правда. С помощью слова можно вдохнуть жизнь в любую легенду. Не говоря уже о такой трогательной истории, как рассказ о верности и самопожертвовании горшечника Теренция, отдавшего жизнь за своего императора. Вспомните, мой Цейон, — прибавил он серьезно, — как я с самого начала вас предостерегал. И я повторяю: вы не знаете Востока, вам многому еще придется здесь удивляться.
Цейон не мог более спокойно сидеть в своем кресле. Он встал, начал ходить по комнате. История с самозванцем все больше его тревожила. Варрон — римлянин. Когда на карте стоят интересы Рима, он не откажет в помощи.
— Вы, мой Варрон, — сказал он, — были близким другом Нерона и также знаете горшечника Теренция, вашего клиента. Вы именно тот человек, который призван внести ясность в это неприятное дело. Если вы отправитесь в Эдессу, взглянете на этого молодца и затем четко, перед всем миром, разъясните, что тут происходит, клянусь Геркулесом, этому фарсу будет положен конец.
Варрон в глубине души обрадовался. Вот, значит, до какой точки дошел Дергунчик, он уж даже обращается с просьбой к нему, Варрону. Вслух он сказал:
— Это не так просто. Здесь, на Востоке, чем дело яснее, тем более тонкие и сложные приемы приходится применять, чтобы люди поверили в его правоту.
Цейон спросил несколько нетерпеливо:
— Ну и что же, употребите вы эти тонкости, сложные приемы? Если я вас уполномочу?
— Очень любезно с вашей стороны, — возразил Варрон. — Но вы представляете себе все более легким, чем оно есть. Не примите это, мой Цейон, за нежелание пойти вам навстречу. Если бы вы ко мне обратились до того, как слух этот пустил корни, я мог бы вам поручиться, что легко и быстро его заглушу. Но вашей политикой вы все чрезвычайно усложнили. Не говоря уж об этом, именно мне неудобно вмешаться в это дело теперь, когда эдесские власти уже заняли определенную позицию. Вспомните, что сами вы недавно говорили мне о душевном конфликте, угрожающем человеку, который одновременно является римским гражданином, подданным парфянского царя и гражданином Эдессы.
«Не надо было его просить, — подумал Цейон. — Он упивается тем, что я его прошу».
Но он не вскипел, он пересилил себя, продолжал тоном просьбы:
— Не кичитесь своей правотой. Я согласен, что совет ваш был справедлив и что надо было последовать ему. Но не будьте злопамятны. Ведь мы оба — римляне, мой Варрон. Мы находимся здесь, чтобы защищать империю по эту сторону Евфрата.
— Послушайте, мой Цейон, — сказал Варрон напрямик. — Я предлагаю вам сделку. Вы признаете, что неправильно потребовали с меня инспекционный налог, вы вернете мне шесть тысяч сестерций. А я ликвидирую историю с этим мнимым Нероном, хотя вы ее порядочно запутали. Что вы на это скажете?
Он сидел в своем кресле, в удобной позе, говорил дружелюбно, спокойно, но в глубине души был напряжен до крайности. Варрон был страстный игрок, он вложил всю душу в игру, которую затеял. Но он не утратил сознания действительности и не скрывал от себя, что за этим маленьким человеком стоит Рим, вся империя, с ее могущественной организацией, с ее веками накопленным искусством государственного управления, с ее армией, и что он, Варрон, который всему этому может противопоставить лишь своего дрянного Теренция, погибнет, если серьезно ввяжется в эту борьбу. Он достиг того, чего хотел, — он проучил Цейона. В глубине души он хотел, чтобы Цейон дал ему предлог к отступлению. Если Цейон отдаст ему шесть тысяч сестерций, он действительно ликвидирует все это дело и вернет Теренция в небытие, из которого извлек его.
Губернатор, услышав предложение Варрона, круто остановился посреди комнаты. Тихо и с горечью сказал он сквозь зубы:
— Вы вымогатель.
— Вы любите крепкие слова, мой Цейон, — возразил все еще дружелюбно Варрон. — Думаете ли вы, что я послал бы вам тогда, в Эдессе, эти шесть тысяч, если бы вы — скажем так — не насели на меня? Теперь я наседаю на вас, мой Цейон.
Слова Варрона звучали так, как будто речь шла исключительно о личном конфликте между ним и Цейоном. И все же именно в ту минуту, когда Варрон произносил эти слова, у губернатора возникла смутная мысль, что здесь лицом к лицу стоят совершенно другие силы, чем он и его школьный товарищ. Ему представилось, что политика покойного Нерона была продолжением старого извечного процесса, который не может оборваться по слову губернатора или даже императора или армии. Он начал понимать, что здесь действительно многое переплетается, незаметно, неуловимо, что признание Пакора, востребование шести тысяч сестерций, выступление Лже-Нерона, а может быть, и еще многое другое, о чем ему не было известно, что все эти на первый взгляд независящие друг от друга вещи глубоко и неразрывно спаялись, что он и Варрон, которые стоят друг перед другом, на первый взгляд вольные принять то или иное решение, сами бьются в этой сети, гонимые силами, которые им неизвестны.
Он вдруг показался себе странно беспомощным — чиновником, который неожиданно поставлен перед неразрешимо трудной задачей и который не находит в прошлом подходящего прецедента. Как ему поступить — ему, привыкшему держаться испытанных образцов и точных инструкций?
— Не могу же я отменить приказ, — сказал он, пожимая плечами, — который я же издал как официальное лицо. От этого пострадает престиж империи.
И как только он нашел это словечко — «престиж империи», он почувствовал себя более уверенно. Это уже было нечто, за что можно ухватиться.
— Престиж империи, — задумчиво повторил Варрон, — не кажется ли вам, что престиж империи еще больше пострадает от истории с Лже-Нероном, чем от возврата шести тысяч? На этом Востоке трудно предвидеть, чьему престижу в конечном счете послужит данная мера.
К сожалению, Варрон был прав. Поэтому Цейон прошел мимо его возражений и лишь констатировал:
— Значит, вы не хотите мне помочь?
— Хочу, — ответил Варрон, — если вы поможете мне.
Он это сказал без злобы. Он не радовался тому, что заставил Дергунчика так ясно обнаружить свое бессилие. Напротив, опасные стороны его затеи вырисовывались перед ним все яснее, все грознее, и громадная Римская империя, как исполин, встала за маленьким Цейоном. Он сделал последнюю попытку и принялся спокойно уговаривать сумрачного Цейона:
— Подумайте еще раз, мой Цейон. Не говорите сразу «нет». Прошу вас, подумайте.
На какую-то долю секунды Цейон заколебался: не будет ли в самом деле умнее согласиться на предложение Варрона? Он предвидел, что без помощи этого человека Лже-Нерон наделает ему много хлопот и осложнений. Но перед глазами его встал прикрытый ларец с восковым изображением опозорившего свой род прадеда. Всякий другой имел бы право пойти на уступку, он, Цейон, — нет. Это ожесточило его, но не на самого себя он озлобился, а на Варрона. Чувство сумрачной нерешительности сменилось безмерной яростью против человека, который расселся тут в непринужденной и дерзкой позе и еще словно находит удовольствие в этой беспутной, отвратительной восточной неразберихе. Он выпрямился, стал римлянином, наместником императора.
— Я, конечно, не могу вас заставить, — ответил он самым сухим, ржавым, чиновничьим тоном, на какой был способен. И тут же резким, срывающимся голосом закричал:
— Я заменяю тут императора! Я не заключаю сделок с его подданными!
Варрон не радовался гневу губернатора, как прежде не радовался его беспомощности. Как бы подводя итог разговору, он сказал — и в его голосе прозвучало скорее самоотречение, чем ирония:
— К сожалению, вы были правы, мой Цейон, в тот раз, когда мы впервые здесь встретились. Мы и в самом деле не можем сотрудничать друг с другом.
И ушел.
Вечером того же дня Цейон понял, какую тяжкую ошибку он совершил. Он припоминал слова Варрона, его лицо, его позу, его интонации, и вдруг ему до боли стало ясно, что за самозванцем Нероном стоял не кто иной, как этот его старинный недруг. Он, Цейон, опять поступил неправильно: следовало либо пойти на условия Варрона, либо применить по отношению к нему силу.
Он тотчас же отдал приказ взять Варрона под стражу. Но тот был уже на пути в Эдессу.
18. ИГРА ВАРРОНА ШИРИТСЯ
Свою дочь Марцию Варрон повез с собой. Белолицая, строгая Марция любила своего отца, но в Эдессу она ехала неохотно. В Антиохии еще слегка чувствовался Рим, Эдесса же была глубоким Востоком. Однако отец приказал — и она повиновалась.
За Варроном следовал большой обоз. За последнее время сенатор, поскольку это было возможно, распродал свои владения на римско-сирийской территории и все, что мог, переслал за границу. Теперь он увозил с собой остатки своего имущества. Сам он с Марцией и немногочисленной свитой с большой поспешностью ехал впереди. Вскоре они прибыли в Апамею, последний пункт на рубеже римских владений. Переехали через Евфратский мост, взобрались на низкий холм, гребень которого служил границей, и остановились на этом холме, уже за пределами римской территории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52